Текст книги "Куда ведет Нептун"

Автор книги: Юрий Крутогоров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 17 страниц)

Глава пятая

ТАНЯ КОНДЫРЕВА

Милостивый государь мой батюшка Василий Парфентьевич!

Вот уже пять лет минуло, как покинул я Богимово. Вы бы и не признали меня теперь. Учебе скоро моей конец, пойду служить на корабль. Я теперь знаю градшток, пелькомпас, астролябию, квадрант – это первые штюрманские инструменты. Читаю небесные светила и звезды. Я крепок, здоров.

В последнем своем письме вы дали знать, что Федор Степанович Кондырев решил переменить местожительство и трогается обозом со всем семейством в Санкт-Петербург. Сейчас это делают многие дворяне. Домов здесь строится много, от подрядчиков нет отбоя. Имея столь крепкое поместье, какое у Кондырева, в столице можно жить в полное удовольствие.

Батюшка, передайте Кондыреву, что я буду рад увидеть его в добром здравии и расположении. Буду рад увидеть и супругу его Анастасию Ивановну и дочь Татьяну.

Случай бывать у них льстит мне.

Прошу, батюшка, не оставить меня вашею родительскою милостью.

Ваш сын Василий Прончищев.

Милостивый государь батюшка Василий Парфентьевич!

Сразу хочу сообщить, что принял меня Федор Степанович ласково. Купили они дом в самом центре, близ Невского проспекта.

Все ваши деревенские гостинцы мне вручены.

Теперь моя комната заставлена варениями и солениями. Мой друг Челюскин великий охотник до богимовских настоек и малинового сиропу.

А друзья мои, братья Лаптевы, все яблоки поели. Еще шлите.

Признаться, я не узнал в Татьяне Кондыревой той девочки, что лазала ко мне на голубятню. Встречей с нею я был достаточно смущен.

Пишу поздним вечером. Завтра с утра идем в залив производить новые обсервации.

Прошу передать сердечный поклон Анне Егоровне.

Скажите Рашидке, что я помню его. Будьте к нему снисходительны.

Впрочем, прося вашей родительской милости к себе, остаюсь ваш сын Василий Прончищев.

С ранних лет наперсницей Тани Кондыревой стала Лушка, сирота, дочь рано умерших барских слуг. Назвали ее в честь святой Лукерьи.

Обе умели читать-писать, а пуще всего пристрастились к рисованию и вышивкам. Это была одна из причин, почему Федор Степанович решил жить в столице – учить дочь «живописному ремеслу», дать надлежащее направление ее дарованию.

Таня довольно точно схватывала наружность человека. По рисунку на цветном холсте вышивала цветными нитками портрет.

Среди ее многочисленных вышивок был и автопортрет. Круглолицая девушка. Тонкая талия. Распашное книзу платье «модест», весьма в то время модное. Прическа представляла собою пучок локонов, сколотых на затылке нитями жемчуга. Из-под платья выглядывали атласные туфли.

В жизни Таня была живой, хорошенькой девушкой, наблюдательной, при случае острой на язык. Ей только что исполнилось четырнадцать лет.

Прончищев стал бывать у Кондыревых. Федор Степанович расспрашивал об учении, о Васиных товарищах. Мать Тани, Анастасия Ивановна, встречала Василия сдержаннее. Во время разговора раскладывала пасьянс. Было неизвестно, на что она желала получить ответ. Чаще всего недовольно морщила губы.

Побаивался ее Прончищев, чувствуя, как в душе Анастасии Ивановны растет против него скрытое подозрение.

В первые дни при виде гардемарина Таня не скрывала своего стеснения. Но робость быстро исчезла. Рассмотрев Танины рисунки и восхитившись ими, Вася попросил девушку изобразить на холсте и его физиономию, с тем, чтобы отправить портрет «милостивому государю батюшке».

Таня усмехнулась:

– Извольте. – На листе бумаги острым пером изобразила мужика с глупейшим, перекошенным от ужаса лицом: мужик падал с полатей на люльку с ребенком.

Господи, какая память. Он почти и забыл, как показывал привезенный из Москвы лубок. И там была нарисована девочка – «нос морковкой», – которой Прончищев поддразнивал малолетнюю Таню.

Как же давно все это было.

– Я все помню, – сказала Таня. – И сизарей. И как свистеть училась. И еще ваш рассказ.

– Это какой же?

– «Привезли в Москву из чужих стран зверинец. Почтенная публика, а среди нее Василий Прончищев увидел диковинных зверей…»

Лушка, по прозвищу «комарница», затараторила:

– «Привезли мандрилью с синим лицом, папиона, имеющего собачье рыло».

Таня притопнула ногой:

– Погоди, без тебя знаю. Выскочил леопард из клетки: «Где живет одна девица, которая уверяет, что хряк не хрюкает, а хрякает?»

Прончищев поразился:

– Нешто это я писал?

– «Я хоть и знаю, где живет такая девица, – звонким голосом продолжала Таня, – но не сказал леопарду».

– Видите, Татьяна Федоровна, я вас спас тогда…

– Я это знаю.

– Вы же изобразили меня глупейшим смердом.

– Ладно. Нарисую боярином.

И изобразила на башке мужика соболью шапку.

Лушка-комарница взвизгнула от восторга. Вася от досады прикусил губы. Можно ли было еще лет шесть назад ожидать от щекастой малолетней девахи такого язвительного проворства?

Смутившись озорным выпадом барышни и не зная, как вести себя, он обратил свой выпад в сторону Лушки:

– А отчего, Лукерья, тебя назвали комарницей?

Это был весьма слабый укол в адрес хозяйки.

Танина наперсница простодушно ответствовала:

– Я родилась тринадцатого мая. Говорят, в этот день комары начинают досаждать.

Так что Васин укол оказался, можно сказать, комариным. Но он все же продолжал выпутываться из неловкого положения:

– Так у тебя жало?

И опять последовало простодушное:

– У меня только крылышки. – Скосила глаз на рисунок: – А болярин ой как похож!

Юный гардемарин потерял терпение и позволил прибегнуть, как человек военный, к лобовой атаке:

– Вот я тебя сейчас придавлю, как комара.

Таня немедленно встала на защиту наперсницы:

– Не посмеете. Я выпущу жало.

Лушка юркнула за дверь.

– Ой, мамочки, страхи какие! – И задвинула засов снаружи.

– Лушка, негодница, отопри дверь, – забавлялась Таня. – Не то Василий Васильевич меня придавит.

Неожиданно Прончищеву стало легко, весело. Он засмеялся, опустился на четвереньки, заурчал. Тонкие усики на верхней губе воинственно шевельнулись.

Таня и тут не спасовала перед опасностью. Несколькими штрихами нанесла на лист силуэт леопарда в гардемаринской треуголке. Хищно обнажив зубы, леопард смотрел Васиным лицом.

Нет, какова девица! Откуда что взялось?

Прончищев отряхнул колени. Вырвал листок. Какая точность руки, какой глаз!

– Подарите!

– Сделайте одолжение, – с достоинством сказала Таня. – Если вам так нравится этот леопард.

– Жаль, что я не умею живописать…

– А то бы и меня изобразили чудовищем, – продолжала Таня.

– Нет, я бы сизаря нарисовал.

– Который хохочет, как мужик?

И это тоже помнит!

Таня нарисовала голубя, парящего в небе.

– Подпишите.

Прончищев начертал под рисунком: «Чайка над шхерами Финского залива».

– Шхеры – это что?

Теперь Прончищев почувствовал себя в родной стихии.

– Берега скалистые. Между прочим, весьма пустынные.

Таня нахмурила брови.

– Мне решительно жалко чайку. Что же ей, бедной, делать в шхерах?

Дурень, на кого он вздумал обижаться? Сущий же ребенок. И так хотелось ее успокоить…

– Уверяю вас, чайке хорошо в шхерах. Это ее кров. Она не знает другого.

– Вы бывали в шхерах?

– И не раз.

– В Финском заливе страшно?

– Ничего особенного. Для вождения кораблей – опасно. Риф много, банок. Мы там сейчас лоции рисуем. Правда, ближе к берегу. Далеко не ходим. Опасно.

– Отчего?

– Со шведами воюем.

– И вас могут на войну взять? – Она спросила это не без тревоги.

– Как академию кончу.

– Но ведь могут убить.

Прончищев мужественно промолчал. Она об нем беспокоится – и это было так приятно!

– Нет, скажите, могут убить?

Так же мужественно и немногословно он сказал:

– Авось бог сбережет. Я один заговор знаю: смертную косу за море унесу, мое смертно горе утоплю я в Море.

– Лушка много знает заговоров, – сказала Таня. – Хлебом не корми, а дай на всякий случай заговор сказать.

– Значит, вам, Татьяна Федоровна, ничего не грозит.

Татьяна Федоровна… Как ему хотелось бы назвать ее просто Таней, Танюшей, Танечкой. И еще взять в ладони ее руку.

– А я гадать умею. Меня один царский карла учил.

И рассказал про гошпиталь, про Гаврилу Ивановича, про его забавные проделки. Уморительно изобразил в лицах незадачливых братьев Фому и Ерему.

Таня смеялась от души.

Господи, была какая-то косолапая, безбровая. Теперь стан тонок, в ногах легкость, серые глаза лучатся.

– Вы что так смотрите?

– Не могу поверить, что вы та самая девчушка.

Таня смутилась.

– У вас много друзей? – спросила она.

– Самый большой друг – Семка. Это он когда-то повел меня в театрум. Помните, в фарс играли?

– Помню.

– Еще люблю братьев Лаптевых, Харитона и Дмитрия. Жаль, скоро всех нас служба разведет.

– Почему?

– На разные корабли могут направить.

– И плавать будете далеко?

– Кто знает. Может, на Балтике, может, на Каспии.

– А вам где хочется?

– Мне? – Прончищев пожал плечами. – Я бы пошел в Ледовитое море.

– Почему?

– И сказать не могу – почему. Интересно. Гаврила Иванович рассказывал мне об бургомистре Амстердама. Тот тридцать лет пишет труд о северных берегах. А мало кто знает, какие они, где какие там якорные стоянки. Вообще мало что ведомо о тех путях.

– Но там же одни льды.

– Льды.

Таня отчего-то огорчилась.

– Не ходите туда. Замерзнете.

– Не замерзну. Три оленьи шкуры на себя надену.

– А вы злой.

– Напротив.

Когда Василий раскланялся, Таня и Лушка из окна глядели ему вслед.

– Какие они забавные, – сказала Лушка. – Стеснялись как. Особенно когда увидели себя мужиком на картинке.

– Он забавен. Я нарисую с него портрет.

Вечером Анастасия Ивановна учинила Лушке-комарнице строгий допрос:

– О чем Таня говорила с Васей?

– Смеялись много.

– А еще что?

– Смеялись…

КРЕПКИЙ ПОЯС БАЛТИКИ

Вторую неделю продолжались парусные учения на фрегате «Мальбург».

В Кроншлоте капитан Витус Беринг принял на борт около сорока выпускников Морской академии. Приказано проверить вместе с профессором Фархварсоном, на что годны будущие моряки.

Фрегат шел в Ригский залив.

Пребывание профессора на судне воодушевило многих офицеров, знающих его еще по московской Навигацкой школе. Андрея Даниловича пригласили в кают-компанию. Пили его здоровье, вспоминали первые в жизни обсервации, на которые профессор натаскивал дворянских недорослей, как щенят.

Андрей Данилович растрогался.

– Друзья мои, – сказал он, – давайте же всегда видеть перед собою Сухареву башню, где была наша школа. Все вы из нее вышли.

Высокий лейтенант, с обветренным до багровости лицом, в парике с черной косицей, произнес:

– А сохранились ли среди ваших бумаг те морские картины, по которым мы плавали сухопутно?

– Храню. Знаете ли вы, что сии атласы для школы приобрел наш государь Петр, когда был за границей. Он вручил их мне со словами: «Пекись о чести русского флота».

Андрей Данилович хохотнул, глядя на высокого лейтенанта.

– А помнишь, как ты попотел возле этих карт? Не очень много знал о Балтике, о заливе Финском и Ригском. Не забыл?

Лейтенант по-школярски вытянулся:

– Ригский залив вдается меж Курляндией и Лифляндией и островом Эзель, имея вид бассейна. Моон-Зундом соединен с заливом Финским. Острова Эзель и Даго разделяются проливом Селг-Зунд.

Фархварсон махнул рукой:

– Садись. Успех твой изряден.

А лейтенант уже не мог остановиться:

– Се зря из всех учися. Не трать всуе свое время.

Вспомнили школьного священника с его вразумляющим, монотонным голосом.

– Я вижу, не тратят всуе свое время? – обернулся Андрей Данилович к Берингу.

– Так ведь не даю.

Андрей Данилович произнес тост:

– Балтийское море против прежних времен сильно отступило от своего первоначального горизонта. Я же хочу, господа офицеры, пожелать вам духа наступательного.

Заговорили о флотских новостях. Речь зашла о том, что сибирский воевода Елчин возглавил экспедицию к берегам Северного и Восточного морей. Совсем недавно правительство направило в те же края геодезистов, «сделать не только зюйд и норд, но ост и вест, и все на карту исправно поставить».

– Что же сделано? – спрашивали офицеры.

– Поставленных целей не достигли. Но отрадно то, что Россия всерьез заинтересовалась северными путями.

Разговор этот необычайно оживил Витуса Беринга.

– Я часто задумываюсь о тех краях. Полярные берега Азии, пролив Аниан. Вот где бы силы испробовать!

Фархварсон согласился. Есть ли Аниан? Соединяется ли Америка с Азией?..

Герои нашей повести сидели тем временем в каюте и тоскливо грызли сухари, изредка перебрасываясь фразами.

– Сигнал-то кто давать будет? Сам Беринг?

– На то есть старший помощник.

– Лейтенант красномордый? У него пол-уха отрублено.

– Саблей, говорят, скосило, когда ходил на абордаж.

– Уж этот нас возьмет.

– Все уши оборвет.

Харитон вздохнул:

– Мне, ребята, проще всю астрономию отрапортовать, чем лезть на реи. Да при всех…

– А я только сначала боюсь. А как полезешь, никакого страху, – сказал Челюскин.

Им уже приходилось ставить и убирать паруса. Но сейчас с тревогой ждали командирского сигнала. Одно дело – занятия на учебном судне, другое – на боевом фрегате. На виду всего экипажа!

Фрегат, как, впрочем, и любое судно, отнимает у моряка не только берег и дом. Он отнимает фамилии, наделяя общим матросским званием – марсовый. Марсовый, несущий вахту на боевом корабле, безымянен. Он не принадлежит себе. Важно не то, о чем ты думаешь, а насколько легок, проворен, смел.

Склянки отсчитывали минуты…

Склянки отсчитывали их морскую судьбу.

«Мальбург» бросил якоря в гавани.

Челюскин зажмурился. Харитон был бледен. Дмитрий молча смотрел в иллюминатор.

– Свистать всех наверх! – послышалась команда. – Паруса ставить!

И дудки, дудки – они засвистали со всех сторон, беспощадные, требовательные.

Краснолицый лейтенант смотрел с капитанского мостика, как школяры стремительно шлепали босыми пятками по палубе. С юта за ними же наблюдали Витус Беринг и Фархварсон. Андрей Данилович мял в руках шляпу. Беринг покусывал трубку. Взгляд его был безучастен. Что-то жесткое появилось в его лице.

Постановка и уборка парусов на судне – работа повседневная, привычная, как удары колокола по утрам и вечерам, как подъем флага. Однако сейчас аврал был необычен: в его головокружительном вихре испытывалась молодая поросль флота. За внешней суровостью Беринга скрывалась, однако, тревога за парней. Но ее нельзя показать – перед службой все равны, служба жестока, любые поблажки тут неуместны. Много лет назад он сам с дрожью в коленках стремглав несся к первой своей грот-мачте, стеньга которой покачивалась на страшной высоте. И его никто не подбодрил. И правильно. Морю нужны люди, не нуждающиеся в утешении! Море само расставит все по своим местам, определит, кто есть кто.

Беринг рано начал флотскую службу. «Мальчик из Хорсенса» – долго так называли его на корабле. Он сердился. В 16 лет Витус Иоанас Бьёринг чувствовал себя морским волком. Знал штормы, терпел кораблекрушения, побывал в Ост-Индии. А капитан Крейс, когда речь заходила о Беринге, непременно добавлял: «О, этот мальчик из Хорсенса!» В двадцать два года он стал капитаном российского флота.

Среди пробегавших парней Беринг увидел знакомое лицо. Синие глаза, твердый подбородок, слегка вздернутый нос. А вот и рыжеволосый здоровяк. Где же они виделись? Ах, да…

Лейтенант посмотрел на склянки.

– Марсовые к вантам. По сали-и-нга-ам!

Команда звучала на всю гавань, на весь залив, на все Балтийское море. Голос у лейтенанта звонкий, немилосердный.

Быстро перебирая ногами и руками, Прончищев поднимался по тугой веревочной лестнице. Не смотреть вниз. Не смотреть по сторонам. Видеть перед собой лишь крошечную решетчатую площадку на вершине мачты – марс.

Кажется, он не промедлил ни одной секунды. Перевел дыхание. Ступил на круглую площадку. И опять на всю гавань, на весь залив, на все Балтийское море:

– Па-а-а рея-я-ям!

Прончищев побежал по круглым поперечным балкам.

– Па-а-ашел шко-о-оты-ы!

Развязал снасть. То же самое рядышком делали его товарищи.

Секунда. Вторая. Третья. Мгновение – и фрегат оделся в белые одежды.

Вот бы увидела Таня!

Ригский залив – он позволил себе оглядеться – слепил нестерпимо. Казалось, гладь его, как мозаика, составлена из светло-зеленых, голубоватых, нежно-розовых ракушек.

Залив убегал к скату горизонта. Выгибался. И было чувство, что паришь над полушарием. Одни воды кругом. Всемирный потоп.

Только что казалось – на море штиль. Но распущенные паруса жадно, как глоток воздуха, уловили дремавший ветер, лениво притаившийся у берегов.

Андрей Данилович не скрыл гордости:

– Каковы, а?

Беринг коротко молвил:

– Для начала недурно. Маневр занял четыре минуты.

Беринг попросил список учеников. Пробежал его. Вот, вот – как же! Ну да, Челюскин, Прончищев. Компасный мастер говорил, что хвалил их сам Магнитский. За арифметику.

– Хороши ли в учебе Прончищев и Челюскин?

– Вы их знаете, господин Беринг?

– Имел удовольствие однажды встречаться.

Андрей Данилович засмеялся:

– Забавные парни. – И рассказал, как Прончищев при поступлении в московскую школу был уверен, что в подзорную трубу можно увидеть Санкт-Петербург.

– Теперь же с достаточной точностью наблюдает вхождение звезды за Луну.

– А Лаптевы – не родственники ли нашего галерного мастера?

– Племянники. В учении тоже успешны.

Школяры – впрочем, теперь мы можем назвать их гардемаринами – выстроены на палубе.

– Я вами доволен, – говорит Беринг. – Спасибо за службу.

Он обходит строй.

– Здравствуй, Прончищев.

– Здравия желаю, господин Беринг.

– Рад за тебя. И господин профессор дает тебе выгодные рекомендации.

Останавливается возле Челюскина.

– Так увидел теперь сам, сколько пушек на «Мальбурге»?

– Так точно.

– Книги читаешь? – Вопрос был неожидан.

Беринг отступил на два шага от строя, обвел лица гардемаринов.

– Я – адмирал, ты – капитан, – обратился к Семену. – Отвечай, как кораблю оборотиться против ветра.

Учебник Конона Зотова, а по нему Беринг и чинил экзамен, Семен знал едва ли не наизусть. Он весело гаркнул:

– Готов удовольствовать ваше любопытство. Вот требуемые команды: штюрман, крепи паруса, тяни грот-галс, отдай потихоньку брасы передних парусов.

– А ежели оборотиться судну по ветру?

Это вопрос Харитону Лаптеву.

Харитон вытянулся:

– Матрозы, слушай команду! Отдать бизань-шкот. Поднять на гитовы. Натянуть галсы у обоих парусов…

– А дальше?

Харитон молчал. Беринг укорил:

– Капитан Харитон Лаптев, вы забыли отдать булины.

– Забыл, верно. Вот черт! И как из головы выскочило?

– Ничего, теперь запомнишь навсегда, – сказал Беринг.

После «экзамента» Беринг позвал профессора в каюту. Пили горячий шоколад. Разговор с гардемаринами еще не остыл в Беринге. Он усмехнулся: «Каково? Забыл отдать булины…»

Они были почти одного возраста. Оба призваны царем в Россию. Англичанин Фархварсон и датчанин Беринг за долгие годы пребывания в этой стране стали совершенно русскими людьми. Вторым отечеством стала для них Россия.

– Андрей Данилович, не бывает ли минут, когда тянет домой?

– Нет, Иван Иванович, тут и помирать буду.

– А меня поначалу звала Дания. – Беринг погрустнел. – Не столь давно получил весть из родного Хорсенса – умерли родители, оставили поместье. Деньги.

– И что же?

– А вот перед вами. Деньги городу пожертвовал, в котором родился. А поместье… Не знаю, дождется ли оно блудного сына. Сказать по совести, плавать и плавать хочу. Но Балтика тесна стала. Вы нынче говорили о морях северных, восточных. Затронули струну в моем сердце.

– Сколько вам теперь лет, Иван Иванович?

– Скоро сорок.

– Вы еще молоды. Много успеете.

– Хотел бы.

– Впрочем, Иван Иванович, и на Балтике дел много. Меня Балтика никогда не отпустит.

И он рассказал, как недавно в одной старинной книге обнаружил исток слова «Балтика». В переводе с языка вендов, древних жителей побережья, «Балтика» означает не что иное, как… пояс. Бельше. Белте. Балтика.

Беринг смотрел в иллюминатор. К острову Котлин спешил парусник. Белый комок в море – парусник напоминал издали чайку, опустившуюся на безбрежную гладь.

Север… Север… Камчатка… Мысли о них все больше в последнее время занимали Беринга, капитана русского флота, теперь уже далеко не мальчика из Хорсенса.

А Прончищев с Челюскиным стояли на палубе.

– Гляди, во-о-он парусник, – сказал Семен.

– Вижу.

Как знать, о чем думал сейчас гардемарин Прончищев, в недавнем прошлом мальчик из калужской деревни Богимово?

КУДА ЗОВЕТ НЕПТУН?

В дом взят учитель «живописного ремесла» итальянец Ферручио.

Он водит барышню в Летний сад писать «с натуральных видов».

Виды здесь и впрямь замечательные – гроты, фонтаны, аллеи. Мраморные скульптуры Венеры, Адониса, Наяды, Земфиры, Нарцисса, Авроры, героев древности располагали к тишине и созерцанию.

В задней части сада в поместительных вольерах обитали черные и белые аисты, журавли, фламинго, орлы.

По вечерам в деревянном амфитеатре усаживаются семь гобоев, фагот, флейта, контрабас.

– Каковы перлы! – восхищается Ферручио.

Все эти виды Таня заносила в свои альбомы. Ей удались статуи «Правосудие» и «Милосердие», недавно привезенные из Италии. «Правосудие преступника осуждает. Милосердие же милость дарует» – таков девиз этих скульптур.

– Таня! – увещает учитель. – Альбумы навсегда сохраните. Еще Аристомен Трирский уподоблял альбумы цветнику, в каковом в добром соседстве процветают высокие мысли достойных людей.

Жизнь в столице Тане Кондыревой нравится. Куплен ботик для прогулки по Неве. Собственный выезд. Ассамблеи.

– В вас дар отличного живописца, – говорит синьор Ферручио.

Все хорошо. Жаль, не часто приходит Василий Прончищев. Он мил Тане, мысли ее часто обращены к этому гардемарину, земляку. Он прост, с ним весело.

Отец тоже рад, что привез семью в Санкт-Петербург. Неведомая, соблазнительная столица. Все любопытно, ново. Скоро он будет служить в одной из правительственных коллегий.

Свои планы у Анастасии Ивановны. Где, как не в столице, выдать дочку замуж в наиболее выгодном свете? Сколько завидных женихов!

На танцевальных ассамблеях во дворце светлейшего князя Меншикова у Тани нет отбоя от кавалеров. Сам князь взял ее однажды в танец.

– На какой земле возрос сей цветок? – поинтересовался он однажды у Анастасии Ивановны.

– На калуцкой, Ваше сиятельство.

– Счастлив тот, – заметил светлейший, – кому посчастливится сорвать сей калуцкий орхидей.

Каждого приходящего в дом молодого человека Анастасия Ивановна оценивала той мерой, что подсказывалась необманным материнским чутьем. Она была точна, как геометр.

– Сей кавалер хоть и неуклюж и угловат, но при состоянии.

О другом молодом человеке так отзывалась:

– Линия его рода прямая, восходит от далекой старины. Собой пригож, но… – И Анастасия Ивановна выносила свой жестокий приговор: – Сын дворянский, голь-голянский.

К племени «голь-голянских» отнесла и Василия Прончищева. Какие души за его отцом? Да, Василий Парфентьевич сосед, дворянин, но что он даст за сыном?

В том же разряде был и Семен Челюскин, которого нередко брал в гости Василий. От башмаков гардемаринов несло ворванью. После их посещения Анастасия Ивановна всякий раз приказывала Лушке опрыскивать комнаты душистой водой.

Таня же радовалась приходу Прончищева. Семен Челюскин тоже забавлял ее.

Челюскин перелистывал Танины альбомы, беря каждый лист за уголок аккуратно и бережно, как крылья бабочки.

– Славные, Татьяна Федоровна, рисунки. У нас в академии тоже есть живописный класс.

– Кого же там учат?

– Геодезистов. Рисовать ландкарты.

Таня смеется:

– Девиц туда принимают?

Челюскин огорчен: девиц не принимают. А хорошо бы!

– Какая досада. Я бы такие карты рисовала… С Марсом, Нептуном.

– Еще градусы надо знать. Масштабы.

– Градусов не знаю, – признается Таня. – И масштабов тоже.

Она натянула на голову треуголку Челюскина, закрасовалась перед зеркалом.

– Семен Иванович, похожа на гардемарина?

Василий любуется Таней. Как в ней быстро меняются настроения! Сколько выдумки в игре. Вот и сейчас. Наискось перевязала лицо черной косынкой. Пират! Или, как лучше сказать, пиратка.

– Гардемарины, – говорит Таня, – я хочу, чтобы вы покатали меня на ботике.

Анастасия Ивановна вызывает Лушку-комарницу:

– Что там они делают?

У Лушки один ответ:

– Смеются… – Большего от нее не добьешься.

Когда в следующий раз барыне доложили, что явился Прончищев, лицо Анастасии Ивановны сделалось каменным, как у статуи «Правосудие преступника осуждает».

Но Таня являла собой милосердие.

Вместе с учителем Ферручио отправились в Летний сад. Порисовав немного, Таня сунула альбом и краски синьору и побежала к пристани.

Ферручио слова не успел молвить.

Челюскин ждал у пристани. Вдоль мостиков было множество самых разных галер, струг, ботиков.

– Мой ботик «Нептун», – сказала Таня.

За весла сел Прончищев.

– Куда плыть?

– В Финский залив.

– Так близко?

– А оттуда в Балтийское море.

– Всего-то!

Тут голос подал Челюскин.

– А оттуда, – сказал он сиплым голосом, – в оцеанус борелиус.

– Это где?

Знаток оцеанусов, Челюскин тут же поведал, где находится оцеанус борелиус.

– Нельзя туда, где тепло?

– Пожалуйста, в оцеанус эфиопикус.

– И такой есть?

– Непременно, – сказал Челюскин.

Он откинул со лба рыжие вихры.

– Ну что ж, Прончищев, давай в эфиопикус.

– Ты меня, Семка, сменишь? Далеко ведь.

– Греби!

Не невский, а океанский вольный ветер нес их навстречу берегам, где живут антиподы, к пустынным островам, навстречу судьбе.

И какая маменька помешает, когда сам Нептун в сиянии ослепительных брызг шествовал впереди ботика по реке, по заливу, по морю, по океану…