Текст книги "Куда ведет Нептун"

Автор книги: Юрий Крутогоров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 17 страниц)

ИЗ ДНЕВНИКА ВАСИЛИЯ ПРОНЧИЩЕВА

Таня идет со мной. Мог ли такого ожидать? Но и тревога не покидает: перенесет ли Таня суровый климат Ледовитого моря?

Сама же она радуется, как дитя. Со старой женщиной местного племени учит якутский язык.

Дубель-шлюпка на воде! В ней единственной заключена наша жизнь, спасение и надежда.

Погрузка закончена. Взяты мешки с мукой, горохом, бочки с солониной, рыбой, ящики с сухарями, сахаром.

Таня украсила мою каюту (нашу, нашу каюту!) еловыми лапами. Две парусиновые койки, одна над другой. Столик прихвачен к полу. Стеклянный иллюминатор.

Все бы хорошо! Но недомогание (себе как не признаться?) дает все чаще себя знать. Почему жизнь так устроена, что не дает человеку полного счастья? Всегда что-то вкрадется – зависть ли, злоба людская. Или болезнь…

«Начатому свершиться должно!» – девиз «Якутска». Нам его дал сам капитан-командор Беринг.

Ровно в два часа пополудни на борт поднялся командор. Он пожал всем матрозам руки.

Остались втроем – Беринг, Челюскин, я Командор обнял нас. «Вижу в вас своих сыновей, – было сказано нам. – А чего отец желает сыновьям? Вернитесь живыми, исполнив свой долг».

В вахтенном журнале Беринг сделал надпись: «Да будет путь „Якутска“ благословен».

Третий день идем по Лене под парусами. Река многоводнее, берега суровее. Леса постепенно понижаются, уступая место кустарникам.

Геодезист Чекин делает съемки берега Лены в ее высоких широтах.

Ветер средний, небо чисто. Челюскин деловит – не подступись! Ни на минуту не расстается с мерными цепями, градштоком, квадрантом.

Первые географические координаты ложатся на составляемую нами карту.

Морячка моя рядом. Ей хорошо в нашем плавании. Подкралась сзади незаметно. Оглянулся – на ногах сапоги-сари, на лице сеть из черных конских волос. Якутка! И по-якутски что-то мне говорит.

Под кистью моей морячки берега Лены не так мрачны. В ее рисунках обязательно присутствует солнце.

Река соединена с землей, домом, пусть дом за тысячи километров. А море рождает чувство иное – отдаленности от дома. Все-таки человек существо земное.

Нынче вышли на берег. В высокой скале набрели на пещеру. Кругом валяются зубы, бивни, скелеты мамонтов. Зверовое кладбище. Чувство такое, что из новейшего времени, из века XVIII, попал в древнейшие времена.

Туземцы уверяют (слышал в Якутске), что мамонты живут под землею. Они роют ее рогами. Выйдут наружу – умирают. Вечная мерзлота хорошо охраняет останки от гниения. Споткнулся о Мамонтову голову, покрытую сухой кожей. На меня подуло вечностью…

Чую дымок, пахнущий мясом. Якутские юрты.

Меня, Таню, Челюскина покормили жареным мясом. Раздал женщинам бисеру, одарил мужчин стальными ножами. Принесли чудное кушанье. Они варят кумыс с мукою, добавляют туда пихтового луба, сушеной рыбы, ягод морошки. Похлебка зовется саламатой.

Собираемся уходить, старейшина вынимает доску, костяные фигурки. «Давай играть в сахаматы».

Старейшина, видимо, самый великий в селении «сахаматист». Дело доходит до ферзя. Передвигаю фигуру. Старейшина ужасается – нельзя. Отчего же? Оказывается, ферзь не должен прыгать, как конь. Это несовместимо со званием самого большого начальника, каковым является королева.

Знают ли туземцы Таймыр? Ответы самые неопределенные. Но при этом слове испытывают некий страх. «Кто туда ходит, не возвращается».

Я сказал, что молился бабушке Кербе.

«Бабушка Кербе не знает по-русски. Она помогает только якутам».

Последнее русское зимовье – Жиганский острог. Несколько деревянных изб для казаков. Юрты.

Здесь у берега стоял бот «Иркутск» – он шел несколько впереди нас.

Ласиниус пришел на нашу дубель-шлюпку. Когда Питер поднимался на наш борт, пушки «Иркутска» салютовали. Я тоже приказал запалить.

Никогда не перестану восхищаться заразительной игрой Питера. Он вспомнил: еще в Усть-Куте я обещал схватиться с ним в пиле двуручной.

Свалили несколько лиственниц. Аж рубахи взмокли.

Вечером пировали. Завели песни.

Мы распрощались, полные надежд на скорую встречу.

Мне кажется, Россия никогда не должна забыть, что при открытии Северного морского пути ей честно помогали шведы, датчане, немцы. Я весьма высоко ценю слова петровского устава, где хорошо сказано: офицеры любят друг друга, невзирая на то, какой они веры или какого народа. Только мудрый и великодушный монарх мог своей рукой начертать сию сентенцию.

По правую сторону в Лену впадает речка Менкере. Слева – воды речки Хахчан. Берега крутые, утесы не знают никакой растительности. Глубина – 15 сажен. Широта – 71 градус 24 минуты.

Потянулась местность, называемая тундрой. Белый мох. Пасутся стада оленей. Лошадей не видать.

Давно нет солнца. Разве на Таниных рисунках.

Два дара дал мне Беринг: «Якутск» для сего путешествия и разрешение быть рядом жене.

Навечно благодарен Берингу.

Карта Лены от Якутска до самых ее низовьев, до острова Столб, составленная моими товарищами, есть, по существу, первое научное известие об этой реке. Лена отныне знает свои координаты. Если и есть отклонения, они, надеюсь, незначительны.

Самым кратким путем предстоит выйти на взморье. В бесчисленных протоках, рукавах дельты можно плутать, подобно слепцу.

Кажется, для нас наиболее выгодна Крестяцкая протока.

Вчера, 2 августа, пошел с Семеном на ялботе в поисках западного фарватера. За поздним временем уровень воды понизился.

Не отыскали нужную протоку среди многочисленных островов. Который же наш рукав?

…Будем поворачивать на юго-восток. Путь более дальний. Огибая Столб, потеряем время. Да что поделаешь… Хитрая дельта у Лены. Лабиринт.

…Снег зарядами повалил.

Вышли в море! Ура! Ура! Ура!

Люди укутались в тулупы, натянули на головы меховые шапки. Затопили в трюме железные печки.

Август, а зима явилась во всех своих достоинствах. А я о родной деревне Борищеве думаю. Там ныне яблоки поспели. Батюшка девкам грозит, чтобы справно в корзины клали. Я сам любил яблоки собирать. Скороспелка, белобородка, пипин, налив. А еще были яблоки фонарик, винный квас… Господи, что за мысли в башку лезут?

Батюшка с оказией прислал как-то в столицу целый ящик винного кваса. Лаптевы чуть не все яблоки пожрали.

Где-то сейчас брательники? Дмитрий-то с Берингом. Хорошо, кабы Харитон был рядом.

…Постояли немного на якоре западнее Быковского мыса. Пусть море успокоится. Побережем дубль-шлюпку.

13 августа 1735 года поставили паруса. На запад!

Корабль русского военного флота еще никогда не шел туда. Счастье морехода, даже облаченного в военную форму, в ожидании открытия, в надежде нанести на географический чертеж новый берег, новый остров, проторить неизведанную дорогу в волнах. Вот самая значительная минута жизни. Еще большую радость этой минуте прибавляет чувство, что рядом с тобою близкие люди.

Сильная слабость в членах. Впервые за все время своей хворости открылся Беекману. Мы были вдвоем, я запер каюту. Он смотрел меня. Скорбутная болезнь – другого приговора не ждал. Приказано пить горчайшую отраву, настоянную на хвое и листьях тальника.

Видя удрученный вид корабельного эскулапа, напомнил, что один раз он меня вылечил. Вылечит и сейчас. Просил Беекмана держать в тайне мою болезнь. Команда ничего не должна знать.

Матрозы дразнят его за прусское происхождение. Я просил назвать обидчиков. Лекарь фискалить не хочет. В трюме среди матрозов я сказал, что за унижение национального достоинства буду наказывать. Дисциплина на корабле есть не только выполнение командирского приказа, но она и в уважении к тому, кто рядом несет службу.

…Идем вдоль северного сибирского берега. Замечены первые плавучие льдины. Дождь сменяется снегом. Люди укутаны в звериные шкуры. Холод адский.

Подводным ледяным рифом пробило днище. Матроз Сутормин и боцман Медведев два часа стояли по колено в ледяном крошеве. Спасибо, братцы!

Вынуждены идти на зимовку к берегам реки Оленёк. Следующим летом, когда очистится путь, тронемся дальше.

Челюскин с матрозами на ялботе отправились в устье искать верный фарватер.

Глава третья

ОЛЕНЁК

История не сохранила имени русского казака, который дал реке нежное имя – Оленек.

Порожистая река, разбросавшая в своей горловине множество островков, плосковерхие сопки с нашлепками снега, безлюдная тундра – какую же доброту надо было иметь, чтоб подарить реке теплую, домашнюю кличку.

Первая попытка найти фарватер не увенчалась успехом.

Наконец вместе с Челюскиным и несколькими матросами на ялботе пошел Прончищев.

Сделав несколько промеров глубины, отыскали безопасную дорожку для входа «Якутска».

Преодолев волнолом, гребцы устремились вверх по реке.

Плыли версты три. Высматривали подходящее место для высадки. И тут на небольшом возвышении увидели с пару десятков рубленых изб.

Сошли на берег. Удивило странное безлюдье. Обошли дома – пусто.

В крайней избенке обнаружили насмерть перепуганного старика. По лицу русак из русаков – короткий нос, круглые глаза. А лопотал по-якутски.

– Ты кто?

Старик недоуменно смотрел на пришельцев. Наморщил лоб. Кажется, что-то вспоминал.

Челюскин прикрикнул:

– Да говори, ты кто?

Старик с головой укутался оленьей шкурой. Точно дикий зверек уполз в нору.

Хороша же первая встреча с туземцами!

Однако старик недолго пробыл в своей норе. Видимо поняв, что ему ничто не угрожает, дед высунул нос из своего мехового укрытия.

– Чума! Чума! Уходи!

– Э, да он знает по-нашенски, – обрадовался Прончищев. – Ничего, пусть успокоится.

Дед упрямо талдычил:

– Чума! Чума!

– Выползай, дедуля! – Челюскин подбодрил старика. – Мы люди мирные. На, трубку, покури. Хорош табачок.

Странный туземец схватил грязной рукой трубку.

Все-таки его удалось разговорить. Отдельные русские слова (помнил, оказывается!) мешались с якутскими. Из всей этой булькающей, непутевой мешанины фраз можно было понять: жители селения, увидев на взморье судно, страшно перепугались. Все до единого покинули селение.

– А ты как остался?

Выяснилось, что у старика ноги плохо ходят. Он помирать остался. Звали его Иваном.

Это рассмешило присутствующих при разговоре матросов. Иван! Во куда занесло нашего Ивана! То ли русский, то ли якут.

– Давно тут живешь? – спросил Прончищев.

Старик заморгал редкими белесыми ресницами, соображая. Когда догадался, о чем его спрашивают, растопырил пальцы на обеих руках, тряхнул ими семь раз. И еще один палец показал.

– Семьдесят один годок! – по-детски обрадовался жестикуляции старика Челюскин. – В тундре уродился?

Старик удивился вопросу. Разве без того не ясно?

– Я думал, ты ссыльный.

Слово «ссыльный» было для старика вовсе не знакомым. Взгляд его был младенчески чист и безгрешен, как у существа, еще не вкусившего яблока от древа познания. Тундра, олени, собаки, полярные гуси, людской мирок, в котором он жил, – добро. Люди, приходящие на веслах издалека, шумные, горланящие, непонятные, несут племени зло и несчастья, болезни и разорение.

Старик следил за чужаками, вспоминал, за какие грехи тойоны наслали на племя этих людей. Оленекцы брали от реки и тундры ровно столько рыбы и дичи, сколько надо, чтобы прокормиться. Кто же на них разгневался: быстро бегущий бог Кирхачи, гномы, живущие справа на восьми, а слева на девяти горах? Или управляющий горный дух Барилах? Но каждое утро оленекцы взывали к Кирхачи, к гномам, к Барилаху быть к ним милостивыми. Может быть, дева Сыринай, всевидящая и ничего не прощающая? Однако за что, за что?..

Прончищев распорядился:

– Здесь на зимовку станем.

И правда: место подходящее. В заводях много наносного плавника, да и поохотиться есть где.

Дубель-шлюпка вошла в реку Оленек. Моряки ставили избы, амбары для провианта, баню. Поднимались свежими венцами срубы четырех домов. Гомон, стук топоров, визг пил. Старик Иван наблюдал за работой служивых, пытаясь вникнуть в смысл забытых русских слов. Что-то оттаивало в его памяти. Однажды, стоя рядом с Таней, промолвил сердито: «Мужик много, баба одна». Таня засмеялась:

– Баба одна. Баба хорошая. Баба добрая.

Обрадовавшись, что старик наконец-то вылез из своей немоты, Таня спросила по-якутски, отчего бежали в тундру жители селения.

– Чума, чума! – пробормотал Иван.

Таня заходила в сиротливые жилища оленекцев, разглядывала брошенную наспех утварь. Взяла с полу тряпичную куклу: узелок корневища вместо головы, косицы из ивового луба, бусинки глаз, капризная щелочка рта. Трогательная и жалкая эта игрушка точно оживила дом голосами людей, плачем девчонок, беготней узкоглазых пацанов.

Отчего так поспешно бегство оленекцев? Чего устрашились? Не успели согнать своих оленей с дальних пастбищ. Несколько оленей, по всему видать, домашних, пришли на водопой к берегу Оленека. Так и остались близ жилья.

Таня принесла Ивану свежих лепешек. Он отщипнул кусочек, пожевал, поднял на Таню глаза. Вкусно.

Вот когда пригодился якутский язык. Старик, кажется, почувствовал к ней доверие. Он узнал, что русские на следующий год уйдут дальше. «Таймыр знаешь?» – спросила Таня. Таймыр Иван знал. «Вот туда лежит наш путь».

Слово «Таймыр» его испугало. Что чужакам делать на Таймыре? Но женщина, кажется, не врет. Солнечная госпожа Нэлбэй, дарящая детей, семейный покой, наделила женщину чистотой и правдой.

Старик съел лепешку. Попросил еще. Таня принесла несколько лепешек, штоф спирта.

Иван оживился, быстро что-то залопотал, цокал языком. Отхлебнул из глиняной кружки. Добрая баба! Теперь он пожалел ее. Закурил. Дымок из трубки пахнул жжеными опилками. Глаза старика заслезились. Пригладил редкие кудерьки на голове – так ласкают любимую собаку. Наверно, этим жестом хотел показать, что не такой сердитый, как может подумать молодая женщина. В нем проснулось любопытство: зачем русские идут на Таймыр? Даже якуты и тунгусы не осмеливаются сунуть туда носа.

Таня сбегала за бумагой.

Нарисовала круг. Ровной чертой разделила его напополам. В нижнем полукружье изобразила линии рек, деревья, дома.

– Тут мы живем. Отсюда мы пришли. А вот здесь… А вот здесь… – Таня обвела пальцем верхнее полукружье. – Тут мало людей. Совсем нет никаких линий. Мы хотим нарисовать весь круг. Берег моря. Оленек. Таймыр. Мы пришли сюда, чтобы сделать карту.

– Карту? – удивился старик. – Зачем?

Этот первобытный старец, оказывается, знал, что такое карта.

Он поперхнулся горьким древесным дымом.

– Вы опоздали! Вы думаете, у нас, у якутов, нет карты? Наши старики давно такую карту составили.

Теперь настало время изумиться Тане. Откуда у якутов карта, что они могут знать, как она делается?

– Есть у нас карта! У старейшины Данилова. Там наш мир показан. Где мы живем…

– Ты правду говоришь? Я хочу видеть Данилова.

– Племя ушло далеко.

– Пусть твои родичи придут назад. Русский начальник никому не позволит обидеть оленекцев. Поезжай, скажи им.

Иван молчал.

– Если не можешь ехать, покажи дорогу. Я поеду.

– Ты? Одна?

– Могу не одна. Возьму с собой матрозов.

– Нет, нет, не надо матрозов. Женщине старейшина Данилов поверит. Русским мужикам – нет… Спирт дашь?

– Да. И табак. И новую трубку.

Старик мысленно обратился к мудрой деве Сыринай. Губы его шевелились – тонкие, сухие, окрашенные старческой синевой. Дева Сыринай ничего не имела против этой молодой женщины. Чем уж так улестил ее Иван, сказать трудно. Может быть, нашел какое-то хитрое словечко.

Ладно, дорогу на стойбище покажет. Завтра с утра запряжет в нарты оленей. Но поедут только вдвоем. А спирт пускай Таня несет сейчас. Табак – потом. Спирт – теперь.

О своем желании поехать в дальнее стойбище туземцев Таня сказала Василию.

– Подумай, что ты говоришь? Что ты знаешь об этих людях?

– Мне больно видеть пустые дома. Пусть вернутся.

– Они кочевники.

– Но зимой они живут в селении. А выходит так, что мы их согнали… Они боятся нас.

Голосом, не допускающим возражений, Прончищев отчеканил:

– Ни-ку-да я те-бя не пу-щу. Ты поняла?

– Да, – сказала Таня.

Ранним утром, легонько ступая, Таня покинула судно.

Весь долгий путь, а он продолжался часа три, Иван молчал. Размышлял, верно ли поступил, что взял с собой женщину. А что, как Данилов осерчает?

Нет, Иван сразу не привезет Таню в стойбище. Он сначала сам поговорит со старейшиной. И если тот пожелает…

Вдали завиднелись островерхие чумы.

– Сойди и жди меня, – приказал старик.

Таня ждала долго. Продрогла на ветру. А, будь что будет! И решительно направилась к стойбищу.

У первого же чума Таня подошла к двум девочкам. Те испуганно полезли в островерхое жилище.

К Тане подходили мужчины, женщины в оленьих одеждах. Это было на удивление смешное общество – русские, якуты, тунгусы…

Невысокий мужик, подстриженный в кружок, мял широкую русскую бороду.

– Здравствуй! – Таня развязала узелок. Расстелила холстинку на земле. Взорам оленекцев предстали разноцветные бусы, ожерелья из бисера, ленты, оловянные пуговицы, глиняные свистульки.

Из толпы вынырнул Иван.

– Это старейшина Данилов, – сказал он. – Он хочет тебя слушать.

– Здравствуйте! Я пришла сказать: возвращайтесь в селение. Мужчины получат топоры, ружья, порох, табак.

– Ты кто? – спросил русобородый.

– Жена русского начальника. Вы боитесь чумы? На корабле нет чумы. У вас поживем одну зиму.

Таня с трудом подбирала якутские слова.

– Я голодна. Хочу есть.

– Пойдем.

Русобородый откинул полог своего чума. Таня уселась на шкуре белого медведя. Дым разъедал глаза. Мужик хлопотал у огня, разведенного посреди жилища. Не очень-то он был разговорчив. Изредка поглядывал на молодую русскую женщину красноватыми от пламени глазами.

Поев жареной оленины, Таня сказала, что хочет спать.

Старейшина оставил ее одну. Таня услышала голос Ивана:

– Она поела?

– Я ей дал мяса.

Когда Таня вылезла из чума, в стойбище царила тишина. Рядом – озеро. Полярные гуси отлетали на юг. Стайка белых куропаток кружилась над пустынной тундрой, не ведая об иных гнездовьях. По свежему насту – пока спала, выпал снежок – петляли запутанные, точно крестом вышитые, следы тундровой мыши. Морская чайка, похожая на выхлоп из пушки, упала вниз. Отчаянно пища, отяжелев от добычи, ринулась на середку озера. Меж моренных камней Таня увидела двух гусенят. Они не могли подняться на крылья. Таня наклонилась над птицами. Взяла в руки, завернула в платок.

Вернулась в чум, перевязала птицам лапки, стала ждать, что будет дальше. Наконец ее окликнул старик Иван:

– Русская женщина, выходи. Обратно поедем!

Таня уселась в нарты. Старик взмахнул длинным прутом.

– Иван, они вернутся? – спросила Таня.

– Вернутся. Скоро вернутся.

Таня засмеялась:

– А я гусенят нашла. Смотри!

Старик по-своему откликнулся:

– Табак теперь давай много.

…Еще издали Таня увидела бегущих навстречу матросов. Впереди несся боцман Медведев.

– Таа-атьяна Фе-е-до-оровна-а!

Подбежав ближе, радостно сорвал меховую шапку.

– Дозвольте, я вас на руках понесу.

– Зачем же на руках? У меня выезд свой.

– Да знали бы вы, что с господином лейтенантом делается…

КОГДА ПРОСЫПАЕТСЯ СЕМЕЧКО МАКА

Записи командира дубель-шлюпки в вахтенном журнале.

Первая: «Долженствую с вернувшимися жителями поступать всякою ласкою и обнадеживать добротою. Надеюсь, что впредь страха никакого не возымеют».

Вторая: «13 ноября солнце у нас стало невидимым, понеже зашло за горизонт».

В свои права вступила полярная ночь.

Таня взялась за кисти. В жизни ничего подобного не видела. Этот ослепительный луч со сполохами, краски неба.

Поразительное зрелище обнаружило в служивых самые разные чувства. Замечания их были точны, по-детски простодушны и смешны, а за словами восторга одновременно слышалась тоска по дому, по оставленным семьям.

– Будто кто знамена развернул. Так и полощут. Увидеть – да помереть.

– Поживи маленько, Сидор. Чего уж.

– А с моря, слышишь, гул какой идет.

– Льды сжимаются.

– Ну места! Не, не для людей они.

– Эти-то живут.

– Эти живут. Якуты, они тут испокон века промышляют. Не пойму, братцы, как русаки в ихнее племя затесались.

– Как? От казаков – вот как. Приглянулась какая якутка – обженился. Вот и дитятко: волосы русские, глазки якутские.

Смех.

– Вот тебе и хаханьки.

– А нос тангусский, выходит?

Смех.

– Нос тангусский.

– А все же скажу, ребята, такого сроду не видывал. Где нашей радуге…

– Мудрено сотворено.

– Терем божий.

– Да боги не нашенские.

– У них тойоны.

– Эх, поглядела бы моя баба…

– Не вороши душу, дурак. Бабу вспомнил.

– Вернусь до дому, в кулаке двойное жалованье. Бери, жена, езжай на ярмарку.

Возвратились в свои жилища оленекцы. Поначалу сторонились чужаков. Дети стайкой ходили за Таней. Замерев, смотрели, как она рисует. Небо. Снег. Вмерзшая в лед дубель-шлюпка. Олени. Собаки. Все то, что дети видели вокруг, умещалось на тесном листе картона. Небо огнем полыхало… Собаки вот-вот залают… Эта женщина первая пришла в их дальнее стойбище. Она сказала русское слово: «Здравствуйте». Завидев Таню издалека, маленькие оленекцы, не знающие родного языка, весело горланили: «Здравствуйте, здравствуйте!»

На это слово охотно откликались и чужаки мужчины.

Северные жители постепенно свыклись с моряками. Не похожи на тех разбойников-мореходов, которые в давние времена на кочах являлись в селение. Тогда пришельцы разграбили дома, оставили после себя чуму. Свирепая хворь скосила многих людей. О, с тех пор оленекцы знали – нет ничего ужаснее чужаков, которые приходят с моря. Эти русские мушкеты подарили, порох. Лепешки сладкие жарят – угощают. В свою очередь оленекцы научили моряков есть строганину, пить оленью кровь.

Лишь старейшина Данилов никому не доверял. Опасался какого-нибудь подвоха со стороны незваных пришельцев.

Старик Иван часто наведывался в гости к Василию и Тане. Сам он вырезает по кости, а красок сроду не видывал. Рассматривал рисунки. Небо огнем полыхает. Олени мох щиплют. Собаки вот-вот залают. Таня предложила нарисовать старика. Перепугался насмерть. На этом свете от него ничего не должно остаться. Только духи вечно живут.

Старик хитрец приходил в гости, конечно, не без тайного умысла. Знал: всегда угостят «огненной водицей» – спиртом. Выпив, Иван начинал расхваливать Таню. Только солнечная госпожа Нэлбэй Айсэтэ могла подарить начальнику такую славную женушку.

– Передай ему, – говорил старик и умильно глядел на Прончищева, – что все женщины племени молятся за тебя, просят наших духов послать тебе много даров.

Прончищев весело потирал руки. Наконец-то получит за женой хорошее приданое. Даров, даров, он требует даров!

Дед нахмурился. Разве он сказал что-то смешное? Зачем начальник хохочет?

– Переведи ему, – сказал Прончищев. – Я рад, что племя полюбило мою жену. Я желаю племени всех благ, охоты хорошей, красного зверя, полной сумы дичи.

Старик поклонился Василию.

Таня по-якутски напомнила Ивану о карте, которая есть у оленекцев. Русским нужна эта карта. Как бы ее достать?

– Карта у старейшины, – сказал дед. – Пойди к нему. Только не говори, что я тебя послал.

Данилов встретил Таню настороженно. Разговор о карте испугал его. Откуда женщина узнала про карту? Нет, нет, он ничего не знает.

Неужели Иван все придумал? Не похоже.

– Я тебе дам холстины. Я принесу кожаные сапоги…

– Никакой карты не знаю, – бубнил старейшина. – Не говори больше об этом…

Жаль. Как она хотела подарить якутскую карту Василию! Вот бы обрадовался. А возможно, и облегчила бы его работу. Теперь, не теряя зря времени, Прончищев, Челюскин и Чекин подробно описывали дельту Лены и Оленека, пройденные берега моря.

Дело хорошо продвигалось.

– Цените, братцы, штюрмана, – бил себя в грудь Челюскин. – Помнишь, Василий, как я еще в Навигацкой школе делал чертеж Москва-реки? Небось тогда завидовал?

– Завидовал, – признался Василий. – Треуголке твоей завидовал, бляхе оловянной.

– Треуголка? То была по Сеньке шапка. Во!

– По Сеньке, по Сеньке! – Прончищев погладил ладонью только что нарисованную карту. Зажмурил правый глаз – чертеж сдвинулся чуть вправо. Зажмурил левый – чертеж подвинулся налево. В карте было движение; только явившись на свет, она говорила плеском волн о береговые камни; прислушивалась к тишине бухт; в знаке розы ветров гудела нордом; незаконченной линией курса звала, звала, звала…

– Карта! Я вот все думаю, что за нею стоит? Смотри, сколько их у нас. Вот старые, тронь, того и гляди, рассыпятся. А эти поновее. Сколько же людей корпело над ними! Штришок крошечный – эка невидаль. Чтобы провести его, человек сотни верст прополз по земле. В болотах погибал, грыз последний сухарь – но полз, полз. Вот река. Кто о ней ведал – течет, и бог с ней. А какого-то бедолагу-ведомца осенило: пойду за ней, уловлю ее. И ведь пошел, дурень. Кто-то подумал – с ума спятил. А пошел… Чтобы на лист ее положить. Он и слово «география» не знал. А втемяшилось в башку: надо на чертеж положить. Кто его помнит, того бедолагу? А линия-то проставлена. Река уловлена. Оленек ли, Хатанга. Это уже потом их кто-то так назвал. А для ведомца то была просто река. На карте река. Может, он потом и сгинул в ней. Безымянный, все на свете проклявший. А чертежик успел отдать напоследок – вот вам, люди, река во всем ее течении, от хвостика притока до устья!

Таким Таня никогда не видела Василия.

– Господи, хоть бы все удалось! Только бы здоровье позволило довести начатое до конца! Только бы вывести проклятую болезнь!

И в Тане все чаще прорывалась тревога:

– Боюсь за тебя. Не нравишься ты мне…

– Вот уже и не нравлюсь. – Прончищев принимал обиженный вид. – А я-то, дурень, планы разные строю. Дескать, думаю, вернемся домой, и повезу тебя на один великолепнейший остров в Финском заливе. Вот где благодать – сосны, тишина. Между прочим, мой остров.

– Ну тебя со своими шутками.

– Какие шутки? Жаль, Лаптевых нет – они бы сказали. Да, Семен же тут. Спроси.

– Отстань.

– Нет, ты спроси. Я не вру.

– Дурень, ничего ты не понимаешь.

– Ах, дурень? Летели два гуся, садились на дубы. По одному сядут, гусь остался. По два сядут, дуб остался. Шевели мозгами, сколько гусей было?

– И думать не хочу.

– Вот, пожалуйста, господа, – смеялся Василий. – Кому вы разрешили взойти на военный корабль «Якутск». Женщине, которая не желает думать. Стыдно, господа, мне за свою жену. Стыдно.

Так Прончищев всякий раз шуточками и прибауточками уводил Таню от мучающих ее мыслей, отвлекал на всякую ерунду.

А дни зимовки скоро летели.

Подновили дубель-шлюпку. Для прочности оббили ее борта бревнами. Запаслись новыми веслами. Мяса насушили. Вываривали соль.

22 января в вахтенном журнале появилась запись: «…сего числа вышло из-за горизонта солнце».

Солнце, а вместе с ним привычная, дополярная жизнь возвращались на круги своя. Радовались матросы. Ликовали оленекцы: по их поверьям, творец вселенной Юрунг айы тойон показал на небе счастливый глаз.

Как ни прекрасно северное сияние, но есть в нем что-то чужое, постороннее. Солнце же, пусть и не греющее, – тепло жизни, свет. И уже пробудилось под глубоким снегом спящее семечко желтого мака.