Текст книги "Куда ведет Нептун"

Автор книги: Юрий Крутогоров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 17 страниц)

– Я долг свой выполнял.

– И мы выполним свой долг. Не прогневайся уж, господин Хоробрых. Так вот. Именем Российского флота мы, лейтенанты Прончищев и Ласиниус, штюрман Челюскин, в согласии со справедливостью, с совестью человеческой приняли решение – всыпать тебе за учиненные злодеяния над усть-кутцами, за палачество двадцать матросских «кошек». Приговор наш окончательный.

О, Хоробрых слыхал о матросских «кошках», жуткой плети об нескольких концах. Не приведи господь испытать ее!

Воевода взвыл от ярости:

– Вы ответите за самоуправство! Все будет доложено по начальству.

Прончищев кивнул Сутормину. Матрос отошел назад, вытянул из-за кушака кнутовище. С оттяжкой хлестнул по спине воеводы. Так же невозмутимо отпустил вторую, третью «кошку».

Прончищев не чувствовал жалости к всхлипывающему, мычащему от боли палачу. Всякая жестокость, с которой ему в жизни доводилось встречаться, вызывала в нем протест. Сейчас он был спокоен. Не злобная месть, но неподкупная правота чинила свой суд. И когда суд свершился и Хоробрых получил сполна все двадцать «кошек», Прончищев сказал:

– Теперь, воевода, жалуйся кому угодно… Ежели посмеешь. Но не советую. Уж больно рыло у тебя в пуху…

Челюскин поднес к лицу воеводы кулак.

– Обратно ведь возвращаться будем. – И хоть жест этот был по-мальчишески наивен, зато кулак – внушителен.

Через два дня экспедиция на дощаниках отошла от Усть-Кута вниз по течению. Жители провожали моряков. Воеводы среди них не было. Он еще раньше приказал убрать виселицы.

А старика Игнатия Сутормина похоронили на берегу Лены под барабанный бой.

Глава вторая

«ИДИ, ИДИ, ДОЖДИКУ»

Никогда река Лена не принимала столько барок, лодок, плоскодонников.

Караван шел к Якутску.

Сыздавна Лена исчислена старожилами.

Бесхитростные лоции обнаруживали скорее приметливых, домовитых крестьян, нежели мореходов.

О притоках Лены в ее верховьях «скаски» бывалых людей с удивительной простотой сообщали:

«От Жилимжи реки до реки Авалагды полдни ходу, впала в Лену реку с правой стороны, течет с камени…»

«От тех пашенных мест до реки Илги три дни ходу, впала в Лену с правой стороны, течет ис камени. А на вершине кочуют многие брацкие люди».

«От усть Куленги реки до реки Онги судовым ходом два дня, а пешему день ходу. Конем половина дни. Течет ис камени. Хлеб у них родится просо, и оне Васька Витезев со товарыщи то просо видели».

И река для Прончищева становилась не такой холодной, суровой, чужой. И водовороты, просверливающие реку от дна до поверхности, не были столь пугающими.

Иногда Василию казалось, что вот сейчас на скальной круче появится озорной Васька Витязев, таежный витязь Восточной Сибири, шмякнет соболью шапку о камень, и над Леной вознесется его голос: «Р-е-е-ебя-я-я-тыы-ы, куда путь держи-ити-и?»

Челюскин, читая старенькие наивные лоции, обещал Прончищеву точно также сочинять карты моря Ледяного.

– А пашенных мест на льду возле Таймыра не обнаружено, а живет там… – Семен вовлекал в свой заразительный смех Таню, Лоренца, служивых. – Живет там медведь, что не сееть и не жнеть…

В Челюскине неутомимо бил родничок, источающий жизнерадостность. В самые трудные минуты люди тянулись к нему, как бы испытывая жажду испить из этого родничка.

Свирепый ливень. Тяжелые капли бьют горохом по палубе. Темно-серое небо. Темно-серые берега. Лена темно-серая, вся в булькающих волдырях. Некуда деться от сплошного потока.

У людей зуб на зуб не попадает, укрылись кто парусиной кто шкурами, кто насквозь промокшими кафтанами. Семен выползает из рубахи, скидывает тяжелые, хлюпающие от воды башмаки, щерясь белыми крупными зубами, отбивает на досках дикарский танец.

 
Иди, иди, дождику!
Сварю себе борщику
В поливяном горшику.
Цебром, ведром, дойницею,
Под нашею криницею,
Под нашею светлицею.
 

Светло-рыжая его башка в сером потоке дождя сияет, как сигнальный фонарь. Он пятками пригвождает дождь.

Матросы присоединяются к нему.

Рядом со штурманом Лоренц.

 
Иди, иди, дождику-у-у-у-у!
Сварю себе борщику-у-у-у
В поливяном горшику-у-у
 

– Ха-ха, не нравится?

 
Солнышко, солнышко,
Высушь барки донышко.
Дай нам теплу воздуху.
Побежим мы посуху!
 

Край тучи светлеет.

– Семен Иваныч, вам волхвом быть. – Таня высовывает нос из-под парусиновой накидки.

– А кто ж я есть? – Широко раскрытыми глазами Семен смотрит на жену командира. – Только что прикажите – мигом сотворю.

– Все-все?

– Мы ребята калуцкие. На все готовыи-и-и.

Таня вздыхает. Что-то гнетет ее. Краски забросила. Меньше ее слышно. Тоскует.

– Скоро Якутск, – говорит Таня.

– Ох, хорошо. Все ближе к цели.

– Кому как, Семен Иванович. А я там одна останусь.

– Дом построим. Огород вскопаем. Заживете. А время быстро летит. Зато виды какие, вы взгляните! Рисуйте на здоровье. Ну а без грусти – как же? Какая матросская жена не грустит… – Челюскин вздыхает. – Женюсь, и моя грустить будет. Куда от этого уйдешь? Знаю, не утешил вас, Татьяна Федоровна. А все же маленько подбодрил.

Не только близкая разлука пугала Таню. Василий скрывал, но она-то не слепая. Кровь на платке. Слабость. Все признаки цинги. Скорбутной болезнью зовут ее местные люди. Прончищев всячески отметал разговоры о болезни:

– Довольно об этом. Я запрещаю. Придумала бог знает что – цинга, цинга. Блажь это все! Всухомятку жру – вот и кровь. Эка невидаль.

Прончищев устыдился своего тона.

– Не сердись. За тебя я мучаюсь.

– А ты меня возьми с собой. Я не без пользы пойду. Стану помогать карты рисовать.

– Глупенькая. Ты подумай, куда мы идем.

– Я все стерплю.

– Стерпишь. Да. Корабль наш военный. А устав… Он такой. Не допускает на военные судна женщин. Не я такое правило придумал. Сам Петр Первый.

– А если я испрошу разрешения у императрицы?

– Умница. Только почта туда и обратно будет почти два года идти. Я бы тебя сам на руках отнес в каюту. Не в силах. Танюша, родная, наберись терпения. Не мучь себя, меня. Как жить теперь, если ты будешь страдать, сам не знаю…

КАРТА ТАЙМЫРА

Что делается! Такого казаки Якутского острога сроду не видали. Барки, дощаники, лодки. Народу тьма-тьмущая.

Матрос подходит к сторожевой башне, разглядывает ржавую пушку.

Вид у алебардщика строгий. Какой-никакой, а пост. Но любопытство берет верх.

– С самого, выходит, Санкт-Петербурга?

– Угу.

– Звать-то как?

– Федор Сутормин.

– Почем-нипочем, отведай оленинки с калачом.

– На том спасибо.

Сутормин вонзает голодные зубы в свежеподжаренное мясо.

– Куда же двигаться станете?

– Кто куда. Тут, брат, столько отрядов. И к Америке, и к Японии, и к Чукоцкому мысу.

– А ты?

– А на Таймыр.

– Идти туда – не дойти.

– А мы не пеше. Вплавь.

– Что строить будете?

– Дубель-шлюпку.

– Какая нужда туда гонит? Там прибылью не разживешься.

– Дорогу меж льдами торить будем. С Оби суда пойдут, с Енисея. А мы с Лены.

– С флангов, выходит?

– Выходит, так, – соглашается Сутормин.

– Теперь скажи: для какой же надобности?

Сутормин думает.

– Для какой надобности… Для рассейской! Алебардщик, лукавый дьявол, подмигивает хитрым глазом:

– Тут один якут вознамерился в гору идти, к ихней святой, не помню, как звать.

– И что?

– А идет до сих пор. Наш край какой: не знаешь – не ступай ногой.

Край действительно необъятный, малознаемый. Разве не об этом говорит распоряжение местным властям оказывать всяческую помощь Беринговой экспедиции, для чего по северным берегам предписывалось построить продовольственные склады, приказать местным племенам поставить у устьев рек «приметные знаки-маяки», по ночам зажигать в них огни. Таковы были «мнения» Адмиралтейств-коллегии. Она руководствовалась самыми благими пожеланиями. Но как же эти «мнения» были далеки от понимания сибирского безлюдья, бездорожья, дикости и неохватности пространства вдоль северного побережья.

Прончищев и Челюскин, прибыв в Якутск, сразу же пошли знакомиться с архивами воеводства.

Смрадный, отдающий тленом бумаг подвал. Обгрызенные крысами книги.

Ветхие хлопчатобумажные листы, ломкий картон, берестяные вязки показывали все, что было примечено ведомцами. Реки – каждая толщиной с мизинец. Озера – в виде месяца и полумесяца. Места, где обильно водятся медведи, обозначались с младенческим простодушием – на карте рисовался медведь. Где тайга – там березка, сосенка. Им, выученикам Морской академии, питомцам навигатора Фархварсона, смешно было видеть: север показан на картах не по греческому правилу, а по арабскому – внизу листа. О широтах, долготах, масштабе ведомцы не имели понятия. На одной карте Сибирь была показана в форме трапеции.

Но какая отвага и дерзость чувствовалась в простых, малограмотных людях, пытающихся открыть новые земли и берега, начертать на бумаге линии, полукружия, постоянно меняющиеся, как паутинки при легком дуновении ветра.

Многие ведомцы, уходя в мало что обещающий путь, твердили молитву-заговор, взятый у якутов: «Бабушка Кербе, от века древняя. И ты, дедушка Бурей, равный годам первой. Пошлите милость нам, путешествующим. Одарите счастьем и благословите! Вы, реки, стекающие с гор! Пусть девять раз счастливо будет наше путешествие».

Какая неистовость слышалась в этой мольбе мореходов и землепроходцев! И они шли в бог знает какие неведомые места. «Никто не вернулся, – скупо сообщали местные летописцы, – так что берег морской там неизвестен».

Не были счастливы путешествия первых, но за ними двигались вторые, третьи, четвертые…

Сами бабушка Кербе и дедушка Бурей, будь они не таинственными существами, не смогли бы не поразиться мощи человеческого духа.

Читая «скаски», перебирая березовые свитки, листая «географические чертежи» безымянных людей, Прончищев не раз ощущал, как перехватывает горло. Был тих и сосредоточен Челюскин. Он тоже с каким-то внутренним волнением, теребя рыжие взлохмаченные вихры, погружался в этот мир, бережно трогал ломкие и зыбкие карты. Трогателен в своем наитии русский мужик! Глаз острый. Заскорузлые пальцы то-оненько проведут линию на картоне. Баньку примем, в жаркий тулуп обрядимся – опять пойдем, куда и потребно. Дело привычное, служивое!

В один из таких дней Прончищеву стало худо. Василий сел на крыльцо, притулившись спиной к балясине. Скоро дурнота прошла.

– Ты, случаем, не болен? – встревожился Челюскин.

– Сыро в подвале… Тане не вздумай ничего сказать.

– Да что Тане. Ты не болен?

– Вот мой приказ – Тане ни слова. – Глаза Прончищева решительны.

Они и метров ста не отошли от воеводской избы, как сзади раздался оглашенный крик:

– Ребя-ята-а! Прончищев, Челюскин!

Счастливый, хохочущий, их догонял Дмитрий Лаптев.

Челюскин открыл товарищу мощные свои объятья.

– Объявился. А мы как в Якутск прибыли, так сразу «Где Лаптев?» А Лаптева нет.

– Я только что с Юдомского креста, провизию туда отвозил. Беринг посылал.

– О, адъютант! Как называть тебя теперь?

– По-простецки, без чинов, – смеется Лаптев. – «Ваше превосходительство»!

– Ваше превосходительство, – кланяется Челюскин, – не желаете ли отобедать с недавними бедными гардемаринами?

В просторной горнице с земляным полом пахнет свежими опилками, смолой. Слюдяные окошки чисты. Зеленым полотном застланы две лежанки. Столик. Скамьи по стенам. На полке угломерные инструменты, баночки с красками кисти.

Общими усилиями команды дом выстроен для лейтенанта и его жены.

Здесь Таня будет жить до возвращения Таймырского отряда.

Рашид расставляет оловянные миски, ложки. Гордо вносит чугунок с ухой.

– Уха царская? – допрашивает вестового Семен.

– А как же. Сам рыбку ловил.

Дмитрий рассказывает, как ходил на дощаниках в Юдомский крест, перевалочный пункт между Якутском и Охотском, – доставлял провиант. В Охотске уже три корабля строятся.

– Как служится у Беринга?

– Всяко бывает. В нем все: жестокость, великодушие. Поразительно, как думает о людях. Вчера вдруг просит список всех померших во время путешествия. Немедленно в Адмиралтейство уходит бумага – требует всем вдовам выплатить двойное годовое жалованье. Или смотрел подарочные вещи инородцам. Ну, что там, сами знаете: ножи, топоры, сукна. Это мужикам. Женщинам – бисер, игры, зеркала. А детям что? Приказал из глины лепить свистульки.

Тане интересно слушать бывших гардемаринов. Как малые ребята, распотешились. Дмитрий щеки надул: «В рей, грот, фал!» Кого это он? Ах, да, был у них такой грозный шкипер. «Как ставите весла, раз-з-зявы?» Видать по всему, боевой был шкипер. Василий вспоминает сержанта Евского, как учил школяров строжайшей солдатской науке: «Брюхо дано солдату и матрозу не затем, чтобы есть от брюха. А брюхо дано солдату и матрозу, чтобы ползти на нем к вражеским апрошам…»

Покорители оцеануса глациалиуса! Кто им годы их даст, а ведь под тридцать…

Уйдут скоро. А что ей остается? Ждать.

Как говорила одна знакомая старушка: «Хоть кинься во птицы воздушный, хоть в синее море рыбой пойди…»

– Одна я несчастная.

Лаптев поворачивается к ней:

– Что так, Татьяна Федоровна?

– Я от тоски умру.

Прончищев притягивает к себе Таню:

– Вернусь же, вернусь скоро. Ей-богу! Хоть ты, Дмитрий, словечко за меня замолви.

– И замолвлю. Мне знаете что сказал Фархварсон, когда прощались? О Прончищеве, между прочим. «Вернется из экспедиции – заберу его в академию. Пусть навигацию читает». Быть вам скоро, Татьяна Федоровна, женою профессорскою!

В голосе Тани детская жалоба:

– С вами хочу! Дмитрий, вы адъютант Беринга. Одно ваше слово…

Лаптев зажигает сигару. Какая, однако, сила в этой молодой женщине! Еще в Твери Дмитрий восхитился ее дерзким, ни на что не похожим поступком, небрежением к осуждающей людской молве. И эта стойкость в дороге. Но то, что она сейчас просит…

– Татьяна Федоровна, не в моих возможностях вам помочь.

Возвращаясь на постоялый двор, Дмитрий говорит:

– Что, Семен, скажешь?

– Любовь…

– Ты считаешь, единственно лишь любовь ею руководит?

– Что же еще может оторвать барышню от дома пойти в Сибирь? А вот поди ж ты…

– Характер!

– Я не книгочей, ты знаешь. Но кое-что читал. Особливо из рыцарской жизни. Кавалеры, дамы. Ристалища. Любовь. Татьяна… бесовская девка! Вши, грязь, руготня матрозская, неустройство – все нипочем! Я бы взял ее будь моя власть.

– Ты бы взял. Да ты не Беринг.

– Я не Беринг… – вздыхает Семен.

НОЧНОЙ ВИЗИТ

Всю дорогу от Твери до Якутска Витус Беринг с небольшой группой помощников ехал впереди экспедиции.

В городах, на почтовых станах, в таежных заброшенных острогах подготавливал начальников к приходу сотен людей. Когда еще такое было! Заботился о ночлеге, провианте, лошадях, подводах, лодках, барках.

В поле его энергии самые ленивые и сонные тетери из приказных чиновников исполняли команды и поручения.

Молва опережала Беринга.

Не князь едет, не граф, не барон – витязь!

Дорогу витязю!

По существу, экспедиция еще не приступила к главному своему делу. Суда девять месяцев, как новорожденные, будут расти на якутских и охотских стапелях. Но даже то, что сделано, уже есть основательное открытие Сибири.

В Якутске Беринг пишет репорт в столицу.

У репорта длинное название:

«Табель, показующая расстояние русскими верстами до городов и знатных мест, через которые имели путь в экспедиции. И где шли сухим путем, реками и где какие обретаются народы и меж ими сколько находится русского жилища».

Расстояние от места до места. От Тобольска. От Москвы. От Санкт-Петербурга. Названия населенных пунктов, румбы. Где какие «природные жители».

Впервые Сибирь от Тобольска до дальних восточных ее пределов обретала географическую точность.

Главное же впереди. Берег Америки. Дорога к Таймыру. Северный морской путь.

Был поздний вечер. Беринг мало спал. После полуночи ложился, на зорьке уже на ногах.

Беринг зовет адъютанта, вручает запечатанный пакет.

– Завтра же фельдъегерской почтой в столицу.

– Слушаюсь.

Дмитрий Лаптев застыл на пороге.

– Что еще?

– Господин командор, к вам жена лейтенанта Прончищева.

– Проси…

Молодая русоволосая женщина. Черный платок сбит на плечи. Открытый взгляд.

– Ваше превосходительство… – Голос у Тани дрожит.

Беринг наливает из кувшина стакан воды.

– Выпейте. Успокойтесь.

Как сказать? Как убедить…

– Я слушаю вас, Татьяна Федоровна. Что с вами? Отчего такая тревога?

– Дайте разрешение пойти с Прончищевым дальше…

– На «Якутске»?

– Я ни о чем никогда вас не просила.

Откуда вдруг у нее взялась твердость в голосе?

– Вы все знаете. Я ушла из дома. Родители меня не благословили. Мой поступок был подсказан единственно лишь сердцем. Не говорите про флотский устав. Он мне известен. Я буду полезной на судне. Я рисую. Я сделаю виды Таймыра. Кроме устава, есть милосердие. От вашего приговора зависит моя жизнь.

Тридцать лет служит Беринг на флоте. Подобной просьбы не знает. Сколько мольбы в глазах этой женщины!

Это не блажь, нет.

– Татьяна Федоровна, ваша просьба так внезапна. – Беринг неловко улыбается. – Вы перекрыли мне все пути к отступлению. Говорю это как человек военный…

– За вами Адмиралтейство, Сенат, императрица Анна Иоанновна.

– За мной устав, – говорит Беринг устало.

Как, однако, время летит. Жена Прончищева… Того юного калужанина со щербатыми зубами. Да, да… Он тогда только что из Навигацкой школы приехал в Санкт-Петербург. Целая жизнь прошла.

– Теперь ночь, Татьяна Федоровна. Я подумаю. Я потом скажу свое решение.

Дмитрий Лаптев проводил Таню домой. Ночной визит к Берингу он устроил. Сделал все, что мог.

– Дмитрий, спасибо. Век буду помнить вашу милость. А Беринг… Отзовется ли он на мои слова?

– Татьяна Федоровна, Василий мне близкий товарищ. Поэтому моя к вам симпатия естественна. Остается уповать на всевышнего.

Дмитрий знал, как нелегко Берингу. О всяком его шаге, верном, неверном, тут же сообщали в столицу фискалы. В правительственном кабинете было немало людей, которые не сочувствовали целям экспедиции, полагали, что она разорительна, преждевременна, бессмысленна. А потому недруги готовы использовать всякий ошибочный факт, любую улику против Беринга, доказать, что он ретив или, наоборот, робок, властен или вял в исполнении долга, нерасчетлив в расходовании средств или, напротив, обрекает вверенных ему людей на несчастья.

О, фискальство времени Анны Иоанновны! О, доносы «слово и дело»! Сколько людей погубили они в ту пору, как многим поломали судьбы и карьеру.

И сейчас. Согласись Беринг с просьбой жены лейтенанта Прончищева – фискал с лисьей проворностью настрочит на командора донос. Любой, даже добрый поступок, вольно истолковать во вред. Могла ли обо всем этом Таня догадываться? Да и стоило ли посвящать ее в интриги двора?

Дмитрий сказал:

– Командор – твердо знаю – великодушен и справедлив. Что касаемо меня, Татьяна Федоровна, знайте, что я в вашей партии…

ДУБЕЛЬ-ШЛЮПКА «ЯКУТСК»

В море надо было выйти как можно раньше, до образования больших льдов. Счет шел на дни. Прончищев и Челюскин пропадали на стапелях. Засияли стеклами иллюминаторы судна; была для носа выточена изящная лебединая шея с маленькой головкой. Судно из гадкого утенка превращалось на глазах в дивного лебедя.

Дубель-шлюпка есть дитя фрегата и галеры. От фрегата паруса – грот и фок, палубная надстройка на корме, рулевое управление через тали; от галеры весла – двенадцать пар, малые фальконетные пушки на ухватах.

Ветреная погода – распускай паруса!

На море тишь да гладь – весла на воду!

Как делалась дубель-шлюпка?

Остов лиственничный, для обшивки шли доски тополя, легкие и упругие. Доски связывались в щиты жгутами из корней можжевельника. Большого умения требовало соединение обшивки с каркасом: гвозди не шли. Вытачивались дубовые или опять же лиственничные болты – нагеля. Вколотить нагель прямо по удару молотка – дурак сможет. Такой способ крепления не надежен. Под определенным углом просверливались коловоротом отверстия. Доски намертво прилипали к шпангоутам.

Численность экипажа диктовалась точными размерами судна. Уже не одно тысячелетие, начиная с греческих многовесельных судов, мореходы пользовались простым математическим расчетом: перемножались длина, ширина, глубина осадки; произведение множилось на шесть десятых, а затем делилось на восемнадцать.

От этого исстари принятого правила не отступали ни на дюйм. Дубель-шлюпка могла принять сорок пять человек экипажа.

Трюм размещался в кормовой части. Две каюты – для командира и штюрмана – на палубе.

Дубель-шлюпка легко управлялась, была независима от погоды, выдерживала пятибалльные штормы. Эти суда хорошо показали себя в азовском походе Петра, на Черном море, при Гангуте.

Вот когда вспомнились и пригодились уроки галерного мастера Лаптева. Скинув рубахи, в портах, в лаптях на босу ногу – для легкости, пружинности шага – Прончищев и Челюскин вместе с такими же бородатыми потными мужиками тесали кокоры, пилили доски, крепили шпангоуты, настилали палубу, поднимали мачты. Руки их были в шрамах, спины покрылись волдырями от ожогов нещадного сибирского солнца. Топор в руках Прончищева стал так же покладист, как некогда в цепких ладонях корабела Лаптева.

Конопатили, смолили борта. Старые навыки, дремавшие в руках, в плечах, в упоре ног, в гибком изгибе спины, возвращались во всех своих забытых движениях.

Не отставал от мужиков и Лоренц. Строгал медведком брусья, сбил для капитанской каюты ларь, Прончищев похвалил его: соображать начал в плотницком деле, а плотницкое дело – оно в самый раз для матросов. Лоренц просиял.

При спуске судна на воду в корабелах просыпается языческий восторг. Хоть ты сделал сто кораблей, этот корабль не станет сто первым. Только первым! В него и влюбляются, как в первенца. И тот не корабел, в ком угасло это чувство первости, гордое и трогательное, будто новорожденного принимаешь из рук жены.

Обрубаются канаты. Раздвигаются бревна – роспуски. Слышен щемящий, едва уловимый скрип в обшивке корабля. Вздрогнули крепко поставленные мачты, запеленутые в парусину. Дубель-шлюпка скользит к воде. Брызги. Килевая качка от бака до юта как живая дрожь.

– Ура, ребята!

Летят вверх шапки, шляпы, треуголки.

Ликующие возгласы.

Свист.

Прончищев легко взбегает по прогибающимся доскам. Твердая палуба. Хорошо прилаженные поручни. Выточенная из цельного куска липы гордая лебединая шея на носу.

Капитанский мостик. Июньское солнце слепит. Сколько же лет он ждал этого мига!

В ликующей толпе Прончищев различает лицо Тани; она по-девчоночьи подпрыгивает, машет рукой: вот же я, вот… С нее станется. Возьмет да и заберется к нему на мостик. Как когда-то давно на голубятню: «Вот и я…»

Сигнал трубы. Барабанная дробь.

– Смирн-а-а-а! – Штюрман Челюскин прикладывает ладонь к треуголке. – Господин лейтенант, вверенный вам экипаж дубель-шлюпки «Якутск» в составе сорока пяти человек па-а-астро-ен!

– Здравствуйте, матрозы!

Ответный рев:

– Здра-а-жла-а…

В тот памятный день лейтенант Прончищев получил последние письменные наставления от командора Беринга:

«Следовать до устья Лены и там учинить обсервации, определив, под какими градусами оное устье имеет положение. Описать и вымерить фарватер. Далее – к западу до устья Енисея. Когда усмотрены будут какие острова, нанести на карту. Если на пути к устью Енисея встретятся великие льды, то ожидать, когда они разойдутся, и следовать дальше. Если описать все в один сезон погода не допустит, изыскания произвести в лето следующее…»

Соответствующие инструкции, как идти до устья Лены, до колымских берегов, вручены и капитану бота «Иркутск» Ласиниусу.

– Питер, я в вас верю, – негромко произнес Беринг. – Вы и Прончищев как бы две руки, которые обоймут ледовитые просторы с востока и запада.

Беринг смотрит на усы Питера. «Лейтенант Ласиниус отрастил свой синий ус». Ах, эти матросские острословы.

Вечером командор приглашает офицеров экспедиции в свою избу.

– Знаю, никакие трудности, – говорит он, – не отвратят вас от возложенного. Пусть добрая и неустанная воля покойного государя нашего Петра Великого поможет вам превозмочь льды.

Голос командора торжествен. Как он сам долго ждал этого дня. Взгляд его скользит по лицам офицеров. Ближайшие помощники. Со многими из них вскоре отправится в Охотск.

Идет совещание, или, как раньше говорили, консилиум.

Узкие, с восточным прищуром глаза командора сухи, пытливы.

– Господа, какие ко мне будут вопросы?

Вопросов нет.

Беринг требует задержаться. К нему обратилась жена лейтенанта Прончищева. Просит допустить ее в плавание на «Якутске». Флотские установления господам офицерам, а также всем собравшимся известны. Беринг хочет знать мнение командиров.

Женщина на военном корабле?

– Такая просьба поступила, минуя самого Прончищева? – спрашивает Свен Ваксель.

Краска заливает щеки Василия.

– Господин капитан-командор, я вынужден просить прощения за необдуманный шаг моей жены. Я не знал о ее визите.

– Мне показалось, что Татьяна Федоровна пришла ко мне с совершенно твердыми намерениями.

– У меня с женой был разговор. Мы говорили… Я объяснял…

– Как вы сами относитесь к столь необычной просьбе?

– Когда бы не мое флотское звание, почел бы за счастье взять с собою.

Дмитрий Лаптев встает со скамьи.

– Господин Беринг, Татьяна Федоровна отлично рисует. Так почему бы нам не увидеть северные берега в живописном изображении? Я вижу в том пользу научную.

Питер Ласиниус:

– Я поддерживаю Лаптева. Им движет человечность. Женщина на военном судне отправится в плавание впервые. Но разве не впервые экспедиция, подобная нашей, отправляется во льды? Почему же не решить так, как подсказывает нам сердце?

Ах, лейтенант! Умеет затронуть чувствительные струны.

– Штюрман Челюскин!

– Я – за!

– Лейтенант Ваксель!

– Я – за.

И все остальные – за, за, за…

Они точно сговорились. Человечность… Сердце… Почему в них молчит разум? Впрочем, что стоит рассудок, не питаемый движениями души?

Пусть фискал строчит на него донос!

Капитан-командор кивает головой:

– Учинить посему!

Более чем в сотне верст от Якутска на берегу реки Амги строился паром для переправы. Скоро сюда подойдут отряды Беринга, чтобы продолжить путь к самому восточному российскому морю – Охотскому. Руководил работами Свен Ваксель.

Пятый день дождь лил как из ведра. Мужики волокли мокрые бревна к берегу, вязали их можжевеловыми ветками – вицами. В Лоренце теперь трудно узнать робкого паренька, который сидел в петровской беседке на Котлине и опасался нападения дерзких мальчишеских ватаг. Ему тринадцать лет, на верхней губе темный пушок. Закатав штаны, катал бревна, рубил сучья, ругался не хуже матросов. Добравшись поздно вечером до постели, мужики тут же засыпали. Лоренц, забившись в укромный уголок, при лучине читал и переводил старые скандинавские саги. Отец слышал, как Лоренц шептал:

– «Жестока буря сегодня ночью для монахов в их убежище. Зла ночная буря. Они не могут уснуть».

– Сын, спи. Завтра рано вставать.

– «Жестока буря сегодня ночью…»

От приехавших обозчиков Лоренц узнал: через несколько дней отряд Прончищева покинет Якутск.

Дорогу развезло; отец сказал, что в ближайшее время туда ни один обоз не пойдет.

– Но я должен проститься с Прончищевым!

– Это невозможно. Разве сам не видишь?

У Лоренца скопилось немного денег; он уговорил местного казака одолжить за плату лошадь.

На третий день заляпанный до ушей грязью, голодный как зверь Лоренц достиг берега Лены.

Прончищев глазам не поверил:

– Ты? Да откуда, черт возьми?!

– С Амги.

– В такую погоду…

– Василий Васильевич, что вы о погоде? Я прощаться приехал.

Таня обрадовалась Лоренцу. Мальчик набросился на еду. Коротко рассказал о своем житье-бытье на Амге. Явился Челюскин, облапил парня:

– Вот бы такого молодца да к нам в юнги…

Сидели допоздна.

Узнав, что Таня пойдет на «Якутске», Лоренц сказал:

– Такого нет ни в одной саге. Татьяна Федоровна, я преклоняю перед вами голову.

Да, пожалуй, так сказать мог бы сам капитан Дампьер.

На следующее утро мальчик достал из-за пазухи перевязанный бечевкой пакет.

– Василий Васильевич, не смейтесь. Пусть это будет моей причудой. Разорвите пакет, когда достигнете Таймыра.

Прончищев стоял за околицей до тех пор, пока молодой всадник на своей замурзанной лошаденке не скрылся за высоким Сергиевым Камнем.

Таня писала в Санкт-Петербург. Просила родителей не тревожиться. Ей позволили пойти в морское плавание.

«Владычество природы и судьбы, – писала Таня, – приказывают мне исполнить свой долг, и я не стыжусь этому повиноваться. Хочу, чтобы наши с Василием сердца разумели друг друга и чтобы союз наш был нами укреплен. Но не подумайте, что душа моя холодна, когда я пишу эти строки. Болит моя душа за вас, а сердце разрывается от чувства, знающего цену родительского горя. Мне остается лишь уповать на вашу милость. Пусть же вашу жизнь ублаготворит единственное утешение, что ваша дерзкая и непутевая дочь счастлива…»