Текст книги "Куда ведет Нептун"

Автор книги: Юрий Крутогоров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 17 страниц)

ИЗ ДНЕВНИКА ВАСИЛИЯ ПРОНЧИЩЕВА

…Топорами, ломами, прикладами мушкетов кололи лед, выпрастывая судно из ледяных падунов. Как телегу, выталкивали дубель-шлюпку из ловушки. Выбрались на чистую воду. Идем назад.

Зимовать станем, как я полагаю, на Хатанге.

А уж следующим летом… Ну да поглядим.

Вижу в себе силу превозмочь болезнь. Откуда такая вера, сам себе сказать не могу. Как хорошо, что рядом Таня.

Вблизи Хатангского залива искали место для зимовки. Увы, на берегах совершенно нет наносного леса. Голая тундра. Что же остается? Надо возвращаться на оленекскую зимовку. Опять следующим годом не удастся сократиться в пути. Не везет. Ни в чем не везет.

Штюрман, дабы утешить меня, развесил в каюте карты. Если судить по протяженности восточного берега Таймыра, того пути, что мы прошли, то полуостров огромен. Есть ли еще такой в России? Я корю себя неудачей, а ведь кое-что сделали.

Беекман делал примочки. «Как видит мои дела?» – спросил его. Эскулап неопределенно пожимает плечами. Боль отпустила. И на том спасибо.

А писать все труднее. Чернила застывают.

«…В ИСХОДЕ ВОСЬМОГО ЧАСА ПОПОЛУДНИ…»

При входе в устье Оленека разыгрался шторм. Мокрый снег залеплял иллюминаторы. Волны слизывали его; в каюте на минуту светлело. Новые порывы ветра опять швыряли мокрые снежки в слюдяные окошки судна.

Прончищев метался в жару. Вторые сутки не отходила от него Таня. Прончищев то проваливался в глубокое забытье, то открывал зачумленные глаза – болезнь размыла их синеву, белки пожелтели.

– Я сейчас, сейчас, – торопливо шептал Прончищев, пытался освободиться от одеяла и погружался в непрочную дремоту.

Тогда Таня тоже опускала веки, не в силах отогнать сон. Но даже в полусне она слышала слабые толчки крови в затихших пальцах Василия.

Рашид сидел у печурки.

Прислонясь к переборке, чтобы не свалиться от качки, Беекман, потерявший веру в целительные свойства своего пойла, держал наготове шприц с камфорой. Он ждал момента, когда можно будет сделать укол: игла маячила перед его носом.

Лекарь еле держался на ногах. Хотелось лечь на койку, зарыться лицом в подушку. Но он был вооружен шприцем, это был его пост, он не смел его покинуть.

Таня летела в какую-то круглую черную дыру. Ей конца не было. Наконец показался сияющий просвет – обод кадушки, наполненной водой. Таня ударила ладонью по воде – явственно услышала свой голос: «Лягушка, лягушка, поднимись со дна, дам пирога». Лягушка поднялась – с выпученными перепончатыми глазками, зеленая, холодная, как ледышка.

Таня очнулась от того, что почувствовала, как холодеют пальцы Прончищева.

30 августа – этот день навсегда зарубцуется в памяти Челюскина.

Цепляясь за канаты, в штурвальную будку пролез Рашид. По его побелевшему лицу Челюскин догадался – несчастье.

Штюрман ринулся в капитанскую каюту.

Беекман, приловчившись, только что сделал укол.

Прончищев открыл глаза.

– Мы где, Семен?

– Не можем войти в устье Оленека.

– Сажай людей на весла.

– Гребной отсек воды полон.

– На весла, на весла! – повторил приказ лейтенант.

Весть о том, что командир пришел в себя, быстро разнеслась по команде.

С величайшим трудом удалось проскочить волнолом. Ветер стих. Вскоре в иллюминаторы вошли берега Оленека. Река обласкала «Якутск» спокойной водою. До селения оставалось менее мили. Три помпы откачивали воду.

Прончищев лежал на койке, к чему-то прислушиваясь. В клетке оживились гуси, захлопали крыльями.

Прончищев скосил глаз на Таню:

– Отпустить бы их.

– Хорошо. Ты молчи, молчи. Силы собирай.

Неожиданно он произнес:

– А гусей-то было… четыре гуся.

– Васенька, господь с тобой. Какие гуси?

– Да загадка, помнишь ее? Черт-те что лезет в башку. А как на ботике катались? А как на голубятню забралась ко мне… Нет, не то. Я вот что хочу сказать, Танюша…

Прончищев потянулся, смолк.

– Я слушаю, Васенька.

Трудно выговаривая слова, Прончищев сказал:

– Ежели что, Рашидке вольную. Я обещал. Ему, Катюшке – невесте… А сама… А сама, Таня…

– Не надо, не хочу слышать. Ты будешь жить. Будешь, будешь… Вот посмотришь, следующим годом на Таймыр пойдем… Прончищев, Васенька, родной, не умирай. Обо мне подумай…

Прончищев еще жил, дышал. Только мочи больше не было шевелить губами. Болели глаза. Распухший язык мешал говорить.

Таня повернула мокрое лицо к лекарю:

– Да сделайте же что-нибудь! Прошу, богом заклинаю. Он же уходит. Разве вы не видите?

Рашид повалился перед изголовьем койки.

– Василий Васильевич, барин… Это я, Рашидка. Не надо вольную. Я с вами жить хочу. Ничего не надо мне. Только живите. Барин, барин!

Беекман, не трогаясь с места, шептал какие-то немецкие слова.

– Что, что? – пыталась понять его Таня.

– Господина лейтенанта надо причастить святых тайн… Святых даров…

Беекман перекрестился. Слезы катились по его лицу.

Запись в вахтенном журнале:

«30 августа 1736 года в исходе восьмого часа наш командир Прончищев божию волею умер. По регламенту и старшинству взял команду Семен Челюскин».

Это единственно размытые строки в вахтенном журнале «Якутска». Человек, который их писал, не мог сдержать слез.

ГУСИ-ЛЕБЕДИ

Моряки «Якутска» выбили в вечной мерзлоте могилу. За все время пути пушки дубель-шлюпки молчали. Не били ни сивух, ни китов, ни белых медведей. Впервые пушкари запалили порох 6 сентября 1736 года в три часа пополудни. Затрещали мушкеты. Команда отдавала последние почести своему командиру.

Челюскин держал в руках шапку. Рыжие его вихры стояли дыбом. Большие уши побурели от холода. И еще этот несносный тик – правое веко дергалось. Казалось, Семен кому-то подмигивает. Тик поразил штюрмана неожиданно. Растрепанные космы, пылающие уши придали облику Челюскина какой-то шутовской, нелепый вид. Теперь ему надо было что-то сказать, а в горле стоял ком. Матросы ждали. Тогда Челюскин повернулся к геодезисту Чекину:

– Скажи ты…

Чекин взошел на холмик.

– Мы прощаемся с нашим капитаном. Он ушел в трудный час… Когда мы уходили из Якутска, Беринг дал девиз: «Начатому свершиться должно». И вот я хочу сказать, братцы… Лейтенант Прончищев, мы свершим начатое тобой. Прощай.

Челюскин первым бросил в яму мерзлый ком земли.

Я, автор, впервые позволю войти в собственное повествование. О смерти писать трудно. Я не любил в детстве книжек, которые кончались смертью героя. Но мне предстоит написать еще об одной смерти.

Так, как было в этой истории.

Таня лежала на топчане, не дотрагиваясь до еды.

Третий день, как перебралась с дубель-шлюпки в избу, построенную в прошлую зимовку. Находиться в каюте было невмочь. Но и в избе все напоминало о Василии. Столик, за которым он писал дневник, чертил карту… Старая парусиновая куртка на гвозде. Как висела, так и висит. Заржавленная двуручная пила с отломленными зубьями… Камень, на чем бритву правил…

Как жить? Как жить теперь? Уснуть бы, долго-долго не просыпаться. Но сон не шел.

Бывают такие минуты, когда смятенная душа ненароком оборачивается к чему-то давно забытому, угасшему в памяти, и вдруг это забытое обретает знакомый голос, становится близким, осязаемым физически. Так осязаемо физически ожили вдруг слова Лушкиного заговора: «Да станет раба божья Татьяна рабу божьему Василию милее хлеба-соли, милее милости божьей, отца-матери, красного солнца, светлого месяца. Мало-молодо. Замок в море. Ключ во рту. Как замка из моря не вынимают, ключа изо рта не доставают. Будь моя молитва крепка и липка и зубастее зуба щучьего».

Господи, она никогда не говорила Василию про этот заговор, такой исцеляющий, исполненный надежды.

Надо, чтобы он услышал… «Будь моя молитва крепка…»

Не одеваясь, в одном легком платье, Таня побежала на могилу. Ноги в носках не ощущали холода.

Так, никем не замеченная, она бежала с всклокоченными волосами, с припухшими веками, с глазами, уже отрешенными от всего мирского, от этого якутского поселка, от тундры, от реки Оленек, от таймырских льдов, от детства в Калужской губернии, от санкт-петербургской своей юности, от закадычной подруги Лушки, от красного солнца, от светлого месяца, от отца с матерью…

Таня опустилась на колени, прислонилась лбом к деревянному кресту, шептала: «Прончищев, Прончищев, родной, единственный мой! Я здесь, услышь меня. Услышь…»

Утром Челюскин и Рашид нашли ее в беспамятстве у свежего холма.

Татьяну Прончищеву погребали с воинскими почестями. Наверно, ни одна женщина в XVIII веке не удостаивалась, кроме императриц, такого почета.

Гроб с ее телом поставили в могилу мужа.

К кресту прибили поперечную доску с надписью: «Памяти славного Прончищева и его жены Прончищевой».

Закутанный в бараний тулуп Рашид сидел у входа в тесную штюрманскую каморку. Он ждал, когда его позовет Челюскин. Изредка открывал тонкую дощатую дверку:

– Ваше благородие, может, чайку…

Никогда Семену не было так тяжко. По жизни он шагал легко, весело, ни в чем не сомневаясь. Никому так не верил, как Василию. Когда Прончищев назвал командору Берингу имя штюрмана, какого бы желал иметь рядом, Семен нисколько не удивился. А кому же, как не ему быть? Принял предложение без всяких раздумий, хотя ясно и не представлял, на кой Прончищеву сдался этот Таймыр?

Одно лишь дружество стронуло Челюскина с Балтики. Какая разница, где служить? Лишь бы вместе! Камчатка не Камчатка, Таймыр не Таймыр.

И так было, пока не прибыли в Якутск, не спустились в темные подвалы воеводского архива. Вот тут вдруг что-то произошло с ним. «Скаски» ведомцев, этих окаянных землепроходцев, зазвучали живыми голосами. Во мужики! До смертного часа покоя не знали. Сколько их было, что звали в гибельные льды, в богом проклятые дороги Ледовитого моря? Вот когда Челюскин понял, на какое дело Василий замахнулся, какая упругая ниточка вела его от самого гошпиталя до Таймыра. Всю жизнь эта ниточка прострочила…

Челюскин ворочался с боку на бок, придерживал пальцами дергающееся веко.

Таймыр, Таймыр… «Линии на карте – жилки, по которым бежит кровь», – вспоминал слова Прончищева.

Рашид раскрыл дверь:

– Ваше благородие, до вас Данилов.

– Кто?

– Якутский ихний начальник.

Старшина усть-оленекского племени протиснулся в штюрманскую каморку. Поклонился. Сел у столика.

– Твои люди говорят, что опять пойдете на Таймыр.

– Пойдем.

– Карту рисовать?

– А тебе какая забота?

– Не ходи больше во льды. У нас, якутов, есть карта.

Старейшина вынул из-за пазухи пожелтевший свиток.

– Я не хотел раньше давать. Теперь дам. Зачем гибель принимать?

Развернул свиток, разгладил ладонью.

– Бери. Покажешь начальникам, которые вас сюда послали. Они спасибо скажут.

Челюскин вглядывался в лист бумаги, мало что понимая.

– Я тебе расскажу, – молвил Данилов. – Смотри. Тут вся наша якутская земля. Вот нижний мир с Ледяным морем. Тут вот – преисподняя. А меж ними – мир средний. Орто Дойду Олово – так он зовется на нашем языке. Здесь светит солнце, течет река Лена. А по другую сторону страна Хоргон айы тойона. Где Таймыр. Тут все показано. Бери. Женщина, которая умерла, сделала нам добро. Я тоже хочу вам отплатить добром.

Нет, этого человека нельзя было обижать. Челюскин положил ему на плечо руку.

– Бери, бери. Мне взамен ничего не надо. Если только дашь одну картинку. У жены начальника было много картинок.

Челюскин обхватил ладонями голову, сжал виски:

– Эх, Данилов! Жить бы в вашем мире… Хоргоне тойоне.

Все имущество Прончищевых: сундук с вещами, мундир лейтенанта, кортик, портупея – перешло Рашиду. Дневник командира он упрятал в дорожный баул. Вернется в Богимово – все отдаст Василию Парфентьевичу.

Боцман Медведев поставил ограду на могиле, покрасил ее, присыпал светлой речной галькой. Подолгу сидел на камне…

Дубель-шлюпка, стянутая тонким льдом, стояла в тихой заводи. Люди сошли на берег. Боцман проверил судно. Примостился на корме, сосал трубку.

Вестовой лейтенанта вынес из капитанской каюты клетку с гусями. Птицы не привыкли к воле. Они не знали свободы. Были неуклюжи и опасливы. Рашид прутом их расшевелил.

Гусак захлопал крыльями. Два его глаза, розовые капли в веках, были беспокойны. И гусак еще раз захлопал крыльями, то ли отряхиваясь, то ли желая понять, на что они годны. Через эти взмахи к гусаку вернулся инстинкт перелетной стаи.

– Лети! – приказал Рашид.

И гусак, ощутив подъемную силу крыльев, набрал высоту.

Теперь Рашид расшевеливал гусыню.

– Ну!

Полет придал гусыне стреловидную форму. Неповоротливая на земле, попав в струю ветра, сама ветром наполнилась.

На заснеженном берегу собрались оленекские ребятишки. Они весело выкрикивали единственное знакомое им русское слово:

– Здравствуйте, здравствуйте, здравствуйте!

Глава четвертая

СВОБОДА

Вернемся в Санкт-Петербург.

Каземат. Камера смертника Харитона Лаптева. Мы его оставили в те часы, когда он ждал прихода палача.

Так уж повелось на Руси, что в тени неправедного правосудия ждет слова сама Справедливость. Часто она опаздывает, порой на годы, на десятилетия, на века. Ее календарь вневременной, вне сроков, какими живет богиня правосудия Фемида. Но какое же счастье, когда тень скоро рассеивается и взору предстает во всей своей нагой правоте Истина.

Так произошло и в нашем случае.

Справедливость не замедлила явиться.

Ее поторопил обер-секретарь Сената Иван Кириллович Кирилов.

Вникнув со всей обстоятельностью в дело, он понял: команда фрегата «Митау» стала жертвой ошибки адмирала Гордона, командующего эскадрой. Определяя задачу, он не указал в ордере среди предполагаемых противников французский флот. Сейчас не время докапываться до истоков этой ошибки, а может быть, и преступления. Факт тот, что капитан Дефремери и его ближайшие помощники имели естественное право положиться на честь судов нейтральных. Мог ли думать Дефремери, отправляясь на борт французского флагмана, об ожидавшем его вероломстве? Кирилов взял во внимание и то сопротивление, которое оказали матросы и офицеры «Митау», когда судно было взято на абордаж. Князь Вяземский и мичман Лаптев встретили врага с оружием.

Одним словом, трусости проявлено не было. Не говоря уже о предательстве.

Следственная комиссия во главе с контр-адмиралом Дмитриевым-Мамоновым из всех обстоятельств дела взяла лишь то, что лежало на поверхности, не дав себе труда совокупно оценить горестное происшествие.

Именно так и докладывал обер-секретарь императрице Анне Иоанновне.

Закончил он так:

– Верные ваши слуги уповают не только на высокое милосердие, но и просят, ежели на то будет воля Вашего Императорского Величества, направить их на турецкий театр военных действий.

Императрица слушала благосклонно. Капитана Дефремери она знала лично. Лейтенант Вяземский воевал со шведами, имел отличия.

– Кто мичман Лаптев?

– Выученик Морской академии. Плавал на различных судах, служил все годы беспорочно и без подозрений. Его брат сейчас в Беринговой экспедиции, адъютант капитана-командора.

– Дайте дело.

Анна Иоанновна прочитала приговор.

В то утро у нее было отличное настроение. Она охотилась на зорьке. Выстрелы были удачны.

– Повелеваем освободить из застенков, вернуть в прежние звания.

Загремели засовы на железных дверях крепостной камеры.

Харитону объявили высочайшее решение.

Он стоял вытянувшись, опустив руки вдоль балахона смертника.

Ему доставлен был флотский мундир.

Свобода!

Получая в тюремной канцелярии документы, Харитон взглянул в зеркало. Глубоко запавшие глаза. Темные бороздки на лбу. Седые волосы.

В камеру он вошел молодым человеком. Выходит стариком.

В скором времени должны были открыться военные действия на берегах Азовского моря. Донскую флотилию, состоящую в основном из глубоководных судов, по причине малой воды оказалось невозможным вывести из Дона. Предстояло строить боты и галеры с меньшей осадкой, а для этого нужно отыскать местности, как говорилось в правительственном распоряжении, «удобнейшие к судовому строению». Именно с такой целью и направили Харитона Лаптева на юг. Перед отъездом он много говорил со своим дядей, Борисом Ивановичем Лаптевым, который при Петре I начинал службу в донских и воронежских степях. Советы его оказались неоценимыми.

Тем временем Дефремери получил под свое командование бот. Война с турками разгоралась с каждым днем. Бот капитана появлялся в самых неожиданных и опасных местах. Этот француз, невинно оскорбленный трусостью, точно искал смерти.

И он нашел ее.

Вскоре о его подвиге узнал весь флот.

Во время сражения бот был окружен турецкой флотилией, состоящей из тридцати одного судна. Небольшой экипаж отчаянно отбивался от превосходящих сил противника. Надежды на спасение не было никакой.

Второе пленение? Дефремери приказал команде покинуть бот, вплавь добираться до берега.

На судне он остался один, приготовив бот к взрыву.

Позволив туркам подойти на близкое расстояние и дав по ним залп из заряженных пушек, Дефремери зажег фитиль к пороховым бочкам.

Три турецких галеры подошли вплотную… И тут раздался взрыв.

Так погиб капитан Дефремери.

Слух о героическом капитане дошел до императрицы.

– Я всегда верила моим верным слугам, – заявила она. – Где сейчас служат офицеры, состоящие ранее при Дефремери?

Президент Адмиралтейств-коллегии, старый петровский флотоводец Головин рассказал, на каком корабле состоит лейтенант Вяземский. Исполнив поручение, мичман Лаптев вернулся из донских степей, ждет нового назначения.

– Он ведь отменно грамотен?

– Да, Ваше Величество. Морская академия дает хорошие знания. Знает латынь, французский.

Многое теперь значило для государыни имя героя Дефремери. И свет его имени лежал на тех, кто еще недавно служил под началом самоотверженного капитана.

– Куда же вы намерены определить Лаптева, господин президент?

– Имеем на него виды для строящегося бомбардирского корабля.

– Подчиненный капитана Дефремери достоин лучшей участи. Вы так не думаете?

Головин наклонил голову.

– Повелеваем назначить его командиром придворной яхты «Декроне». Желаем иметь рядом такого человека.

– Слушаюсь, Ваше Величество.

Императрица подошла к распахнутому окну.

Стая ворон с оглушительным карканьем кружила над крышей дворца.

Головин знал охотничий азарт императрицы. Он подал ей мушкет, прислоненный к кушетке.

Анна Иоанновна выстрелила.

Засмеялась над своей маленькой, но вполне позволительной причудой:

– Каково, адмирал?

Головин улыбнулся, разделяя веселое настроение государыни. И было в этой улыбке понимание той девической игры, которую себе позволяла императрица, и некоторое снисхождение старого, всего повидавшего на свете немолодого человека.

– Как всегда, Ваше Величество. Без промаха.

«ЭХ, ЛАПТИ, ВЫ ЛАПТИ, ВЫ ЛАПТИ МОИ…»

В тот год весна в столице запоздала. В конце апреля на Неве стоял лед. Поземка, хвостик уходящей зимы, кружила по сверкающему насту. С черепичной крыши Зимнего дворца холодными царскими подвесками свисали сосульки.

Весна обнаружилась лишь в стихах придворного пиита Тредьяковского:

 
Ах, вижу, как вы теперь рады!
Гремите, гудите, бренчите, скачите!
Шалите, кричите, пляшите!
Свищи, весна, свищи, красна!
 

После возвращения с Дона Харитон Лаптев находился в том состоянии, когда абсолютно уверен, что все блага мира принадлежат лишь ему одному.

Кто мог подумать? Какова улыбка судьбы? Вчера смертник, ныне баловень счастья, вознесенный не просто на капитанский мостик первой яхты государства, но на вершину, которая превзошла все доступные вершины офицерского честолюбия.

Несуразные строки виршеплета, пожалуй, полнее всего выражали его настроение – греметь, гудеть, шалить…

Ему был предоставлен отпуск, и вместе с Борисом Ивановичем он поехал в родное Пекарево.

Матушка умерла, батюшка не чаял повидать сына. Он знал о злоключениях Харитона (брат писал), и надо ли говорить, что испытал старик, увидев своего великовозрастного дитятку?

Второй день – пир горой! Вся пекарская челядь веселилась.

Отец отбил ноги, обходя присядкой стол, уставленный всевозможными яствами.

– Эх, лапти, вы лапти, вы лапти мои…

Борис Иванович кричал на всю ивановскую:

– Ла-а-по-ото-о-чки-и-и!

Яков, отец Дмитрия, сидел с Борисом Ивановичем в обнимку, не скрывал слез, вспоминал сына.

– Гдей-то сейчас мой Димушка! Какой дьявол понес его на север?

– Ты, Яков, не скули. На великое дело пошел. Не лаптем щи хлебать – открывать новый путь в море.

– Да я-то что, я против? Повидать до смерти хочу. Вернется ли?

– А то нет. Харитон – вот он, с того света вернулся.

Харитон повернулся к дядьям:

– Обо мне говорите?

– Об тебе, Харитоша.

В который раз он уже рассказывал про тот день, когда растворились железные двери узилища, как вышел на площадь и все ловил взгляды людей – живого ли в нем видят, не сон ли, не воображение ли камерника? Себе не верил. Потрогал кортик – холодит. Зажег трут – горько и горячо. Вздохнул полной грудью – господи, навозом пахнет. Жив!

Отец убивался:

– Седой весь стал! Меня сединой перебил.

Яков сокрушался:

– Смерть – она кого хочешь выбелит. Потому под саван равняет.

Захмелевший Борис Иванович озорно щурился:

– Со смертью, лапти мои, разговор должен быть короткий. Пригрози ей – отступит. Как в одной байке говорится? Приходит, значит, смерть к животу: «Явилась к тебе, хощу тебя взять». А живот ей в ответ: «Аз не слушаю тебя и не боюсь». Смерть речет: «Как не боишься? Все цари, и князи, и светители меня боятся». А живот свое: «Отыди от меня, бежи, доколе не проткнул тебя мечом своим». Вон как, лапти!

Харитон усмехнулся:

– Мечом, говоришь? А у меня и кортик отобрали. Но нет, грешно сетовать – отпустила меня на сей раз.

– Жить тебе, Харитоша, до ста лет! – пообещал Борис Иванович. – Я верю. Царская яхта высоко поднимает. Такое не часто бывает. Флотских вон сколько, а судьба выбирает одного. Ты же счастливчик, Харитоша!

Харитон просиял.

Придворная яхта «Декроне»!

Не льстил, не подличал, не выслуживался, как иные, перед начальством. Кто упрекнет его? Брат из Сибири вернется – за него похлопочет. И за Василия, и за Семена. Милость, оказанную ему, постарается щедро разделить между товарищами. Вот удел дружбы! А они тащили его с собой. Дмитрий даже обиделся… Ну нет у него к северу тяги! Каждому – свое! Чего же тут серчать?

От выпитого вина и пива кружилась голова.

Вот они явятся в столицу. «Здорово, ребята мои дорогие! Не заледенели? Вот я вас отогрею…» – «Да ты кто?» – «А на яхте придворной. Вот как обернулось». – «Кем же служишь?» Он по-простому скажет: «А командиром!»…

…Вышли на берег Ловати. По хрусткому льду с Борисом Ивановичем добрались до острова. Сколько же лет прошло с тех пор, когда дядька-тать уволок их в Санкт-Петербург?

– Помнишь, как привез вас к себе на Карповку, а ты губы надул. Сдается мне, даже сбежать хотел. А?

– Да, было…

– Эх ты, недоросль мой.

– Но, но! – возгордился Харитон. – С кем разговариваешь?

– Виноват, ваше благородие. Запамятовал.

– То-то!

Дядька остался дядькой. Годы не переломили его.

Он скорчил жалостливую физиономию:

– Ваше благородие, не велите казнить.

– Вот как велю в море спустить!

Харитон сорвал с головы треуголку с вязаными шерстяными наушниками. Легкий весенний ветер трепал его седые волосы, лицо разрумянилось.

Ткнул ногой – из-под снега показалось черное донышко чугунка. Детского их чугунка. Уху заваривали. Забот никаких. Рыбки наловить. Санки зимой.

Зазвонили к обедне.

Харитон сказал:

– Помнишь, ты сказал: колокола громкого боя.

– Да, племяш, молод я был. Эх, сюда бы сейчас Димушку! Последнее его письмо получил из Тобольска. Потом пропал! Забыл дядьку.

– Я тоже из Тобольска получил… «И будет он как дерево посаженное при потоках вод, которое приносит свой плод во время свое…» – вспомнились дядькины слова.

Борис Иванович присел на поваленный ствол.

– А я, племяш, завял. Буду уходить из академии. Преклоню голову в родных местах. А дом на Карповке бери себе. Да тебе и обжениться пора. А?

– Пора, – сказал Харитон.

Конца отпуска Харитон не дождался. Вернулся в столицу, к месту своей новой службы.