Текст книги "Куда ведет Нептун"

Автор книги: Юрий Крутогоров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 17 страниц)

ПИСЬМА

Милостивый государь мой батюшка!

Пишет ваш сын Василий. Три месяца с лишком прошло, как в деревню нашу Богимово прибыл кульер из Калуги и был вручен вам указ о моем препровождении на смотр в Москву. Мог ли полагать я тогда, куда меня запишут? А вышло так. Допрашивал меня сам хранитель Оружейной палаты боярин Федор Алексеевич Головин. Никакого негодования на мои ответы не высказал. Затем спросил, не сын ли я Василия Парфентьевича? Узнав, что сын, весьма обрадовался. Было мне сказано, что сын славного полтавского кавалера не может думать ни о чем другом, как о службе воинской. Я был обласкан и определен в Навигацкую школу, где учится Семен Челюскин, отца которого вы хорошо знаете. И это пришлось весьма кстати, так как на первых порах испытывал я грусть по дому. Не скрою, лил по ночам слезы. Семен же быстро отвратил меня от горестных мыслей, покровительствует мне.

Живу я у купца по мясной торговле. Постель моя занимает самое малое место, из мебели в моей комнате стол да стул. А больше ничего не надо, тем и обхожусь.

Батюшка, вам охота знать, чему я научился. Познаю грамматику во всей ее сумме, а той, что учил Феодосий, вовсе недостаточно для познания грамоты. Русская моя школа продлится около года, а для ленивых и до двух лет бывает. Но я не ленюсь, батюшка.

Дай бог, в свое время буду переведен в класс арифметический, где ученики познают алгебру и геометрию. Без этих знаний к навигацкой науке, а она тут царица всем наукам, не подпускают.

По ступенькам научных предметов пойду куда положено.

Буду, батюшка, усердствовать по всей моей возможности.

Учитель русской школы поведал нам забавную байку. Один селянин отправил сына для ученья латинскому языку.

Возвращается сын домой, отец устраивает ему экзамент: «Многому ли научился?» Сын отвечает, что постиг всю латынь. Отец и спрашивает: как по-латыни называются вилы, навоз, телега. Сын молвит: «Дескать, ничего проще. Вилы – вилатус. Навоз – навозус. Воз – возатус». Отец в горе закричал: «В деревне теперь будешь учиться! Возьми вилатус в рукатус, а навозус клади на возатус».

Не серчайте, что так вздорно написал. Хотел вас позабавить и сказать от сердца, что ваш сын будет исправно постигать морскую науку. Теперь ничего другого не остается. Коли на то воля божья, буду верным флотским служителем.

В том не сомневайтесь.

С истинным моим почтением целую руки. Ваш нижайший сын Василий Прончищев.

Милостивый государь мой батюшка!

Получил ваше любезное письмо, за что приношу мою благодарность. Как пошел на почту и узнал, что есть мне письмецо, так несказанно порадовался.

Рад, что вы в здравии, а также в здравии Анна Егоровна, Савишна.

Весна пришла нынче в Москву ранняя. Дожди не перестают, не успеваю сушить башмаки. В деревне уж и бос бы побегал, а тут не положено в школярском моем положении. В садах распелись соловьи, я каждый божий день вспоминаю своих сизарей.

Вы, батюшка, на то не сердитесь.

Хоть и говорят в людях «май гуляй», мне не до гулянья. Занятия отнимают все время. Оболтусом быть не охота и срамно.

Постигши грамматику, переведен в класс арифметический ранее, чем того ожидал. Решаю теперь самые головоломные задачи и примеры. Числительная наука дается мне просто. Она мне по сердцу. Впрочем, батюшка, случаются такие каверзы, что найти искомое число – как отыскать иголку в сене. Для примеру обскажу задачку, которую только что решал. Четыре плотника нарядились купцу двор ставить. Один обещался двор поставить за год, другой – за два года, третий – за три, а четвертый – за четыре. Стали ставить все четверо. Вот надо узнать, за сколько же времени они закончат строение. Я счел скоро, за что был поощрен добрым словом учителя Магнитского. Так, заприметя меня, пригласил к себе домой отобедать. Супруге сказал про меня: «Сей недоросль в летах еще не славный и недостаточный человек, но толк будет, ибо страстный охотник до мудреного».

Эти слова меня весьма ободрили. Хочу, чтобы и вас ободрили.

Я, батюшка, не хвастаю, а хочу вам приятное сделать.

А вчера ходили с Семеном в театрум, переодевшись и без париков, так как школярам глядеть комедиальные представления не положено. Но так мне хотелось! Давали тот же фарс, что и прежде видал. Он мне по душе, хоть сейчас в лицах могу сыграть за каждого, кто был на сцене.

Какой-то недруг, а кто не знаю, написал подметную бумагу, что видел нас с Семеном в театруме. В наказание нас лишили на три дня прокормочных денег.

А ваши деньги, батюшка, получил. Справил новые башмаки, старые уже каши просили, и белья впрок накупил.

Поговаривают, что кое-кого из нас отправят в Санкт-Петербург для продолжения учения. Зачем – сказать не могу. Но может случиться, что и я буду в том числе. Я ведь не видал ни разу моря. А там море, да какое – Балтийское! Буду ждать, как оно все повернется.

Мы теперь часто говорим о будущей службе, о морских приключениях, о составлении морских карт. Обнаружил и в себе влечение ко всяким путешествиям, об чем ранее и думать не думал. Верно говорят, что с кем поведешься, от того и наберешься. Вот так ваш сын и набирается помаленьку морского рвения. С этого пути уж, видно, никак не свернуть.

Поклон Анне Егоровне, Савишне.

Ваш слуга и сын Василий Прончищев.

Милостивый государь мой батюшка!

Рад сообщить о моем крепком здравии. Скоро год, как учусь в Москве. А он и незаметно пролетел. Год может прибавить человеку в опытности и проницательности – так говорит учитель Магнитский. Но по себе этого не вижу. Скучаю об вас, о Богимове, о всей прежней жизни.

Учением доволен, товарищами доволен, учителями доволен – тут вам нечего беспокоиться.

Батюшка, в последнем письме вы спросили, поставил ли я свечу в день поминовения дорогой матушки. Свечу поставил, матушку всякий день помню. Пять лет, как ее не стало, а все вижу, как она ходит, как, в кресле сидя, вяжет кошельки. Всякое ее ласковое слово помню, и слезы наворачиваются на глаза, как эти слова приходят на ум. Вспоминаю тог день, когда вы, батюшка, вернулись из гошпиталя после полтавской баталии. Увидевши вас в вашем плачевном состоянии, матушка упала в обморок. Всякого письма вашего ждала, но не могла дождаться.

Батюшка, вы пишете, что изрядно простудились и получили сильный кашель. Я побежал к нашему лекарю. Он приказал пить от кашля холодной воды стакан, как скоро встанете с постели, а другой ввечеру, как ложитесь спать.

Я радуюсь, что в ваших хлопотах и печалях, а также и в радостях вас не оставляет ваш любезный друг Федор Степанович Кондырев. Поклон ему.

Несказанно удивился, когда открыл конверт и оттуда выпали тонкие бусы. Как вы пишете, их велела положить дочь Кондырева, Таня. Подарю эти бусы хозяйской дочери, а девочке скажите за меня спасибо.

Не знаю, какой ей сделать подарок. Вот – приписка. Тут рассказец. Батюшка, прочитайте его для девицы Татьяны.

«Привезли в Москву из чужих стран зверинец. Почтенная публика, а среди нее Василий Прончищев увидел диковинных зверей. Был там леопард самого большого росту и красоты. Показывали мандрилью с синим лицом, папиона, имеющего собачье рыло, а руки и ноги человеческие. Еще там были индийский дикобраз и чучело льва. Говорят, в пути он помер и его набили опилками.

Хранятся сии звери в крепких железных ящиках, так что зрителям нет никакого опасения.

Но один леопард выскочил сквозь запоры из клетки. И говорит голосом человеческим: „Где живет одна девица, которая уверяет, что хряк-де не хрюкает, а хрякает“. Я хоть и знаю, где живет та девица, но не сказал леопарду. Конец».

Остаюсь всегда с глубоким почтением, ваш нижайший слуга и сын Василий Прончищев.

Милостивый государь мой батюшка!

Сим письмом сообщаю о близкой перемене в моей жизни.

Прошлым летом в столице нашей по именному царскому указу открылась академия Морской гвардии. Приказано перевести туда учеников, которые окончили курс грамматики, математики и подошли вплотную к наукам навигацким. К таким относят и меня. За время учения я сравнялся с Семеном Челюскиным (вот каково мое усердие), и мы едем вместе. Чему рад. Он мне защита. Я считаю его своим названым братом, хотя он не упускает случая подшутить надо мной. Да и я в долгу не остаюсь. Оба мы калужские, оба родились на реках, что впадают в Оку. А теперь оба впадем в Балтийское море. Так мы с ним смеемся.

Я Москву за недолгое время полюбил, делал описание гидрографическое реки Яузы.

Такая флотская жизнь, батюшка. Никогда не знаешь, куда пошлют завтра.

Загадывать в моем подневольном положении ни об чем не стану. Академию заканчивают двух родов службы – геодезистами и штюрманами. Запишусь я в штюрманы, если не последует на то возражений от наших начальников.

Опечален, что в Москве остается учитель Магницкий. А едет с нами профессор навигации Андрей Данилович Фархварсон. Он англичанин, но по-русски хорошо знает.

Что еще написать, батюшка?

Был я деревенским недорослем, горя не знал под вашим крылом. А теперь больше на себя надейся. И сам обо всем думай. Грустные мысли приходят с началом учения. Потому как начинаешь понимать не только правила грамматические или математические, но и правила, коим самому надобно следовать в жизни.

Завтра до ста наших учеников по зимнему путл двинется в Санкт-Петербург. Что там ждет меня? Напишу после.

С истинным моим почтением целую руки. Василий Прончищев.

Глава четвертая

У КОМПАСНОГО МАСТЕРА

Санкт-Петербург, задуманный Петром I как город-парадиз, город-сад, насчитывал к описываемому времени более четырех тысяч дворов.

На каждом шагу возникали лавки и трактиры, первые курные избы вытеснялись каменными строениями. Пленные шведы мостили Невский проспект камнем, по обе его стороны в три-четыре ряда сажались деревья.

Слободы Бочарная, Каретная, Госпитальная, Морская, Галерная представляли профессии жителей. Многие российские города вошли в Санкт-Петербург со своим «хлеб-солью». Ярославцы слыли за отменных пирожников, осташковцы славились приготовлением рыбных блюд, ростовчане везли лук, чеснок, капусту. Буйный трактир «Петровское кружало» держал московский купец.

Над недавно воздвигнутой колокольней Петропавловской крепости парил крылатый ангел, означающий Викторию. Каждые четверть часа тридцать два колокола отбивали время. О быстротекущем же времени напоминали привезенные из Венеции и поставленные в Летнем саду мраморные скульптуры – Утро, День, Вечер, Ночь. В фонтаны сада вода подавалась из канала с помощью «колесной машины». Изваяние Венеры, особо милое царскому сердцу, постоянно охранялось солдатом Преображенского полка. Напротив сада стояла старая шхуна с иллюминированным транспарантом: «Хотя в меня со всех сторон бьют, однако я возвышаюсь».

Адмиралтейская верфь строилась рядом с Петропавловской крепостью с таким расчетом, чтобы ее орудия, в случае необходимости, могли защитить «колыбель флота».

Именно сюда, на Адмиралтейскую верфь, и явились в первый же день Василий Прончищев и Семен Челюскин. Уже добрый час они блуждали в этом необыкновенном «корабельном городе». А это воистину был город в городе: бесконечные проходы среди штабелей распиленного и круглого леса, дымящие котлы с кипящей смолой, груды пеньки, кучи опилок, канатные бунты, провиантские склады, кузни, веревочные сучильни.

Гомон. Визг пил. Стукотня топоров. Скрип талей.

На телегах с подкладнями везли сосновые стволы, железо, якоря, парусину, фальконеты на вертлюгах, такелаж…

Взвалив на плечи рулоны парусного полотна, в три погибели согнувшись, мужики взбирались на стапеля. А там, на стапелях, возвышались готовые к спуску фрегаты, шнявы, галеры, многопушечные линейные корабли.

Из распахнутых ворот кузни несло дымным угольным жаром. Измазанный сажей паренек раздувал мехи, мастеровые в фартуках поворачивали длинными клещами якорную лапу, похожую на розовый коралл. Молотобойцы длинноручными молотами дубасили по железяке.

Наконец в дальнем углу верфи наши герои отыскали флигелек с тремя стеклянными окошками. Одно окошко было разрисовано, как картушка компаса: две линии крест-накрест, а на концах чернели знакомые буквы – S, W, N, О.

Старикашка в парусиновой куртке, в поношенных матросских штанах был занят незаметной работой. Тонкими щипчиками держал острую иглу, натирал ее каким-то минералом. Вот он, тот, кого они искали. На всякий случай Прончищев спросил старикашку, не есть ли он компасный мастер Илья Федотович?

– Я и есть Илья Федотович. А кто будете?

Василий подал старику запечатанный пакет.

Прочитав письмо, Илья Федотович сказал:

– С прибытием в новую гавань бытия.

Расспросив парней, откуда они родом да кто их отцы, компасный мастер почесал бритый подбородок.

– Что ж, просьбу друга Леонтия Магнитского уважу. Есть на примете одна чухонка. На Васильевском острову. У ней и горница свободная.

– За это большое спасибо.

– Магнитского как не уважить? Я, почитай, Леонтия Филипповича сызмальства знаю. Когда он и Магнитским не был. Вы-то небось и не слыхали, что он не всегда был Магнитским. Крестился под одной фамилией, а живет под другой.

И словоохотливый старик тут же поведал байку, как Леонтий начал сочинять свою «Арифметику». Сей труд прочел Петр I и имел с Леонтием полезную беседу. «Книга твоя, то бишь арифметика, – сказал государь, – влечет, как магнит. Магнитский ты человек». С тех пор и зовется Леонтий Магнитским. Принял царскую фамилию как подарок.

Рассказывая, компасный мастер точил на токарном станке иголки, натирал их минералом. Хитро щурился: «Я тоже Магнитский, потому как все время магничу компаса».

– А хотите, возьму вас в ученики? – предложил старик. – Дело верное.

– Мы на штюрманов пойдем, – заявил Челюскин.

– Море влечет?

– Влечет… – вздохнул Прончищев. – Мы его только еще не видали.

– Еще ты, детище, младо, – посочувствовал старик. – В него окунешься, а уж где выплывешь… Господи! Ну, ладно. Ждите пока. Освобожусь – на Васильевский остров поведу. Штюрмана…

Тихо, покойно во флигельке.

Прончищев соснул, сидя на лавке. Сквозь сон слыхал, как старик наставлял Семена:

– В каждом человеке, особливо во флотском, должон быть магнит, как в том компасе. А ежели нет магнита – пустота в твоей душе, понесет тебя жизнь незнамо куда.

Что сказал Челюскин, Василий не слышал.

ЧЕМ ПАХНЕТ СНЕЖОК?

Рыхлая пятидесятилетняя чухонка, торгующая молоком и творогом на Сенном рынке, по-бабьи жалела молодых постояльцев. Обхватив щеки пухлыми руками, вздыхала: «Один хоть белесый, другой рыжик, а все одно как братички». Молочка нальет, творогом накормит.

– Чего рекрутчина не сделает? От мамки оторвет, от батюшки.

– Мы не рекрута, – сообщал Челюскин.

– А кто же?

– Гардемарины, считай.

– Какие кто?

– Морская гвардия.

– Охти, охти!

Бойкий на язык, Семен вразумлял чухонку:

– Охти на Охте. А мы на Царской набережной.

По утрам Челюскин растирался снегом. Пылая от мороза, врывался в комнату, холоднющими лапами поднимал товарища с лежанки.

– Братичек! – И, напирая на «о», дьяконским басом вскрикивал: – «Несу всех но-о-осяще!..»

Эти слова были начертаны на географической книжке и принадлежали мускулистому Атланту, державшему в ладонях земной шар.

Отбиться от рыжеволосого, заряженного студеным утром Атланта недоставало сил.

Ровно в семь – быть в Морской академии.

Отставник сержант Евский озирает строй вверенных ему молодых людей.

Перекличка. Сорок фамилий… В регламенте сказано: «Во академии учить геометрии, тригонометрии, навигации, ведению вахтенного журнала, фортификации, черчению, рапирной науке, экзерцициям солдатским с мушкетами».

Строю, экзерцициям с мушкетами учит сержант Евский. Сам он эту науку познал с малых лет. Власть его над морскими школярами безгранична. Наставления просты:

– Брюхо дано солдату и матрозу не затем, чтобы есть от брюха. А брюхо дано солдату и матрозу, чтобы ползти на нем к вражеским апрошам. Ложись! Встать! Ложись! Встать! Ложись!

Лежат. Сержант сучит ус, острый и узкий, как штык.

– Встать! В колонну по четверу разберись! Фузей на плечо!

Мушкет по-нынешнему. А для него, бывалого солдата, фузей.

– Ро-о-от-а-а, смирна-а-а! Ша-ага-ам арш!

В этом свистящем, лихом «ш» вся сила неустрашимая.

Рота вколачивает каблуками дубовые плитки мостовой.

– Ать, два, ать, два! – преподает сержант строевую арифметику.

Зимний дворец.

Особняк президента Адмиралтейств-коллегии Апраксина.

Кикинские палаты.

Четверо барабанщиков легкими палочками выбивают музыку строя, дают шагу пружинистость, строгость парада. Вот палочки застыли, и сейчас сорок глоток троекратно проорут:

– Ура! Ура! Ура!

Евский вскидывает подбородок – впереди казармы 1-го батальона лейб-гвардии Семеновского полка, где он сам служил. Пусть старые товарищи заметят, как Евский ведет молодых дворян.

Стучат кожаные башмаки, рассыпается по царской набережной удаль барабанная.

Хорошо идут, черти-дьяволы! А всего-то три месяца, как познали солдатские экзерциции.

Скоро присяга: «Со всей ревностью, по крайней силе своей, не щадя живота и имения, исполнять все уставы и указы, верно служить Его Величеству Петру I и наследникам его!»

Таковы были первые дни пребывания в Морской академии.

Нелегко было Прончищеву и Челюскину после вольницы Навигационной школы привыкать к жесткому распорядку флотского экипажа. Сержант Евский малейшей провинности не упустит. Ученье его коротко: хлыстом по ногам. Петр I, побывав в академии и найдя, что ученики ее весьма распущенны, приказал: «Для унятия крика и бесчинств выбрать из гвардии добрых солдат и быть им по человеку при каждом классе и во время смотра и учения иметь хлыст в руке; буде кто из учеников станет бесчинствовать, оных бить, какой бы ни был фамилии».

Кнутом Евский не брезгует – повод всегда найдется: отчего кричишь громче всех, зачем «вшивым порошком» товарища обсыпал, почему балбесничаешь, а урока не знаешь?

– Я был Евский. – Это любимая поговорка сержанта. – А как послужил в Санкт-Петербурге, так стал Невским. И вы, отколь бы ни приехали, псковские ли, калуцкие, рязанские там – все будете Невскими.

После Москвы, с ее холмами, плавными извивами реки, древними соборами, тесными, лепящимися друг к другу переулками, торговыми рядами, зелеными посадами, Санкт-Петербург показался Василию городом чужим, зябким, иноземным. Даже зима другая. Московская метель обсыпала лицо сухой снежной пылью. Прося прощения, ластилась у ног, извиваясь кошачьими хвостами. А здесь метель, спрямленная лучами Невского проспекта и Миллионной улицы, неслась без удержу, никуда не сворачивая, оставляя на лице влажный след. От плотного снежка пахло горько и солено – морем.

Москва была роднее еще и оттого, что оттуда до Богимова рукой подать. Чувство близости родных мест в первопрестольной скрадывало тоску. Из столицы же деревня казалась такой далекой, точно в другом государстве находилась.

Первое время Василий во всякую свободную от занятий минуту убегал в дальний конец двора, за амбары, и сидел одинокий, потерянный, стыдящийся своего состояния. Тянуло домой. И как вспоминал сизарей, Мышигу, добрую Савишну, Рашидку – плакать хотелось. Однажды, после того как Евский отхлестал его по ногам за какую-то малую провинность, дал волю слезам.

Вот здесь, в укромном уголке, на Василия наткнулся Харитон Лаптев.

– Ты чего тут делаешь?

Прончищев небрежно сплюнул сквозь два щербатых зуба.

– Сижу. Нельзя, что ли?

– Сиди сколько угодно. Чего это к тебе сержант прицепился?

– Плевать.

– И точно, – сказал Харитон.

Ощутив в Лаптеве некое к себе сочувствие и желая перевести разговор на другую тему, Прончищев вдруг сказал:

– Хочешь, загадку загадаю? Летели два гуся, садились на дубы. По одному сядут – гусь остался. По два сядут – дуб остался. Сколько гусей, сколько дубов?

Харитон улыбнулся:

– Чего это ты с загадкой полез?

– А ты отгадай!

– Не знаю.

Теперь Прончищев почувствовал, что как бы одержал верх над Харитоном, увидевшим его в непозволительную минуту слабости.

– Ну что?

Харитон пожал плечами:

– Хитры вы, калуцкие ребята.

– Да похитрее великолуцких! – Так Василий окончательно, как ему казалось, утвердил свое право сидеть где заблагорассудится, вне зависимости, побили его или нет, тоскует по дому или принимает жизнь, какая она есть.

Но Харитон неожиданно рассмеялся:

– Уж чего хитрее! Не всякий ухитрится увидеть из Москвы в подзорную трубу Санкт-Петербург.

Кат Челюскин. Кто просил языком молоть?

– Было такое, – сознался Прончищев. – Что я знал? Приехал только из деревни. Ну и по простодушию…

– Да ладно, это я так.

– Не, я ему вырву язык.

– Не надо, – пожалел Харитон Челюскина. – Немой же будет.

Помолчали.

– У нас в Богимово, – сказал Прончищев, – был один немой. Лопочет – ничего не понять. Знаешь, чего мне говорил? А-ри эбо ели еко-еко.

– Ты разгадывал?

– Разгадывал. Это он тыкал пальцем вверх: «Сизари в небо полетели далеко-далеко».

– У тебя были сизари?

– А как же. Еще какие!

– Я тоже сперва хотел бежать в Пекарево, – сказал Лаптев. – Заячьим бегом. Теперь обвыкся. Я же с дядькой тут живу.

– С дядькой хорошо.

– Он мужик веселый. А ты приходи к нам на Карповку. Якорь у дома увидишь – тут и Лаптевы.

– А с Челюскиным можно?

– Конечно. Такой макет «Орла» покажу. Между прочим, у нас есть и подзорные трубы.

– Это хорошо! – засмеялся Прончищев. – Теперь попробую отсюда Москву увидеть.