Текст книги "Бега"
Автор книги: Юрий Алексеев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 13 страниц)
Глава
XI Будни юга
Скорый поезд прибывал в Янтарные Пески очень рано, когда суматошные курортники только начинали выстилать на пляже посадочные кресты, занимая место под солнцем родственникам и знакомым. Но еще раньше поднимались жители разбойного селения Круча. Не имея консульских отношений с квартбюро, они выходили на перрон и брали пассажиров живьем.
Едва Стасик Бурчалкин спрыгнул с подножки, его подхватила на руки бой-баба в пламенном сарафане «Ярость Анапы» и мужских сандалетах на босу ногу.
– Сынок! – прилипла она к Стасику жарким телом. – Ты надолго? У меня коечка рядом с морем. Где он, твой чемоданчик?
– Мне в гостиницу, – сказал Бурчалкин, силой размыкая душные объятья.
– Куку с макой там получишь!
– А без мака можно? – сказал Бурчалкин, но «Ярость Анапы» уже подхватила чей-то вспученный чемодан и, поставив владельца перед фактом, повела его в дикое предгорье.
Так всегда поступали жители аула Круча, отбивая хлеб у горожан.
Бурчалкин вышел на вокзальную площадь и увидел прямо перед собою гостиницу «Прибой». Из «Прибоя» выскакивали и торопились, как на работу, постояльцы с махровыми полотенцами через плечо. Бухать в двери дежурным тут не приходилось: к половине восьмого в гостинице оставались одни горничные.
Стасик думал, что ему придется будить консультанта по реквизиту Белявского, но в «Прибое» задержалась из-за прически одна Эльвира Маньяковская. Режиссер и консультант укатили чуть свет в Ялту, а оставленный без присмотра коллектив смылся на пляж, захватив с собой для отвода глаз чучело таежной цесарки.
Тимур Артурович и Белявский должны были обернуться за два дня, так сказала Маньяковская, и самое лучшее было стеречь их прямо в гостинице. Но к табличке над стойкой администратора «Мест нет» кто-то приписал от руки: «и не будет».
– А Госпитальная отсюда далеко? – спросил Стасик после того, как испробовал все средства для поселения и пять рублей, заложенные в паспорт, в том числе.
Оказалось, что недалеко.
«Познакомлюсь-ка я с отцом Герасимом, – решился Бурчалкин, нащупывая в кармане фотографию Потапки. – Госпитальная, шестнадцать… Прекрасно! Денег, как всегда, в обрез, а выкупать картину дело тяжкое».
Дом 16 по улице Госпитальной представлял собой двухэтажный особнячок, огороженный невысоким каменным забором. За ним открывалась виноградная беседка, уставленная раскладушками, а чуть дальше виднелся сарайчик, сотворенный из кровельных отбросов.
Стасик пересек мощенный плиткой двор и остановился как вкопанный. Из дверей выпорхнула никем не заверенная, но тем не менее действительная копия Брижит Бардо. Может быть, не совсем та прическа и платье не от «Диора», но она была определенно из тех, ради кого сидят за растрату и лезут за эдельвейсами, даже зная, что шея не ломается дважды.
Стасик был далеко не середнячок: метр восемьдесят, осетинская талия, торс гребца, нос молодого Байрона и нацеленные снайперские глаза, приводившие обычно в смятение продавщиц универмага. Но отечественная Бардо проскочила мимо Бурчалкина, как предмета неодушевленного, разглядывая при этом облака, которых и на небе-то не было вовсе. Лишь на выходе со двора она сделала затяжной пируэт в полтора оборота и продемонстрировала со всех сторон пляжный ансамбль «Монако».
«Есть, есть женщины в крымских селеньях!» – пробормотал Стасик, намереваясь тотчас же блондинку догнать, но принял все-таки другое, разумное решение.
– Хозяйка! – позвал он. – Есть тут кто живой?
Дверь лоскутной сараюшки заскрежетала, и оттуда показалась копна мятых простыней, а за нею и сама хозяйка, несшая копну перед собой красными от стирки руками.
– Кто звал? – сказала она, повернувшись боком, чтобы увидеть из-за копны хоть что-то.
– Я, хозяюшка. Хотелось бы у вас остановиться, – сказал Стасик, унизительным дачным голосом.
– Надолго? – спросила хозяйка.
– Да на месяц, не меньше, – сказал для близиру Стасик.
– Пойдемте.
Стасика повели в виноградную беседку и ознакомили с раскладушкой, покрытой солдатским одеялом и отдававшей малость лесным клопом.
– Как насчет дождя? – показал Стасик на жидкое решето из лозы над головою.
– В это время дождей не бывает, – сказала хозяйка, наполняя речь топами искусственного бархата.
– Будем надеяться, – сказал Бурчалкин. – А что за блондинка у вас живет?
– Артистка из Дома модного шитья. Каждый раз в новом платье выступает, только вот домой, или куда в гости, им обнов не дают. У них с этим строго.
– Это хуже, – сказал Стасик, прикидывая в уме, что хозяйка болтлива и спрашивать про Герасима у нее пока не следует. Спугнешь, а потом ищи ветра в поле.
Выдав аванс в размере трешницы, Стасик побежал к морю. На углу Госпитальной и проспекта Айвазовского он купил артельные плавки на суровой конькобежной тесьме и спустился на городской пляж, откуда слышался пронзительный писк транзисторов.
Пляж в Янтарных Песках походил на охотничий сапог. Голенище занимала обычная публика, а мысок захватили автодикари. Там стояли низкие брезентовые курятники, сохли на колышках кастрюли и чадили керогазы «Везувий».
У палаток крутились одичавшие дети. Прыгал дог с прозеленелой медалью.
Переодевшись на цивильной стороне, Стасик принялся обозревать курортную публику.
На голенище шел сеанс массового загара. Жители северных центров и окраин лежали плашмя, как под пулеметом. Только изредка над каленым песком поднималась взлохмаченная голова. Сплюнув сухую ракушку, горячий погружался в море, и тогда вода шипела и бурлила, будто в нее опустили кипятильник.
Побарахтавшись пять секунд возле берега, пластуны снова плюхались на собственную тень. И напрасно лаял в мегафон пляжный врач, угрожая ожогами первой степени. На его окрик они еще глубже уходили в песок, сотрясая ударами сердца Крымский полуостров.
В междурядье, оставленном кое-где пластунами, томно слонялись бесенята в салатовых брюках и вели между собою спор.
– Изволь, я угощаю живым примером, – говорил бесенок в яхтсменке, указуя на шершавую воспаленную, будто зрелый гранат, спину пластуна. – Посмотри, Гера, на что идет человек, чтобы выделиться из толпы. Может, солнце ему сейчас хуже горчишника, зато вернется в свою Пермь или еще куда почище всякого мулата. Понял? А ты боишься…
– Тоже сравнил! Загорать я и сам готов, – сказал Гера, тот, что «Упреки подозрения» Белявскому приносил. – Загорать всякому разрешено.
– Ха, «разрешено»! – возмущенно зашевелил плечами Максим Клавдии, тот, что ничего не приносил. – Разве в люди по «разрешению» выходят? Тут скандал, гражданин Лаптев, нужен и слухи разные о тебе или твоей жене.
– Где же их взять, когда мы не женаты?
– Этого еще не хватало! Моторин-Соловейчик тоже не женат, а поэт европейской известности.
– Это верно, что он балерину с представленья украл? – заинтересовался Гера озабоченно.
– Конечно, нет. Но зато какая реклама! А ты говоришь – «загорать». Демарш, только демарш!..
– Хорошо, – согласился Гера, – я за демарш, но как бы чего попутного не стряслось, у меня и так хвост по сопромату…
– Правильно я говорю или нет?
– Ну хорошо, – сказал Максим Клавдии, – пойдем в тир. Кто больше выбьет, тот и прав.
Возле тира потно резвились бронзовые волейболисты и жестами приглашали девушек в кружок. Рядышком был тент, под которым, отгородившись от мира кефирными бутылками, женатые пары играли в «японского дурака». Там же, но под персональным балдахином из махровой калькуттской простыни, полулежал Агап Павлович. Он был в шелковой майке и сатиновых миди-трусах, в каких на заре отечественного футбола сражались славные орехово-зуевцы. Трусы изящными морщинами ниспадали на белые колени ваятеля, вызывая снисходительную улыбку у Бурчалкина. Но Агап Павлович этого не замечал, находясь под частичным наркозом ночного сна, который мешал ему обдумывать проект памятника Отдыхающему труженику.
Тут как раз появилась манекенщица, она же отечественная Бардо.
Ее заметили сразу. Волейболисты стали делать припадочные прыжки, а ужаленные отцы семейства тяжело зарыскали глазами и, опрокидывая бутылки с кефиром, замололи женам какой-то оправдательный бред насчет яркости солнца и голубизны моря.
Стасик решил никаких прыжков не выдумывать и прямо пошел «на перехват». За ним, позабыв про намеченную дуэль, потянулись Лаптев и Клавдии.
Увертюра пляжного знакомства содержит всего три ноты:
– Девушка, вы не были прошлым летом в Гагре?
– Нас не знакомили в гостях у Диккенса?
– Скажите, а вода сегодня теплая?
Мысленно Стасик сразу отбросил все три фразы пляжного букваря, но, настигнув манекенщицу у самого берега, не нашел ничего лучшего как сказать:
– Э… простите, который час?
– Четверть десятого, – сказала она снисходительно.
– Как – уже? – втерся нагловатый Клавдии. – Черт возьми, я же киносъемку задерживаю!
– Иди, иди, сынок, – сказал Стасик, – а то в школу опоздаешь…
– К вашему сведению, поэты в школу не ходят! – парировал Клавдии затравленно и, прикинув на глазок атлетические данные соперника, добавил: – Жаль, не имею времени отрывать себя по пустякам от искусства, – и солидно, стараясь не оглядываться, отчалил в направлении тира.
– Так на чем мы остановились? – сказал Бурчалкин незнакомке, как бы продолжая давно начатую и крайне интересную беседу. – Ах, да, я интересовался «который час». Знаете, это – классический неувядаемый вопрос всех эпох и народов. Бледный юноша задавал его еще при Октавиане Августе у единственных в городе часов. И Она, заметьте, не кричала: «Ты что, слепой?» «Без четверти два», – говорила Она и в худшем случае добавляла: «Ровно в два у Восточных ворот меня ждет храбрый воин Аника». Между прочим, как вас зовут?.. Карина?.. Прекрасно, а меня Станислав. Знаете, был такой орден Станислава. Его вешали на шею. Так вот, Карина, юноша вздыхал так, что гремели латы, шел на пустырь и выкалывал на груди копьем «Нет в жизни счастья». Юноша страдал, а его пороли за наколку ликторы и учили: «Счастье в службе императору». Лично я о счастье другого мнения. А вы?
Манекенщица молчала, подавленная не столько информацией, которую она воспринимала слабо, сколько напором, с каким ей эти сведения подавались.
– Кстати, вы одна? Без компании? Я тоже, и это плохо, – продолжал наступать Стасик, – анималист-гуманист Сетон-Томпсон утверждает, что медведю вредно одиночество… Человеку, надо полагать, оно вообще ни к чему. Так не послушаться ли нам Сетон-Томпсона?
Карина подумала и сказала:
– А нас не знакомили в Гагре?
Знакомство развивалось бурными южными темпами.
Вечером Стасик повел Карину в ресторан при гостинице. Несмотря на ранний час, народу в «Прибое» было достаточно. Давила духота. Положивши голову на скрипку как на плаху, грустный музыкант с аргентинскими пейсами исторгал мелодии кишиневского направления. Ему мрачно аккомпанировала зрелая пианистка в приталенном пиджаке и шляпке с бутафорским виноградом.
– Таких музыкантов не найдешь даже в Бремене, – сказал Стасик. – Ими только разбойников на дороге пугать.
– Были мы в этом Бремене, – сказала Карина. – Ужасно отсталая страна. Представляешь, там в гостинице кипятильники не позволяют включать… Пробки, видишь ли, горят! Из-за этого мы с девочками только по одной кожаной юбке привезли: остальную валюту проели.
– А в Республике Кокосовых пальм ты, случайно, не была?
– А как же! Три недели на орехах сидели (они там даром) и по целому чемодану кофт привезли, а Маргоша (у нее банка сайры была) еще на два платка выкроила… Вот это, я понимаю, страна! Солнце, море, орехи…
Пока официант загромождал стол салатами, осетровой рыбой и мускатами, к утомленному скрипачу подтянулся на подмогу оркестр, на сцену вышла певица в бархатном платье и ниткой тульского жемчуга на короткой шее. Публика потеплела.
Никто тебя не любит
так, как я… —
запела она, поправляя оборки на платье.
Никто не поцелует
так, как я…
Дожевывая на ходу фирменный лангет, публика повалила на танец.
Поначалу Стасик заносился и критиковал вполголоса «бременский» оркестр, но, одолев пару бутылок «Псоу», влился в общий поток и топтался на танцевальном пятачке довольно охотно.
Постепенно страсти раскалились. «Прибой» шумел, как настоящий. Бархатной солистке стали подпевать. Две девицы уже танцевали друг с другом и, вскидывая головы, надсадно хохотали в потолок.
В центре пятачка веселился аскетичный брюнет в сандалетах на резиновом ходу. Пел он совершенно вызывающе, а когда танцевал, падал на колено и по-краковски обводил партнершу вокруг себя.
– Давай, Троепанский! – подзуживали из-за стола.
И брюнет дал. Оставив свою даму, он отпрыгнул метра на полтора назад и замельтешил в чечетке, грохоча подошвами, как трактор.
– Такой танец лучше плясать в валенках, – заметил Бурчалкин. – Оно как-то пластичнее.
– Он перегрелся или объелся орехами, – определила Карина. – С Маргошей было то же самое в Республике пальм.
– О нет, Кариночка, товарищ абсолютно здоров, не пьян, а просто раскован, то есть не боится утратить авторитет. При сослуживцах он бы эдакое болеро не позволил. Но сейчас ему не грозят пересуды. Он живет от вольного впрок. А что делать? Впереди у него, может быть, одиннадцать месяцев канцелярской отсидки, да еще жена, которая всегда права.
– Он, наверное, полярник, – внезапно предположила Карина. – Один мой знакомый по одиннадцать месяцев на льдине сидит, а как вернется, так от радости в мух шампанским стреляет. Наведет пробкой, бац – и готово!
– Наследник Робин Гуда, – определил Стасик. – Впрочем, я его понимаю: на полюсе мухи – редкость.
– Ты думаешь?
– Точно знаю. С живностью там дефицит.
– Вот оно что. То-то я шапку не могу достать. Там, наверно, и нерпа перевелась от бензина. Правда, меня познакомили с одним человеком, так он обещал. Говорят, он все может, даже в столицу из Сызрани прописать. Он консультантом по быту работает…
В ресторане начали гасить огни. Оркестранты облегченно заиграли «Доброй вам ночи». Стасик рассчитался с официантом и сказал Карине:
– Зайдем на минуту в гостиницу.
– В такой час? Не надо: сейчас больше одиннадцати.
– Ничего страшного, мне только узнать, не приехали ли знакомые с Ялтинской студии.
– Нет, нет. Только не сегодня!..
«Ага, вон оно как! – подумал Бурчалкин. – Медлить тут нельзя». И сказал:
– Хорошо, я не настаиваю.
Они вышли на проспект Айвазовского. В небе фонарем висела луна. Море дышало ровно и лениво. Стасик обнял любимую за плечи и, плохо владея собой, сказал:
– В такую ночь хочется украсть где-нибудь арфу и до рассвета играть на пирсе.
– А ты умеешь? – сказала Карина уважительно.
«О, черт, с ней надо попроще!» – решился Стасик.
Они неслышно пересекли мощенный плиткой хозяйкин двор, пробрались в виноградную беседку и присели на скамью, упиравшуюся в забор. Карина сняла туфли и стала вытряхивать из них песок.
– Карина, – сказал Стасик, изготовившись для поцелуя, – я художник, и все прекрасное пробуждает во мне…
– Нет, нет, только не сего…
Ей так и не удалось договорить.
С моря набегал игривый бриз. Теплая южная ночь баюкала Крымский полуостров.
Глава XII
Никакой личной жизни
Объяснения с Кариной в виноградной беседке затянулись до первых петухов, после чего Стасик заснул, как убитый.
– Преступление! – воскликнул он, пробудившись и замечая, что солнце почти в зените. – Я пью волшебный яд желаний, а работа-то стоит!
Он ринулся в гостиницу, но группа «Держись, геолог» уже выехала на естественную натуру.
Море ласково пенилось у кромки «голенища», обдавая солеными брызгами цесарку, значившуюся по ведомости глухарем. Солнце, оно же «Рампа Земли», щедро освещало рабочий квадрат, огороженный с суши пеньковыми канатами. Съемочный ринг обступили в несколько рядов праздные курортники, а за порядком присматривали дружинники в парусиновых клешах и с выгоревшими повязками на обнаженных руках. Их вожак с поредевшим в боях, но еще могучим ржаным чубом грыз янтарный кукурузный початок и томился в ожидании мелких нарушений.
Молодые люди, и особенно волейболисты, без стыда подтрунивали над злым, укутанным в меха Сергуниным. Девушки относились к съемкам куда серьезнее. Они незаметно, как им казалось, поправляли прически и зовуще косились на крепкую эвкалиптовую лысину Тимура Артуровича. Загоравшая за канатом без отрыва от производства Маньяковская приводила их в хищное недоумение: они были куда интереснее, типичнее, моложе!
Рядом с томной от жары Маньяковской прели в ношеных ватниках Максим Клавдии и Гера Лаптев. Им было не до девушек. Сблизившись головами, они скрытно переговаривались над обрывком газетного листа со статьей Сипуна о скульпторе Потанине.
– Промедление недопустимо, вот свидетельство, – убеждал Клавдии сквозь зубы. – Жертва ферзем и партия – наша! Сейчас или никогда…
– Ну почему непременно сейчас? – отвечал на это Гера, обмахиваясь расстегнутыми полами ватника, одетого на голое тело. – Сдам сопромат и потом хоть в петлю, а сейчас…
– Разуй глаза, читай – «обратить особое внимание частных лиц и организаций…» Особо-е. Черным по белому написано и подчеркнуто: «„Трезубец“ нельзя обойти молчанием».
– Трезубец оно, конечно, неплохо, – промямлил Лаптев. – Но там еще и про «трясину» сказано…
– Разрешите заметить, Геракл Петрович, – сказал Клавдии поучающе, – у Иван-царевича стрела тоже в болото тюкнулась. А что из этого вышло?
– Хорошо вышло, только там сказка-присказка, а тут вон они с повязками стоят…
– Мы рождены, чтоб сказку сделать былью, – быстро и злобно проговорил Клавдии. – Демарш, только демарш!.. Чем мы хуже, черт возьми, похитителя балерин Моторина-Соловейчика?!
А в квадрате тем временем кипела напряженная работа. Разошедшийся Тимур Артурович выбрался из-под тента и, прикрывши голову пробковым шлемом неизвестных колониальных наемников, кричал с раскладного стула в сторону моря, где над чучелом тяжело скакал умученный полушубком Сергунин.
– Не то, Сергунин, типичное не то! Зачем эти зверские жесты? Так курицу к обеду ловят. Мягче, инертнее, с лирикой! Повторяйте за мной.
Сапфиров закатил глаза и потянулся к чучелу, будто играл с ним в жмурки.
– Откуда ты, орел лесов таежных? – заокал он. – Как ты впарил в мою мечту: мечту прекрасную, как я – ее носитель…
Сергунин шаркнул взглядом по «орлу» и начал нервно раздеваться.
– Это же бред замерзающего, Сергунин, – продолжал с закрытыми глазами Сапфиров. – Понимаете, сонный бред…
– Это-то я как раз отлично понимаю, – нехорошо согласился Сергунин. Он окончательно разделся, зашел по колено в море и, по-женски приседая, стал шумливо плескаться.
– Что вы делаете! – закричал Сапфиров. – Вы на работе или на курорте?
– Я в тайге, – сказал Сергунин, отфыркиваясь, и показал мокрым пальцем на цесарку. – И не кричите на меня. Я вам не верблюд двужильный. Дайте мне дублера.
– Он саботажник, – внятно сказала Маньяковская, налепливая на нос свежую бумажку.
– Прекратить! – Тимур Артурович треснул клюкой по песку, но ни сильного звука, ни испуга от этого не получилось.
Маньяковская лениво повернулась на другой бок, а Сергунин продолжал как ни в чем не бывало плескаться.
– Товарищ режиссер! – крикнул Стасик, протискиваясь к канату. – Разрешите в порядке исключения. У меня к вам срочное дело…
Сапфиров посмотрел из-под ладошки на толпу.
– Сейчас облает, – пообещала оператору Бржевскому Маньяковская.
Но Тимур Артурович лаяться не стал.
– Пройдите на площадку! – приказал он Бурчалкину.
Стасик проворно перелез канат, и приблизился к режиссеру.
– Что же, рост у вас подходящий, – сказал Сапфиров, не отвечая на вежливое «здрасте». – Умеете ездить верхом? А плавать? Ну и прекрасно. А не хотели бы вы послужить высокому искусству? Разве есть на земле должность краше?
Тут Тимур Артурович окунулся в окающую речь с обильным пользованием слов «массовое искусство».
Стасик рыл ногами песок, но не перебивал, стараясь произвести на Сапфирова приятное впечатление. Отсеяв «массовое искусство», Бурчалкин уяснил, что ему предлагают стать дублером Сергунина и нисколько, разумеется, не загорелся. Тем не менее он благодарно положил руку на солнечное сплетение:
– Извольте, я готов хоть завтра. Но у меня к вам…
– Шесть рублей в день, – опередил Сапфиров.
– Речь о другом: мой дядя хронический алкоголик…
– Ну и что? – вскинул брови режиссер.
– По болезни он продал вам еще в Ивано-Федоровске мою любимую картину.
– И что вы хотите?
– Выкупить… И я тут же к вашим услугам.
– Гурий! – позвал Тимур Артурович.
Из-под тента вылез человек в панаме и коротких шортах, обнажавших гладкие, без признаков коленок ноги. Перекатываясь как на ластах, пухленький Гурий Михайлович подбежал к Сапфирову и замер над его тропическим шлемом.
– Товарищ спрашивает картину, – сказал режиссер властно.
– Да-да, знаете ли, с «Голубым козликом», – нетерпеливо уточнил Бурчалкин.
Белявский фальшиво изумился и, воровато оглянувшись на притихших Лаптева и Клавдина, разбитным голосом отрапортовал:
– Козлика я аннулировал, Тимур Артурович. Вы же сами давали указание, вот я и выполнил.
– Как, то есть, «аннулировал»?! – падающим голосом переспросил Стасик.
– Сжег, – весело пояснил Гурий Михайлович.
У Стасика заглохло сердце, а лицо перекосилось, как при двойном переломе челюсти. Понимая, что сейчас произойдет нечто страшное, Гурий Михайлович попятился и быстро залопотал:
– Если хотите, если желаете, могу показать акт…
– Повесьте его себе на стену, – хрипло выдавил Бурчалкин.
Он повернулся и на ватных ногах попер прямо на зевак. У него мутило в глазах, и лица за канатом казались плоскими дынями.
– Минуточку! – закричал вдогонку Сапфиров. – Разве есть на свете должность краше актера…
Бурчалкин молча удалялся, чуть ли не наступая ногами на бесчувственных пластунов. Мысли в его голове путались и разбегались, как бильярдные шары после удара городошника.
Еще вчера жизнь была прекрасна и удивительна. Он обещал Карине упоительную поездку на теплоходе «Адмирал Ушаков» с высадкой в залитом ресторанными огнями Сочи и обезьяньем Сухуми. Наворотил, нагородил с три короба про столичный вернисаж, где его голубой шедевр уже оценен приемной комиссией (председатель Ян Пшеничнер) в сто тысяч старыми деньгами. И Карина отнеслась к сообщению чутко, с пониманием, так что возвращаться на Госпитальную было теперь просто стыдно.
– Никакой личной жизни! – проговорил Бурчалкин, осуждая пространство.
А пляж смеялся, не зная никаких забот. Бубном гремел волейбольный мяч. Пищали разноголосые транзисторы. Молодые люди интересовались у незнакомок температурой воды. В разгулявшихся волнах рьяно барахтался катерок «Неугасимый», и над ним, словно пух над подушкой, кружились истеричные чайки.
«Это все не для меня, – решил Бурчалкин скептически. – Когда нет денег, к жизни надо подходить философски».
Стасик подошел к киоску «Краснодарвино», выпил стакан приторной «Улыбки» и нашел ее отвратительной. Пережитое все еще теснило грудь, ворочалось внутри беспокойной матрацной пружиной. Стасик смочил пружину стаканчиком «Акстафы», после чего незаметно, но уверенно пустился в траурный загул.
В мрачной шашлычной на проспекте Айвазовского он познакомился с каким-то Василием из Воркуты и очутился в горном ресторанчике «Адра», который, по словам Василия, содержал на паях с государством грузин Гриша.
Ресторанчик и впрямь делился на две части. Надземная у подножья Нипетри – представляла обычную забегаловку с голыми столами на алюминиевых ножках. Зато вторая располагалась прямо в горном ущелье, перекрытом камышовой крышей. Туда вели крутые замковые ступени. В подземном зале бежал минеральный ручеек, светились разноцветные огни, а вместо стульев стояли гладкие дубовые колоды, драться которыми не смогли бы моряки ни одной флотилии. Ручеек струился возле самой эстрады, откуда, мощно отталкиваясь от скалистых стен, гукали звуки «Калипсо».
Стасик был уже на взводе, и электрическое ущелье привело его в шумный восторг. Василий же, как видно, тут дневал и ночевал. За столом они побратались с земляками Василия, геологами из Воркуты, и напились окончательно.
Под занавес Бурчалкин прокричал: «Не в деньгах счастье! Это доказано научно», – но сам же себе не поверил и разбил с расстройства два фужера о порожистый берег ручейка.
Василию затея понравилась. Он со звоном последовал примеру друга, после чего их грубо выставили наверх.
– Не в деньгах счастье, – бормотал Василий, хватая вышибалу за талию. – Внимание дороже! Ты меня уважаешь?
– Хамье! – бушевал Бурчалкин, спотыкаясь о каменные ступени. – Видно, сервис у вас тоже «на паях»!
Наверху друзья облапились и, кляня почем свет неустроенность планеты, полезли в гору – навстречу звездам.
– «Вот мчится скорый – „Воркута – Ленинград“», – надрывался Василий, продираясь сквозь ежовые лапы держи-дерева.
– «Никто тебя не любит так, как я», – вторил Бурчалкин, обнимая шершавый ствол дикого кизила.
Измочаленный бессонной ночью, он быстро отстал. В фиолетовых кустах ползали причудливые тени. С неотвязностью междугородней станции заливались встревоженные цикады.
– Ау, Василий! – крикнул Стасик, валясь на заросли орешника.
Сверху послышался макаронный хруст и шум удалявшегося воркутинского поезда. Стасик закрыл глаза.
