Текст книги "Бега"
Автор книги: Юрий Алексеев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 13 (всего у книги 13 страниц)
Глава XXVII
Отроги молнии
К двенадцати часам к кабинету Кирилла Ивановича стали подтягиваться члены редколлегии. У дверей уже покуривали редакторы отделов Голодубов и Плетнев. Не сговариваясь, они приходили на совещания пораньше, молча дымили у дверей впрок, вздыхали, старательно гасили окурки, одергивали пиджаки и за пять минут до начала занимали свои места.
В них Кирилл Иванович никогда не сомневался.
– Присаживайтесь, – предложил он Голодубову и Плетневу.
И в это время в кабинет зашел незваный завхоз Сысоев.
Он погладил стенку, пересчитал взглядом лампочки в люстре (не надо ли заменить?). Ни единого звука он при этом не проронил, но вся поза его – выставленная вперед нога и независимое выражение на лице – Кирилла Ивановича насторожила:
– Вам что, собственно, нужно? – спросил он.
Сысоев попробовал пальцем выключатель и сказал:
– Согласно инструкции, – и, еще раз взглянув на портрет, удалился.
«Какая еще инструкция?» – подумал Кирилл Иванович. Он нажал кнопку на столе и, когда на звонок появилась секретарша Милочка, попросил:
– Людмила Иванна, соедините меня с Агапом Палычем Сипуном.
Следом за Голодубовым и Плетневым появился международник Еланский – задумчивый красавец с настороженными глазами и ласковыми движениями. Рассчитывать на него Кириллу Ивановичу было трудно. Еланский обожал выступать, упивался образностью речи и говорил чаще всего не то, что надо. Высказавшись, он уже ни на что не реагировал. Усмиряя стук распрыгавшегося сердца, он исправлял мысленно свою речь, заменяя в уме «что» на «который» и «адекватный» на «идентичный». Повторного слова он, однако, не брал.
За Еланским подошли Астахов, Роман Бурчалкин и Кытин.
Последним прибежал шумный, как лошадь с водопоя, Шашков. Со стороны казалось, он носит башмаки сорок пятого размера и ломает с одного удара силомер. На деле же он был обыкновенной силы и роста. Но когда он смеялся, в графинах дрожала вода, а курьерша Полина хваталась за сердце и просилась обратно в деревню.
На Шашкова Кирилл Иванович покосился с опаской. Тот никогда не говорил «я против». Но зато упирался и шумел: «Я не понимаю!» Так бывало частенько, и в редколлегии родилась новая формулировка: «Восемь человек „за“ и один „не понял“».
– Товарищи! – сказал Кирилл Иванович тепло, но так, чтоб перед словом угадывалось «младшие». – Товарищи, сегодня мы обсуждаем поступок нашего сотрудника Бурчалкина.
Впечатлительные Голодубов и Плетнев посмотрели на Романа с неодобрением.
Кирилл Иванович помолчал, высморкался и продолжал так:
– Вьюга. Мороз. Кинжальный огонь. Зима сорок третьего.
– Какая зима? – запротестовал Шашков. – Ничего не понимаю!
– Зима сорок третьего, – жестко повторил Кирилл Иванович, отметая рукою непонимание. – И я, молодой курсант, послан в разведку на безымянную высоту… Вьюга! Зима! Кинжальный огонь! И ракеты, товарищи, осветительные ракеты…
– Да, да, ракеты! – подхватили Голодубов и Плетнев.
– И я пошел, – обратился Кирилл Иванович к Роману. – И я дошел. Я вернулся, – он коснулся груди, дабы удостоверить правдивость факта.
Голодубов и Плетнев восторженно переглянулись и уважительно сложили губы трубочкой.
– А теперь представим себе обратное, – задумчиво сказал Кирилл Иванович. – Я пошел. Но… не дошел. А вернувшись, доложил: «Наступать не обязательно и вообще я поехал в Крым, в ботанический сад. Там теплее!»
Голодубов и Плетнев задвигали стульями. Шашков побагровел, готовясь к взрыву непонимания. Глаза Еланского наполнились радостной отрешенностью. Он придумал эффектное начало к речи и старался его не забыть.
– Сейчас мирное время, – продолжал Кирилл Иванович. – Но мы единым косяком… э… то есть единым фронтом берем другие, я не боюсь этого слова, «высоты». В этом свете я и прошу оценить поступок Бурчалкина… Он пошел, но не дошел, оказавшись в плену – я не боюсь этого слова, в плену у «гладиаторов», среди которых, к нашему прискорбию не последнюю скрипку играет его брат – «козлист» Бурчалкин Станислав.
При слове «плен» на лице Плетнева нарисовался бабий ужас, а Кытин непричастно пожал плечами, как бы говоря: «Все, что у меня есть – это комплекс».
– Ничего не понимаю! – опрокидывая стул, взвился Шашков. – Какая пурга? Кого взяли в плен? На задании был? Был! Материал привез? Привез… Ничего не понимаю!
Он поднял стул, попробовал его на прочность и уселся злой и симпатичный…
– Вьюга смешала слово с делом, – содрогаясь от удовольствия, начал Еланский.
Он говорил долго, красиво и неубедительно.
С одной стороны он был против того, чтобы братья и сестры сотрудников редакции состояли в «гладиаторах» – это нехорошо! – но с другой стороны он напоминал собравшимся, что «братство бывает разным» и что Авель, в отличие от брата, был вполне порядочным человеком, которого «вряд ли стоило, товарищи, эдак, знаете ли, убивать…»
– В нашей работе, товарищ Еланский, библейские параллели неуместны, – сказал Кирилл Иванович. – Товарищи, думаю, меня поддержат.
Последние слова он отнес непосредственно к Астахову, но тот продолжал гнуть свою нехорошую линию: непроницаемо молчал и покуривал, сбрасывая пепел в бумажный кораблик.
«Да что они с Сысоевым „сговорились“ в молчанку играть?» – подумал в сердцах Яремов и, сердясь уже не на шутку, сказал:
– Может, товарищ Астахов поделится своим мнением?
– Успеется, – сказал тот, гоняя кораблик между ладонями. – Дайте слово Бурчалкину.
– Разумеется! Прошу, – пригласил Кирилл Иванович. – Только одно пожелание: вкратце и по существу.
Роман поднялся.
Астахов жестом показал ему «спокойно!», а Голодубов и Плетнев таинственно перемигнулись, будто приставили к двери щетку и теперь ждали, на кого придется удар.
– По существу так по существу, – выдохнул из себя Роман. Он заметно волновался. – Не на ту высоту, Кирилл Иванович, вы меня послали.
– Кхм-кхы, – кашлянул Кирилл Иванович и заворочал шеей, будто собирался бодаться.
– Я понимаю, – продолжал Бурчалкин. – Агап Павлович признанный ваятель, и ему хочется быть первым пожизненно.
– Вкратце и по существу! – напомнил Кирилл Иванович, а сам подумал: «Спятил он, что ли?! Откуда такая смелость? И Астахов молчит, черт бы его побрал!.. И Сысоев давеча примерялся…»
– В этом и есть существо, – сказал Роман. – Из-за чего, собственно, загорелся сыр-бор? Да из-за «Трезубца» Потанина. Я сам тому свидетель. Потанин стал поперек дороги, и одолеть его в равной борьбе ой как трудно. Но ведь чтобы стать первым, не обязательно обгонять вторых или там третьих. Куда проще не допустить их к «состязаниям». Так оно надежнее… Агап Павлович и замыслил: напугал честной народ крымскими «гладиаторами» и, немедля, кивок на Потанина – «Вот он, их прародитель! Доигрались?!»
– Вы отдаете себе отчет?! – с хрипотцой в голосе поинтересовался Яремов. А сам подумал: «Откуда такая безответственность… И спроста ли Сысоев к лампочкам примерялся?»
– Отдаю, иначе не стал бы говорить. Глянуть бы вам на этих «гладиаторов»?! Это же голубая мечта цирк шапито. По сравнению с ними Бим и Бом – это мрачные самураи. Не посчитайте за оскорбление заслушать несколько строк из нового сочинения Максима Клавдина:
Я на работе – гладиатор,
А в агитпункте – агитатор.
Пусть соль на лбу!
Пусть пот рекой!
Но я творец, и я – новатор:
Кто на доске – тот и герой!
– Это же ряженые, товарищи! Им и слова-то другого не подберешь. А они вдруг оказались «гладиаторами»… Я, разумеется, понимаю Агапа Павловича. Ему нужен свой козырь. Даже очень нужен, поскольку талант – дело не наживное: это не опыт, не звание, и рассчитывать, что он придет к тебе вместе с сединой, не приходится…
«Это он не в мой ли огород?» – мстительно вспыхнул Кирилл Иванович.
– …Но кто же в том виноват? – продолжал Роман, от чего лицо Кирилла Ивановича как-то увеличилось и пошло сыпными пятнами. – Разве это исправишь кампанией против Потанина? Наконец, почему я, журналист, должен помогать Агапу Павловичу?
– Ну знаете! – перебил Кирилл Иванович. – Это, знаете, я даже слов не нахожу. Кто позволил вам так судить о замечательных – не боюсь этого слова – солнечно-монументальных произведениях Агапа Павловича, горячо любимых всеми… э…
В кабинет вошла секретарша Милочка и, стараясь не цокать каблучками, осторожно, словно подкрадывалась к стрекозе, направилась к столу Кирилла Ивановича.
– Любимое всеми… э…
– Людьми доброй воли, – поспешил на подмогу обнаглевший Кытин.
– Вот именно, доброй воли… У каждого могут быть сомнения, но если кто-то пытается нас дерзко дезориентировать…
Милочка склонилась к Кириллу Ивановичу, и сидевший ближе всех Голодубов услыхал, вернее разобрал только слова: «медаль» и «улица Веснина».
Кирилл Иванович оцепенел. Но только на минуту. Три мысли сверкнули в его голове одновременно, как отроги одной и той же молнии: «Сысоев?!»… «Не сочтут ли и меня?»… главное – «Отмежеваться!» Впервые он решал впопыхах:
– И если кто-то пытается нас запутать, обвести вокруг пальца, так это Кытин! – выплеснул он в лицо Кытину.
– Как?! Ничего не понимаю! – выпучил глаза Шашков.
– Вы оговорились, – снисходительно сказал Кытин. – Бурчалкин, вы имели в виду, а не Кытин.
– Нет, я не оговорился… Вьюга, мороз…
– Как, опять мороз?! – вскрикнул Шашков. – Не понимаю!
– Да, мороз, – сказал Кирилл Иванович. – Вьюга… огонь, – продолжал он с убыстрением. – И человека, прошедшего это, вы пытаетесь обвести, Кытин? Не выйдет! Плохо вы обо мне думаете. Я вас, милейший, на прочность проверял. Мне давно хотелось узнать, откуда у вас Омар Хайям и комплекс неполноценности… Для чего это? Чтобы ввести нас в заблуждение или у вас другие далеко идущие цели? Прибежал, понимаете, и докладывает: «А у нас „гладиатор“ есть!» Что-то я у нас никого босиком не видел. А вы, Кытин, мало что ходите на «коньках», опаздывая при этом на работу, да еще свои рассказы жалобщикам суете. Что у них, своих горестей мало?
Кытин как открыл рот наперекосяк, так и застыл в этой позиции, пока во рту окончательно не пересохло, а Кирилл Иванович изловчился и швырнул кытинскую рукопись вдоль стола, сопроводив движение такими словами:
– Боритесь с «молью» у себя дома, Кытин. Не выдержали вы испытания жизнью… Что у нас следующим вопросом, товарищи?
– Да, что у нас, товарищи, на второе? – спохватился, будто спросонок, преданный Голодубов.
– Заявление Кытина в отношении Белявского, – сказал Астахов, прикрывая глаза ладонью.
– Я не вижу тут ничего смешного! – пробасил Кирилл Иванович, покрывая строгостью голоса свое смущение. – Где Белявский? Почему я его не вижу?
– Он… он все может, – выдавил из себя прибитый Кытин. – Он скрылся. Говорят, его укусила собака…
Напряженную тишину разрядил ниагарский хохот Шашкова. Редколлегия поддержала. Слово «собака» проспрягали во всех падежах.
Это был единственный случай, когда Гурию Михайловичу не поверили. А зря…
Глава XXVIII
Похищение
Это было странно. Дико. Но Белявский не врал. Он действительно был укушен.
С утра пораньше он повез Золотарю давно обещанную собаку. Звали ее Шарик, но свою кличку она игнорировала.
Пес был огромен, ушаст и, судя по прозеленелой медали, умен. Тем не менее он обошелся Гурию Михайловичу даром, за одно обещание: передать в хорошие руки. На этом прежний владелец особенно настаивал, но отдал пса с нескрываемой радостью и прибавил от себя на дорогу батон колбасы.
На прощание Шарик обнажил в зевоте моржовые клыки, щелкнул ими, как затвором, и без уговоров полез в машину.
По дороге к Золотарю Шарик мрачно жевал колбасу, вытирал морду о заднее сиденье и дышал на Белявского чесночным духом. Управлять машиной становилось с каждым метром все труднее.
Уповая на капитана Кандыбу, Гурий Михайлович въехал под «кирпич», вывешенный прямо у самого подъезда, и затормозил:
– Ну, Шарик, вылезай! Пойдем прописываться, – развязно сказал он, подбадривая самого себя.
Шарик оглядел незнакомый двор, поднял замшевый нос на «кирпич» и, приняв его сдуру за луну, оглушительно завыл.
– Вот, скотина! – выругался Белявский. – Ну чего пасть разинул? Ведь не к скорняку веду.
Он схватился за поводок и дернул. Пес уперся. Белявский поднатужился и потащил Шарика по асфальту, как санки.
«Ну и кобель! – подумал он, обливаясь потом. – Жрать горазд, наверно…»
На верхней площадке пес ощетинился и обещающе зарычал.
– Шарик! – крикнул Белявский, пританцовывая с ноги на ногу. – Фу! Для тебя же, дурака, стараюсь. Там… там колбаса, я тебе обещаю, – добавил он, тыча пальцем в дверь.
Пес не верил. Тогда Гурий Михайлович привязал его к перилам, а сам позвонил.
Дверь открыл Золотарь. Он был в пижаме и с зубной щеткой в руках.
– Ну, Иван Сысоевич, считай себя Мольером! – обрадовал Гурий Михайлович. – Привел я тебе собачку. А как же! Чистый домбер-баскервиль. Медалист, умник, отличник дрессировки… А как же! Прямо с границы, оттуда, «где тучи ходят хмуро».
– Анюта! – взбудоражился Золотарь. – Ты слышишь, Анюта!
– Тс-с, пусть будет сюрприз, – сказал Белявский. Изнемогая от усилий, он подтащил упиравшегося Шарика к дверям и на последнем дыхании пинком перевалил его за порог.
Пес проскочил, но, извернувшись, цапнул Гурия Михайловича за ногу. Белявский ахнул, добавил ушастому пинка дверью и лег на нее грудью.
Из квартиры донесся глухой грохот, злобный лай и крики: «Помогите!»
Белявский с ужасом уставился на драную штанину и на одной ноге поскакал вниз.
– Дворник! – крикнул он уже из машины. – Зайди к жильцу из пятнадцатой. Он просил…
– От дворника слышу! – огрызнулся дачник-огородник, погрозивши вслед машине саженцами.
Но Белявский пропустил это мимо ушей. Наезжая на красный свет и сигналя, как скорая помощь, он летел в поликлинику.
Пока доктор осматривал ногу, перепуганный видом крови Белявский обещал ему квартиру, путевки и устройство родственников в ученики к профессору Нейгаузу.
Так он надеялся заручиться надежным лечением.
Доктор слушал и мрачнел.
– А пес-то здоров? – спросил он озабоченно.
– Еще бы! Еле ноги унес, – заверил Белявский.
– Вы меня не поняли. Я хочу знать, что за собака?
– А черт ее знает! Чуть меньше теленка и, что характерно, с медалью…
– С медалью? – переспросил ординатор и посмотрел как-то особенно Белявскому в зрачки. – Это точно? – И обращаясь уже к доктору пониженным голосом, сказал: – Мирон Лукьянович, опять собака и медаль… Может, то же, что и на улице Веснина?..
– Не исключено, – промычал Мирон Лукьянович. – Для начала сорок уколов.
Белявский посинел. По его телу забегали гусиные мурашки.
– Доктор, голубчик, хотите на бразильцев? – запаниковал он. – Или, может, квартиру, а? Окно на юг, в историческом центре…
– Вот видите? – ординатор отложил шприц и заговорил на тарабарском языке, из которого Белявский понял только «Сипун» и «улица Веснина».
– Не надо! Вы не вправе так ставить вопрос! – истошно заголосил Белявский. – Я автор книг!.. У меня Антон Пахомович… Капитан Кандыба…
– В палату, – тихо скомандовал доктор.
Дюжие санитары с материнской строгостью усадили Белявского в откидное кресло и повезли по кафельным коридорам. Кресло было на резиновых шинах, и несвязные бормотания насчет «связей в ГАИ» воспринимались санитарами как логический бред.
В квартире Золотаря события развивались еще кошмарнее. Двери там были обиты лишь с внешней стороны, и пинок получился на славу. Взбеленившись, пес загнал хозяев в ванную и теперь изгалялся в комнатах, вымещая зло на чем попало.
Иван Сысоевич приложил ухо к дверям и затравленно молчал. Анюта всхлипывала на краешке ванной. Из гостиной доносились плотничий шум, хруст керамики и сухой треск раздираемого полотна. Месть была страшной.
– Ты сам… сам во всем виноват, – корила сквозь слезы Анюта. – Жила бы себе у мамы в Белужинске. А то трубка, чертовы штаны… Ты… ты сгубил мою молодость!
– Анюта, опомнись! – воскликнул Иван Сысоевич. – В такой час и личные счеты?..
– И приятели хороши, – не унималась Анюта. – Погоди, они льва тебе привезут японского…
– Но почему японского?! – возмутился Золотарь. – Там тигры, дура… Ну никакого духовного роста!
Иван Сысоевич опустил бороду в раковину и напился из-под крана.
– Конечно, дура, – звенящим голосом сказала Анюта. – Вышла замуж, чтобы в ванной куковать!..
Золотарь подавился водой и зафыркал. В таких случаях он уходил обычно в другую комнату или уезжал к умной Инге. Но сейчас это было неосуществимо.
– Да ты понимаешь, что такое настоящая жизнь? – затрясся он, роняя с бороды мелкие капли.
В комнате послышался сочный хряст и надрывный кашель. «Трубку перекусил! – подумал Золотарь. – А там никотину… Может, сдохнет?»
Пес, однако, помирать не собирался и доказывал это активным бесчинством.
Зудение Анюты становилось нестерпимым.
– Ну вот что, – сказал Иван Сысоевич, прислушиваясь к шастанью пса в прихожей, – наша совместная жизнь становится невыносимой. Я не желаю иметь с тобой ничего общего!
С этими словами Иван Сысоевич скинул тапочки, перелез через бортик ванной и задернулся хлорвиниловой занавеской.
Анюта помолчала, а потом громко прыснула в кулак.
– Вот дура! – сдавленно шепнул Золотарь и, скрестив руки, погрузился в размышления о невежестве толпы.
«Гений – звание посмертное», – горевал он, шевеля босой пяткой затычку.
Мысли Анюты были приземленней. Она хотела есть и думала о пироге, оставленном на кухонном столе под салфеткой.
Стасик между тем поднимался по лестнице, напевая:
Меняю комнату в мансарде
На океанский теплоход.
В руках он держал только что заправленное в раму «Бытие и сознание».
Дверь с табличкой «Писатель-драматург И. С. Золотарь» была почему-то приоткрыта, и язычок английского замка беспомощно выглядывал наружу.
Стасик нажал белоснежную кнопку. Раз, другой, третий. В прихожей раздалось быстрое шлепанье и заливистый лай. Потом все стихло.
Стасик открыл дверь наполовину и спросил:
– К вам можно?
В ответ послышался бой посуды и нутряной скулеж.
Стасик осторожно миновал коридор и заглянул в гостиную.
То, что он увидел, сильно напоминало картину дореволюционного художника «После обыска»… Косо свесились драные шторы. Запрокинул ножки, как тракторист на привале, ореховый столик. Из шкафа вывалились полки, и по россыпям на полу легко угадывалось, что на них стояла недавно керамика.
Посреди всего этого безобразия, прямо на куче керамической гальки, развалился усталый щекастый пес. За его спиной, на зеленой в царапинах стене, едва висел на живой ниточке «Голубой козел». Стасик сделал шаг вперед, и в ту же секунду, как ему показалось, в бельмастых глазах козла мелькнуло злорадное торжество. Мелькнула почти незаметно сквозь блудливый и гнусный прищур; а пес, как по команде, поднялся и обнажил желтые, будто пемза, клыки.
– Спокойно, – сказал Бурчалкин, загораживаясь «Бытием и сознанием».
Пес махнул по осколкам хвостом, рыкнул и скачком бросился вперед. Стасик попятился и ударил пса «Бытием и сознанием» по голове.
Рама надломилась, но собака отскочила в угол.
Не теряя времени, Стасик прыгнул на середину комнаты и схватился за стул.
Пес залаял и, царапая лапами паркет, изготовился к прыжку. Стасик телом заслонил «Голубого козла» и выставил впереди себя стул, ухвативши его за ножки, как тачку.
– Ну давай! Давай прыгай! – приговаривал он, хотя особого желания на то не испытывал.
Умный пес бил хвостом, страстно лаял, но держался на расстоянии. Помедлив немного, Стасик осторожно снял картину и, прикрываясь стулом, стал отступать по стенке к дверям. Пес учуял маневр и забесновался.
У самого выхода Стасик сделал зверское лицо и замахнулся стулом. Точеная древесными жучками спинка треснула, и сиденье полетело в другую сторону. Пес воспрянул… Но Стасик уже прыжками пересекал прихожую.
Шарик сделал бросок, достойный медали, но успел получить только дверью по голове.
На этот раз удар пришелся в чуткий замшевый нос. Пес осатанел и набросился на дверь, как на живую. Остаток злобы он переложил на «павловский ампир», а «Бытие и сознание» разнес в клочья.
Ничего этого Золотарь не слышал. Распря в ванной не затихала, и утомленный междоусобицей драматург включил душ. Проливной теплый дождь заглушал посторонние звуки.
Выскочив на улицу, Стасик забегал вдоль тротуара, подавая знаки встречным машинам.
Картину он решил сбыть немедленно.
Втиснув «Голубого козла» на заднее сиденье, он велел таксисту ехать в комиссионный магазин «Антиквар».
У входа в комиссионный толпились ленивые дневные зеваки. Образовав в дверях затор, два грузчика-садиста пропихивали в магазин парус-полотно с римско-греческим сюжетом. Зеваки восхищались размерами полотна, гадая, сколько оно может стоить и пропустит ли его дверь.
Полотно протиснулось, разочарованные зеваки разошлись, и Стасик проследовал через выставочный зал в узкий аппендикс, где сидел Ян Пшеничнер и оценивал приносимый товар. В руках у него была большая микробная лупа, через которую он смотрел одним глазом на картины, а другим изучающе косил на клиента. Назвав сумму, он прятал лупу в карман халата и откидывался всем телом назад, как бы избегая пощечины.
«Янчик – наш человек! – сказал сам себе Стасик. – Надо подождать, пока лишние удалятся и – к делу!»
Он незаметно пристроился за углом и, чувствуя приятное томление под ложечкой, стал продумывать программу вечера.
Регламент вырисовывался довольно четко.
Парадный ужин в «Савое» возле рыбного фонтана. Он, Роман и Карина. Крахмальные пирамиды ресторанных салфеток. Серебряное ведерко с колотым льдом.
Непринужденный обмен золотыми кольцами. Поздравительная открытка отцу Герасиму.
«Открытку лучше послать с видом Новодевичьего монастыря, – подумал Стасик. – Туда ему и дорога».
Янчик тем временем освободился. Последний посетитель ушел от него, бормоча неясные угрозы куда-то жаловаться.
– Ну вот и свершилось! – сказал Стасик, появляясь в аппендиксе с торжественностью адмирала, поднимающегося на палубу, что бы принять парад. – Свершилось, Янчик! Можешь меня поздравить…
– С чем, Стася? Тебе прибавили жалование или наградили часами?
«Ну, выдержка! – мелькнуло у Стасика. – Нет, нет, так ты не собьешь цену. Но силен, надо отдать ему справедливость».
– С твоим хладнокровием, Янчик, только капканы на песца расставлять, – похвалил он. – Но на меня это как-то не действует. Меньше пятнадцати тысяч можешь мне и не предлагать. Итак… Але оп-па! – и повернул «Голубого козла» лицом к Пшеничнеру.
Янчик вынул из кармана лупу и, поигрывая ею, как кастетом, едким голосом сказал:
– Пятнадцать тысяч!.. Вы всегда так смеетесь, Стася? У меня все-таки трое детей и…
– … И все едят, как инспектор на именинах? Знаю.
– Вы все знаете, Стася. Но, во-первых, тут не клуб шоферов: копий мы на стенку не вешаем. А во-вторых, вы знаете, что такое отвар от куриных яиц? Так вот, этот бульон я наварил на подлиннике… Головную боль я имел с «Голубого козла» и только: взял за пятьсот и отдал за пятьсот. Голубое теперь в Париже не модно, а у меня по-прежнему трое детей и Русланчик ходит в музыкальную школу… Что вы улыбаетесь? Очень, я вам скажу, музыкальный мальчик.
– У меня тоже неплохой слух. Но я так и не разобрал, что ты там пролепетал про «копию». Вот подлинник! Живой. Нецелованный…
– Ну так можете его поцеловать: подлинник – гори он огнем! – прошел через меня в пятницу.
– Послушай, Янчик, – прищурился Стасик. – Ты даже не представляешь, как я люблю сказки Андерсена. Но двух подлинников в природе не бывает.
– Вот именно! Вы же умный человек, Стася. Зачем же вы делаете из меня идиота?
– Да, я умный. Очень умный! – сказал Стасик, сатанея. – И если ты, Янчик, врешь, тебя не найдут даже в эту лупу. У кого ты купил «подлинник»? Когда?
Янчик посмотрел на Стасика и понял, что тот выполнит обещание насчет лупы, невзирая на музыкальность Русланчика.
– Зачем такое лицо, Стася! Не смотри на меня так, пожалуйста… Одну минуту… Разве я могу врать? – забормотал он, роясь в картонном ящичке с квитанциями. – Вот, пожалуйста… приобретено у товарища Белявского Г.М… двадцать восьмого июня.
У Стасика словно оборвалось что-то внутри. Все еще отказываясь поверить, он взял негнущимися пальцами бумажку и прочитал: «Белявский Г.М. 28 июня».
На улицу Стасик вышел, вое еще прижимая картину локтем. В голове было сонное затишье. Улица казалась ему лесной просекой. Прохожих он не замечал.
Ноги несли его автоматически.
Опомнился он на набережной. Дул ветер. К реке сбегали ровные, как пастила, ребристые ступени.
Стасик спустился к воде и присел, обхватив руками колени. Повеяло сырой прохладой. На воде приплясывали солнечные блики. Стасик зажмурился.
Он сидел долго. Перед глазами, словно мухи, проносились видения суматошной погони… Мельтешил над чучелом Тимур Артурович, бился в пьяной чечетке Василий, вскидывал босыми ногами Лаптев, убегал от расплаты Белявский, мчался с ведрами Мотыгин, задыхался в табачном дыму Золотарь.
«Бега», – подумал Стасик.
Волны с чавканьем бились о гранит. Тишину над рекой распорола гармошка. Показался катер с массовкой.
Стасик поднял «Голубого козла» и с размаху швырнул в воду.
– Что же, одолжите мне вашу улыбку, – сказал он. – Я сделал все, чтобы жизнь была прекрасна… Но пока она только удивительна.
Катер приближался. Смех и топот на палубе усиливались. Волны шли своим чередом.
