Текст книги "Куда ведет Нептун"
Автор книги: Юрий Крутогоров
Жанры:
Историческая проза
,сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 17 страниц)
В этот час в церкви Святых Первопрестольных была та тишина, когда кажется, даже шепот будет услышан на небесах.
Впервые Таня была здесь несколько лет назад (ее брал отец), в тот памятный день, когда хоронили Петра Великого. Тоже был март. С амвона проповедником Феофаном Прокоповичем были возглашены неутешные слова: «Что се есть? До чего мы дожили, о россияне? Что видим? Что делаем? Петра Великого погребаем».
Таня не случайно пришла сюда. Именно отсюда, считала она, должен начаться ее путь в новую жизнь.
Она стояла перед ликом Богоматери.
Простят ли ее батюшка и матушка?
– Святая дева, благослови. Сними грех с моей души. Я ухожу из дома. Не своеволие мое в этом. По любви иду.
На Тане была теплая шуба, на голове черный платок, повязанный под самые брови.
– Прости, святая Мария. Я пойду навстречу своей судьбе. Ты меня поймешь. Есть девицы, которые уходят в монастырь. Я иду за суженым.
Она встала на колени, коснулась губами иконы.
– Батюшка и матушка потом поймут. Вернусь – простят. Благослови!
Кибитка с ямщиком и Рашидом дожидалась ее за оградой церкви.
Ямщик с любопытством оглядел молодую женщину.
Рашид укутал ноги ее волчьей шкурой.
– Ну что, Татьяна Федоровна, с богом?
Тройка резвых лошадей понеслась к московскому, или, как его называли, посольскому тракту.
Замелькали почтовые станы: София, Любани, Чудово, Спасская полесть, Подберезья, Бронницы, Зайцево…
Талый снег вылетал из-под быстрых конских копыт, полозья увязали в мокром крошеве.
Все ближе Тверь.
Рашид сиял! Каково счастье для Василия Васильевича!
Ночевали в тихих деревеньках, стоящих подле тракта. Таня не хотела оставлять своего имени в книжках станционных смотрителей.
В лесной сторожке, где они остановились в первую ночь, Таня спросила старика объездчика, давно ли на Тверь проходил флотский обоз?
– Матрозы-то? А с неделю будет. В мерзлые места идут. В самоё Сибирь.
Таня лежала на жестком топчане с открытыми глазами. «В самоё Сибирь»! Как неожиданно иногда поворачивается жизнь. Могла ли подумать – «в самоё Сибирь»!
А объездчик не переставал изумляться:
– Много, барышня, чего видал. Гонят ослушников. Купцы со всех заморских держав. Но вот так, чтобы цельным обозом, почитай, до трехсот саней, – такое впервые вижу. Волей идут! Корабли, сказывали, на сибирских реках станут строить. И в море Ледовитое. Зачем оно, море Ледовитое, а, барышня? Ну вразуми ты меня.
– Не знаю, дед.
– Вот и ты не знаешь. А начальник у них какой-то… Мерин.
– Беринг! – поправил Рашид.
– Во-во, не русского происхождения. Командор, кричат, командор! Коменданта знаю, интенданта – знаю. А командора… Что за звание?
– Флотское, – подсказал Рашид.
– Чудно. Вроде как армия перебирается на позиции.
Тане стало зябко. Вспомнила родителей. Прикусила губу.
В красном углу дедовой сторожки при свете крохотной лампады сиял лик Николая Чудотворца. Правую руку держал у груди, осеняя себя трехперстием. Высокий лоб в морщинах, сочувственный взгляд. Покровитель моряков. В православии знаменит тем, что щедр. Бедному отцу трех дочерей, как говорили в церкви, пастырь подбросил три узелка с золотом.
Оставшись одна, Таня подошла к иконе. Разные чувства владели ею: радость, предчувствие неизъяснимо счастливых перемен в жизни и ощущение дочерней вины, жалость к родителям. «Пошли облегчение матушке и батюшке!» – просила она Чудотворца.
Ночь была беспокойной. Таня металась в тревоге, Лушка, заломив руки, кричала свой оберег: «Есть светомореокиян. На том море бел камень. Имя ему Латар. На том камне сидит старый человек, волосами сед, бородою бел. И около колдуна колдунья, и около ведуна ведунья».
«Таня, Таня! – кричала мать. – Что же ты сделала со мною?»
«Прости, матушка! – горько рыдала Таня. – Иду на светомореокиян».
«И ездит на той горе Егорий на своем сивом коне, со златым копьем», – заговаривала то ли Лушка, то ли косматая колдунья.
У Егория было лицо предназначенного ей жениха Михаила Яковлевича. Он кричал: «А небо будет облаковатое…»
Батюшка горестно взывал: «Женское ли дело – идти на светомореокиян?..»
– Татьяна Федоровна, ехать пора, – будил ее Рашид.
Крестцы, Яжелбицы, Валдай, Едрово, Хотилов.
Дорога надолго станет ее жизнью.
Сколько верст до Якутска? Возможно ли сосчитать, когда ехать и плыть больше года.
И они будут вместе…
Но Танина мысль опережала версты, дорогу, время. Краешком сердца она слышала ту тоску, которая ее ждет в Якутске, когда Василий пойдет на Таймыр.
Сколько его ждать там? Год, два? И тут же подумала про себя: «Что год? Я его всю жизнь ждала…»
Неужели она эти слова произнесла вслух?
Рашид сообщил:
– Меня, Татьяна Федоровна, Катюшка ждет. Я на ней женюсь, когда вернусь из Сибири. Василий Васильевич обещали дать вольную.
Тверь, Тверь – скорей бы!
– Погоняй!
Ямщик откликнулся:
– Я ли не стараюсь, барышня? Кнут гудит.
Они сразу обвенчаются. Церковь омоет ее живой водой.
В свет родится Татьяна Прончищева.
И вот уже кибитка, лихо свернув с площади на набережную Волги, вкатывает на постоялый двор.
В расстегнутой шинели, без шапки бежит навстречу Василий.
Глава вторая
ГЕФЕСТ
Беринг поручает Челюскину ехать в Екатеринбургский завод-крепость и оттуда доставить в Тобольск «железную амуницию», нужную для постройки кораблей, – якоря, крепления…
Семену вручены надлежащие бумаги, чертежи.
Штюрман горд оказанным доверием.
Не кого-нибудь – именно его командор выбрал для такого дела! Он так и сказал:
– Семен Иванович, на тебя большая надежда. Без железа в морской поход не поднимемся.
То ли этого он сам не знает?
– Явишься к начальнику горной канцелярии, Татищеву Василь Никитичу. Говори о срочности. Да сам последи, как якоря будут лить. Денег не жалей, когда обоз до Тобольска будешь нанимать. Вся наша выгода во времени.
Прончищев смеется:
– Ну, железный штюрман, до встречи в Тобольске!
Как приехала Таня, Василия не узнать. Скалится, счастливый чертяка! Легкая походка, обалделый взгляд. Что любовь делает с человеком?
– А ведь увезли меня в свой оцеанус глациалиус! – говорит Таня.
– Так штюрмана, курс свой знаем, – подмигивает Челюскин Василию. – Не надо было тогда на ботик «Нептун» с нами садиться. Опасное дело затеяли.
– Ох, опасное, – соглашается лейтенантова жена.
Они прощаются.
Опережая экспедицию, Челюскин мчится на Урал.
Кто не слыхал в те времена о Татищеве? Артиллерии капитан, он храбро воевал со шведами. По просьбе царя составлял атлас «к землемерию всего государства и к сочинению обстоятельной географии». Писал историю России. Семи пядей во лбу человек.
Теперь ведал на Урале горнозаводскими делами. Тоже не случайно. Где нужна твердая рука, ум, обстоятельность, честность – там Татищев.
Через месяц непрерывной гоньбы, скорых переправ через реки, забывши о сне и покое, наш штюрман прибыл в завод-крепость.
Татищев его принял. Беринга он знал по совместной службе. Об экспедиции наслышан. Великие намерения Беринга разделял всей душой.
Вот после какого похода, ежели он достигнет целей поставленных, можно будет заново сочинять обстоятельную географию. Да, кроме того, каким деянием обогатится история государства!
Татищев с нескрываемым интересом рассматривал представленные бумаги. Речь шла о металлической амуниции для семи кораблей. Раньше чугунное литье везли исключительно на запад – Балтика, Каспий, Азов. Теперь восток просит…
Татищев примерно одного возраста с Берингом. Люди петровской выучки! Черный парик до плеч обрамлял крупные черты смуглого лица – загар огнедышащих горнов. Белесые брови. Светлые ресницы.
– Сколько же отрядов пойдет вдоль побережья северного нашего моря?
Семен поясняет. Один – до устья Оби и восточнее, до Енисея. Две команды пойдут по Лене. В устье они разойдутся: один отряд – к Таймыру, второй – к Чукоцкому мысу. Беринг со своими помощниками пойдет открывать западную Америку. В их планах и острова японские.
Татищев глядит на карту, занимающую едва ли не полстены кабинета.
Сибирь, северное ее побережье, восточные окраины… О, сколько же тут забот для моряков, какой простор для обсерваций!
– В какой же отряд зачислены вы? – спрашивает Татищев.
– Тот, что пойдет от Лены на запад. На Таймыр.
– Славное предприятие, – одобряет Татищев. – Таймыр, Таймыр… Вот загадка.
– На вашей карте его нет вообще.
– Да, карта далека от конечной истины, – виновато признает Татищев.
– Далека от обстоятельной географии, – смелеет Челюскин.
– Ты боек, однако.
– Руководствуясь справедливостью.
Нет, географ и историк не обижается.
– Сожалею, – говорит Татищев, – что не дожил до наших дней царь Петр. Как он жаждал, чтобы в поиске северного пути мы оказались счастливее иных стран… Ты кончал Морскую академию?
– Да, ваше сиятельство.
– Теперь и в Екатеринбурге открыты школы: словесная и арифметическая. Чисто и слагательно писать – вижу в том великий прок. Отсюда, штюрман, путь к отвращению лжи, темени людской, злобы. В столице от меня ждут больше золота, драгоценных камней, металла. Все надо! Но я строю избы для школ. Ученику велено давать в месяц по два рубля на платье и питание. Меня попрекают – расточительно, дескать. Но я верю: грамотность дороже любого золота. Расточительнее держать молодого человека в неведении, что есть мир.
Дневное солнце выскользнуло из-за туч. Стены, обитые золотистым штофом, осветились как бы изнутри. Подвески на люстре и шандалах заискрились.
Руки Татищева лежали на столе. Яркий свет придал им некую скульптурную законченность. В пальцы и ладони въелась темная пыльца окалины.
Татищев заметил взгляд штюрмана.
– Рудознатец. Чем и горжусь. И в шахтах бываю, и у домен. А заказ экспедиции прикажу выполнить в кратчайший срок.
…С десяти бастионов Екатеринбурга во все стороны глядят пушки. Хотя не ясно, от кого обороняться?
Завод-крепость воинским каре примкнул к берегу Исети.
Плывут над городком дымные облака, не из труб ли доменных и плавильных печей? Молоты колотушечных, якорных, кузнечных, жестяных фабрик выковывают громы над вершинами Урала.
Все внове тут Челюскину.
Жаркие горны с широкими шатрами, сопла мехов в тяжелом дыхании, домны, работные люди, прикрывающие наготу лишь кожаными фартуками, косматый пламень, кипящий чугун в ковшах, обжигающие глотки воздуха – кажется, сам бог огня и кузнецов Гефест мастерит непробиваемый щит для геройского воина Ахилла.
Нет, не для Ахилла – железный щит для России выковывает молодой Екатеринбург: ядра, пушки, чугунные решетки.
Челюскин с утра спешит на якорную фабрику. Работные люди косятся на его куртку – бострог, лихую треуголку с царским гербом напереди. Моряк! Из самой столицы! Сказывают, в Якутске, в Охотске (а где он, этот Охотск?) начнут строить боты и шлюпки для хождения во льды.
– Ваше благородие, не извольте беспокоиться, – уверяет Семена шихтмейстер. – Якоря в срок поспеют.
Народ на фабрике всех племен и наций. Лица темные, изможденные. Повертись-ка при огне и жидком металле шестнадцать часов!
Брызжет металл, когда его разливают в формы пушечных стволов. В гортани кисло от формовочной пыли. Бежать бы отсюда на простор, хватить сухим ртом свежего воздуха, уткнуться щеками в траву, в прохладу. Нет, Челюскин не позволит себе такой слабости. Ох, лукав народ! Самые ленивые при нем бойчее машут молотами, проворнее бегают с ковшами.
В крошечной каморке шихтмейстер угощает Семена кумысом. Хорошо кобылье молоко, холодное, кислое.
– Сами откуда будете, господин шихтмейстер?
– Из Казани.
– Вон как? Вы, татары, вроде к другому приучены.
– Мой отец с малых лет кузнец. И меня обучил. Татары тоже всякие бывают.
– Я не в обиду. У нас на флоте людей по нациям не разделяют.
– И в нашем железном деле тоже. Всякую нацию переплавляем – на молотобойца, шихтовщика, литейщика.
«Это он хорошо сказал», – отмечает про себя Семен.
Не просто сотворить десяти– или двенадцатипудовый якорь, приварить к громоздкому стержню кривые рога с лапами, отформовать голову с проушинами, приклепать против рогов стойкую упорку.
В самом простом одеянии является однажды Челюскин на фабрику – грубые башмаки, холстинная рубаха, латаные штаны.
– Вы ли это, ваше благородие? – удивляется шихтмейстер.
– Не похож?
– Уж не в кузнецы ли решили записаться?
– В кузнецы!
– А что, вы силушкой не обижены.
– Коли так, прошу молот.
– Не господское дело – бить по наковальне.
– Молот! – приказывает Семен.
Татарин почесывает затылок.
– А что? Все кузни исходил, а некован воротился! Тряхну-ка с вами и я стариной.
Челюскин нацеливается прищуренным глазом на жаркий слиток.
Молот над головой.
– И-и-и-эх!
Шихтмейстер поправляет:
– Тоньше, тоньше… Тут силой одной не возьмешь.
– И-и-и-эх!
– Вот так-то лучше.
– И-и-и-эх!
Через полчаса Семен приставляет молот к ноге. Раскраснелся. Пот градом по лицу течет.
Дово-о-олен!
– Сей якорь будет мой. На «Якутск» поставлю.
Залпом выпивает кружку воды. Просит мастера из ведра полить на спину. От рубахи – пар. Тело у Семена цвета раскаленной поковки. Урчит. Стонет. Хрипит.
И опять одной рукой вздымает над головой молот.
– И-и-и-эх!
Лапа плющится. Розовое мясо металла в шелухе окалины не желает гаснуть, шипит, плюется жалящими шкварками.
– И-и-и-эх!
Челюскин бросает молот, поигрывает борцовскими буграми на руках.
– Господин шихтмейстер, пока не получу все якоря да пушки, буду служить у вас Гефестом.
Татарин пугается:
– Кем?
– Гефестом!
– Это кто же?
– Бог огня. Бог кузнецов.
– Не знаю такого.
– Да вот он же, – тычет себя в грудь.
Железная амуниция готовилась почти два месяца. Чтобы отправить ее, потребовалось тридцать телег.
С каждым из возчиков сошлись по две копейки за версту.
Накануне отъезда Семен зашел в канцелярию.
– Ваше превосходительство, – доложил Татищеву. – Дозвольте благодарить. Мастеровые славно поработали.
– Гефест! – улыбнулся Татищев. – Докладывали, докладывали. Ты славно помогал. Добрый путь тебе, штюрман. Берингу передай поклон. Как человек буду молиться за вас. Как географ и историк не премину обстоятельно узнавать о вашем сообщении.
Ранним августовским утром обоз тронулся в путь – к Тобольску.
Так были «подняты» первые якоря кораблей Беринговой экспедиции.
«УЖ ВЫ НОЧИ МОИ, НОЧИ МОИ ТЕМНЫЕ…»К концу 1733 года основные экспедиционные отряды прибыли в сибирскую столицу – Тобольск. Восемь месяцев добирались сюда от Санкт-Петербурга.
А это была лишь половина пути до Якутска.
Люди болели, умирали, изрядно поизносились, кляня тракты, непогоду, неустройство заезжих изб, дурных ямщиков, ленивых паромщиков.
Прончищев писал в своем дневнике: «Крепкие, видавшие виды мужики звереют от бедствий пути. От лошадей одни скелеты остались. На какие муки обрек Таню? Сердце от жалости переворачивается. Но у нее хватает силы поддерживать меня, моих матрозов. И всему радуется при том. Да еще рисует».
На удивление всей команде, Таня действительно стойко переносила все тяготы дороги. Ни одной жалобы не услышал от нее Прончищев.
Как-то повозка лейтенанта завязла в топкой грязи. Василий в высоких кожаных сапогах вместе с матрозами толкал телегу. Лошади вылезали из кожи. Разувшись, Таня спрыгнула в черное месиво. Грязь достала до колен. Василий взял ее на руки, чтобы отнести в сухое место.
Таня вырвалась, рассердилась:
– Лейтенант Прончищев, ты надо мною не командир!
Заляпанная грязью с ног до головы, сжав губы, подалась к возку. Уперлась плечом в задок телеги.
– А ну, мужики!
В ней дьявол поселился! Напряглась, от натуги прикрыла глаза.
– Боцман! Боцман Медведев! Не топчитесь на месте. Проворнее.
– Татьяна Федоровна, да мы без вас…
– Толкайте!
Телега подалась.
Благо, речка рядом. Ни слова не говоря, Таня забежала за кусты орешника, сорвала с себя одежду, пошла в воду.
Плыла быстро, сильно выбрасывая вперед тонкие руки, иногда уходя с головкой на глубину.
Боцман Медведев загляделся:
– Ну и женушка вам досталась, господин лейтенант. Где такие барышни только родятся?
– На Мышиге.
Геодезист Чекин восхищенно цыкнул:
– С такой не пропадешь… Какая бойкость, решительность!
Прончищев согласился:
– Чего-чего, а решительности не занимать.
Рашид железной лопаткой счищал грязь с прончищевских сапог.
– Потом, – оттолкнул его Василий. – Отмыться надо сначала.
Когда Таня вернулась, матрозы шумно понеслись к реке.
Прончищев взял в ладони мокрое Танино лицо.
– Все не верю, что ты со мной.
Таня скомандовала:
– Прончищев, в воду! Не терплю лейтенантов с грязными руками.
Таня звала мужа Прончищевым. Обращение по фамилии казалось ей естественным и наиболее подобающим суровым условиям путешествия, где не место нежностям. Полное равенство в отношениях со всеми, некоторая грубоватость, безусловная готовность делить тяжесть пути со всеми наравне – так поняла она свое место в команде. И не изменяла взятому правилу.
Рашиду, который поначалу называл ее барыней, дала твердый урок:
– Барыни тут нет. Барыня в столице осталась.
– Как же кликать-то?
– «Кликать»! Нашел слово. Зови Татьяной Федоровной.
Таня ушла из дому почти без вещей. В Казани Василий купил жене одежду на все сезоны.
Таня увидела в этом повод погоревать над непредвиденными расходами лейтенанта:
– Вот что значит брать жену без приданого. В следующий раз, Прончищев, будь осмотрительнее.
Он угрожающе пообещал:
– Не будет следующего раза.
– Правда? – спросила Таня с детской радостью. – У меня подруга в замужество уходила. Показывала тайком свадебный сундук. Чего там только не было!
– Завидуешь?
– Тебя жалею! Ничего тебе этого не видать. А получила невеста в приданое кафтан немецкий с золотым кружевом, с тафтовой подпушкою, с подкладкой кумашною. Десять платьев бархатных. Три платья зеленой травки, мех рысий, хвосты собольи, меха бобровые, сорок золотников жемчуга, скатерти турецкие, платки персидские с золотом и серебром. А сукон аглицких! А шелков! А бархата!
Прончищев хохотал:
– А что мне досталось? Где моя роспись о приданом?
Таня гордо выступила вперед, надменно повела бровями:
– Прончищев! Лейтенант неблагодарный! Я ли не приданое?
– Приданое, приданое! – паясничал Василий, подыгрывая жене. – Да только в росписи еще значатся… – Он вспомнил напевную байку, которой когда-то потешала его Савишна, о незадачливом женихе. – Восемь дворов крестьянских промеж Лебедяни, не доезжая Казани. Восемь дворов бобыльских, в них полтора человека с четвертью. Четыре человека в бегах, а четыре человека в бедах. Восемь амбаров без стен. Восемь полатей тараканьих да восемь стягов комарьих. Конюшня – один конь гнед, а шерсти на нем нет. Сорок кадушек соленых лягушек…
– Тебе шутом служить! – Таня утирала слезы от смеха. – Не хуже Гаврилы Ивановича был бы.
Шутом? Он бы в актеры-лицедеи пошел! Жизнь веселая, беззаботная. Из города в город разъезжаешь на тех же повозках. Барышни смеются, плачут, в ладоши хлопают.
Иногда Тане совестно становилось за свое счастье. Но она чувствовала, что нужна Прончищеву, любима.
Впрочем, в своем состоянии она не была слепа. Далеко не все служивые по своей воле шли в дальнее путешествие. И она видела, как они маются, тоскуют. Взятые в экспедицию по «ордеру», по строгому воинскому приказу, они чувствовали себя глубоко несчастными, точно гнали их в Сибирь за ослушание.
Тяжко переживал свою долю боцман Степан Медведев. Дома у него в мазанковой халупе осталась жена с двумя малыми детьми. Это был мужик крепкого сложения; в квадратном лице с висячими усами постоянно таилась угрюмая усмешка.
На многовесельных дощаниках экспедиция шла к верховьям Камы. На таких судах нет крытых построек, жили под открытым небом. От непогоды укрывались шубами и парусиной.
Как-то за бунтами якорного каната Таня увидела одиноко сидящего боцмана. Свесив ноги, боцман напевал заунывную песню. Было что-то обиженное, наприкаянное в его фигуре. Хрипло выводил тоскливые слова:
Уж вы ночи мои, ночи мои темные,
Вечера ли мои, вечера осенние!
Я все ночи, все ночи просиживал,
Я все думы, все думы придумывал.
Высокие берега, поросшие хвойной шерстью бора, терялись в вечернем небе. Слюдяные фонари на бортах тускло отражались в речной воде, золотыми рыбинами плыли во след дощанику. Весла гребцов ложились на Каму без плеска.
Уж как одна ли дума-думушка с ума нейдет,
Она с ума нейдет, со велика разума.
Если бы были у меня молодые крылышки,
А еще-то были сизые перышки,
Полетел бы я на свою сторонушку,
Поглядел бы я на свое подворьице,
А еще бы на родного батюшку,
А еще бы на родную матушку,
А еще бы на свою молодую жену,
На свою молодую жену да на малых детушек.
Медведев смолк.
Таня подошла ближе.
– Можно, Степан, с тобой посидеть?
– Сидите.
– Что же ты замолчал? Мне нравится твоя песня.
– Так, про себя говорю, – смутился боцман. Утер щеки, виновато ухмыльнулся: – Дом, родню вспомнил.
– У тебя двое детей?
– Двое.
– Вернешься, большими будут.
Медведев вздохнул:
– Матрозская доля… Она к семейной жизни невпритык. Я, Татьяна Федоровна, на флоте пятнадцать лет. В Котлине служил. Привычный. А вот вам… барышне. Все впервой. Все сикось-накось после прежней жизни.
– Какая я барышня…
– Эвон куда пошли. Вам еще трудней. Далекий он – Таймыр.
– Да-а-ле-екий…
Из-за бунтов возник Рашид.
– Татьяна Федоровна! Вот вы где. Лейтенант Прончищев беспокоятся.
– Мы тут со Степаном про жизнь говорим. Садись. Петь будем.
И чуть охрипшим голосом Таня затянула:
Как одна ли дума-думушка с ума нейдет,
Она с ума нейдет, с велика разума.
Уже без прежней угрюмости, скорее лихо, удалецки, тряхнув головой, боцман подхватил:
Если бы были у меня молодые крылышки,
А еще-то были сизые перышки-и-и,
Поглядел бы я на свое подворьице,
А еще бы на родного батюшку,
А еще бы на родную матушку…
Таня припала лбом к острым коленкам. По пыльной дороге посреди клеверного поля катятся дребезжащие беговые дрожки; рассыпаются вовсю бубенцы-гремки; батюшка Федор Степанович одной рукой обнимает Таню, другой держит кнутовище. Как батюшка умеет щелкать кнутом – длинный ремень змеится над головами лошадей, сыромятный кончик скручивается в махонькую головку. Сухой треск над лугом. Матушка в белой кацавейке с узкими рукавами выбегает на крыльцо, подхватывает Таню на руки…
У Тани мокрые щеки. Рашид и боцман не должны видеть, что она плачет. Крепче подтягивает коленки к подбородку.
– Шли бы почивать, Татьяна Федоровна, – говорит боцман Медведев. – Господин лейтенант ждут. А до Таймыра мы еще ой сколько песен напоем.
В Тобольске команду дожидался Челюскин. Его трудно было узнать в оленьей одежде. Бороду отрастил, рыжие космы падали на плечи. Разбойник с большой дороги!
Семен огорчился, что не застал Беринга. Хотел показать товар лицом. Вон какие якоря! И пушки. И ядра. Все, что положено, привез. Сим железом пропитался, корабли железом будем одевать! Но командор, торя экспедиции дорогу, отбыл в Енисейск.
С Семеном жизнь пошла веселее. Рассказывал о Екатеринбурге – эх, жаль не родился уральцем! Смешно показывал, как с одним татарином выковывал якорь; там главное – громко кричать «и-эх, и-эх, и-эх!».
– Татищева видел? – спросил Прончищев.
– Наш славный историк вот эту руку пожимал. Вот так-то, братцы! – Счастливыми глазами смотрел на Таню. – Вы-то как, Татьяна Федоровна? Все выполню, только скажите, какие будут пожелания?
Таня улыбнулась:
– А одно пожелание, Семен Иванович. Постричь вас. Заросли больно.
И с грозным видом щелкнула ножницами.
Ямские поставы с грязными комнатами, полными клопов. Отсутствие самых простых удобств. Грубая, сухая еда. Многодневные, порою бессонные переезды. Зачумленные от усталости матрозы. Руготня с возчиками и паромщиками. Дожди, от которых в поле никуда не убежать, снежные метели, когда не поймешь, где твердь земли, а где небо.
Тане иногда казалось: жизнь осталась за Уралом, а здесь, в сибирских нескончаемых равнинах, – преддверие ада, мученический путь к искуплению грехов.
Но свою новую судьбу она приняла без ропота, каяться ей было не в чем. Она любила Василия, и любовь эта была искуплением, освобождением от безмерных невзгод и тягот. Одно только чувство томило – чувство вины перед батюшкой и матушкой. Какое страдание принесла она им своим уходом из дома. Писала им с дороги, молила простить, понять, ждать возвращения.
«Добродетельность, дружество, чувствования природы и родства, благоразумные упражнения в стойкости – вот что дает ее душе силу и покой, веру, что живет в полном согласии с сердцем, – писала Таня. – Прошу бога, ежели достойна им быть услышанной, чтобы он подал мне средства исполнить все намерения, выпавшие на мою долю. Препоручая себя родительской милости, остаюсь навсегда с дочерним почитанием…»
Председатель следственной комиссии Адмиралтейства контр-адмирал Дмитриев-Мамонов читал секретное письмо, доставленное почтой из Тобольска в Санкт-Петербург.
«…По следующему пункту принужден писать с большей обстоятельностью. Ваше Превосходительство, вот уже продолжительное время в отряде находится некая девица Кондырева, бежавшая от своих бедных родителей и вопреки всем приличествующим параграфам соединившая руку и сердце с г-ном лейтенантом Прончищевым. В сем предприятии невозможно не усматривать дурного примера для прочих членов экспедиции. Оное поведение указанной девицы, а особливо г-на лейтенанта Прончищева никоим образом не сообразуется с теми целями, которых ради отправлена в северные моря экспедиция г-на Беринга. Кроме того, в той легкости, с которой г-н лейтенант Прончищев принял в отряд девицу, заключено не только безнравие, но и попустительство своему долгу. С той же возмущающей легкостью отнесся к сему предприятию и г-н капитан-командор Беринг. С его стороны не последовало никаких увещеваний и действий, способных наказать порок.
Того ради, прошу среди других неоплатных милостей Вашего Превосходительства приказать выдать в Енисейске 100 рублей вашему нижайшему и покорнейшему слуге №».
