Текст книги "Куда ведет Нептун"

Автор книги: Юрий Крутогоров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 17 страниц)

ИВАН ИВАНОВИЧ

Нередко наши герои забегали к Илье Федотовичу. Все ж он первым приласкал их в чужом городе. Здесь, у компасного мастера, Василий и Семен встретились с человеком, которому суждено было сыграть в их жизни значительную роль.

Старика не корми хлебом, а дай порассуждать на разные нравоучительные темы. Спросит, например, о каком-нибудь пустом предмете и немедля опускается в темные философические бездны.

– Каждо себе влечет то ли царство, то ли мука, то ли восход на небо.

Рад. Заставил недорослей шевелить мозгами. А понять – трудно.

– Эх вы, младо дети… Три пути у каждого живущего. Жизнь – она есть мука. И восход на небо. Ну а про царство чего говорить? Оно не нам.

И вот во время такой душеспасительной беседы явился к компасному мастеру гость. Звали Иваном Ивановичем. Старик не знал, куда и усадить его. Застелил стол расписной скатертью, принес разного угощения.

Попили чаю с пирогами и ватрушками.

Гость поинтересовался приборами: сделаны ли?

– А как же, а как же, – суетился старик. – Давно сделал. Жду, а тебя нет.

Иван Иванович рассказал, что его долго не было в столице. Ходил в Архангельск. Привел оттуда в Кроншлот несколько кораблей. (Ага, он капитан!) И назвал, какие корабли: «Селафаил», «Ягудиил», «Варахаил», «Уриил».

Илья Федотович удивился:

– Таких имен нет и в святцах.

– В эскадре будут, – коротко сказал гость.

Он поведал, как сильно потрепало их в море.

– Думал, берега более не увижу. Давно такого шторма не видел.

– Небось с тех пор, когда в Ост-Индию ходил?

Старик дул в блюдечке чай, мелко прихлебывал, косился на Василия и Семена: все знаю, про всех все ведомо.

– Влечет меня, Иван Иванович, разнообразное жизнеописание. Да и в каких ты морях только не побывал, а?

– От тебя не скроешься, – улыбнулся гость. Он разложил на столике небольшой чертеж. – Вот новая буссоль.

Илья Федотович нацепил на нос проволочные очки. Рассмотрел чертеж.

– Сделаешь?

– А через недельку и приходи.

Теперь незнакомец, как бы выполнив главное свое дело, внимательно оглядел парней, не спускавших с него глаз.

– Твои ученики?

– Морской академии ученики. Из Москвы.

– Вон что!

– Вразумляю на путь истинный.

– Это ты умеешь, Илья Федотович. – Незнакомец подмигнул парням. – А как академия вразумляет?

Поговорили о предметах, которые изучают школяры. Семен смешно рассказал о сержанте Евском, об его фортификационной науке, об учителе географии Грейсе.

– А навигацию кто ведет?

– Профессор Фархварсон.

– Это славно. По штюрманам, которых изволил выпустить, могу сказать: надежный учитель.

Имя русское, акцент выдает иноземца. Немец? Француз? Голландец? Скулы широкие, лоб высокий, парик до плеч. Глаза узенькие – монгол? Как просто сказал – привел корабли из Архангельска. Как никого не захотел удивить – побывал в Ост-Индии.

Незнакомец проявил живой интерес к Семену и Василию: откуда родом, живы ли родители, тоскуют ли по дому.

– Меня море рано забрало из-под родительского крыла, – говорил Иван Иванович. – Детство на земле было совсем маленькое.

Как он славно это произнес – детство на земле…

– Когда я умру, – засмеялся Иван Иванович, – то прах мой составит горстку морской соли!

Зрачки пытливые, острые – он ими как бы укалывал.

– А ты что так робок? – обратился Иван Иванович к Прончищеву. – Товарищ твой успевает говорить и за себя, и за тебя.

– Я слушаю, – сказал Прончищев.

– Смущаешься?

Иван Иванович поднялся.

– Мне пора. Иду новый корабль принимать. – Пожал руки Семену и Василию. – Рад был вас узнать. Желаю в науках от градуса к градусу идти радетельно.

Семен спросил:

– Дозвольте узнать, что за корабль?

– Фрегат «Мальбург» о шестидесяти пушках.

– Приличное судно.

– Приличное! – усмехнулся Иван Иванович.

Когда капитан ушел, Прончищев задал старику вопрос:

– Это кто же такой?

– Датского происхождения человек. Умнейший мужчина.

– А фамилия?

– Беринг. Иван Иванович его русское имя. А так – Витус Беринг.

ПОЛЫНЬЯ

Директором академии приказано заготавливать лед для провиантских складов.

Сержант Евский предупредил:

– На реке не баловать.

Двое мастеровых, расчертив каток на ровные квадраты, выпиливали хрустальные, сияющие на воздухе кубы.

Прончищев, братья Лаптевы отвозили на салазках кубы к подмостьям. Челюскин веревкой подтягивал лед наверх, грузил его на розвальни.

Веселая работа.

– Эй, ребята, – воскликнул Харитон, – поглядите!

В середине ледяной глыбы застыла рыбешка – темное брюшко, розовые плавники, остекленевшие глаза.

– Как живая. Заснула, видать.

Глыбу водрузили на салазки.

Выглянуло солнце; казалось, рыбешка замерла в прозрачном аквариуме.

– Чего замешкались? – Челюскин запустил в Василия снежок.

На противоположной стороне полыньи – снежный намет. Прончищев подскочил к сугробу, поскользнулся и, не успев опомниться, скатился в воду, ушел вглубь с головой. Вынырнул, пытаясь скинуть полушубок. Вцепился в закраину, не удержался. Харитон с силой выдернул из подмостьев доску и толкнул ее к полынье. Василий ухватился за доску.

– Живой? Васька, живой? – Челюскин облапил товарища. – Я и моргнуть не успел, а он с головкой.

– Да живой я, живой. Не мни ты меня, Семка.

Сбросили с розвальней лед, велели вознице мчать на Васильевский остров.

Башмаки на морозе тут же заледенели, с мокрых волос свисали тонкие сосульки.

– Ледовый рыцарь! – радовался Челюскин. – Сейчас я тебя припеку.

Дома растер Василия шерстяными варежками, напоил чаем с брусничным листом.

– Братички, истинно братички, – умилялась чухонка.

К вечеру Прончищеву стало хуже. Звал Рашидку, поминал сизарей.

– Вась, а Вась, очнись. Слушай, чего скажу.

Что он мог сказать?

– Господи, – всхлипнула чухонка, – у меня так сынок помер. Посинел – и душу отдал богу.

Куда бежать? Кого звать?

Светлое крылышко фитилька в лампаде присело в лужицу воска, трепыхнулось раз-другой.

Челюскин влез в кафтан, выскочил на улицу, в беззвездную санкт-петербургскую ночь.

СТАРЫЙ ФРЕГАТ

Работа увлекла Андрея Даниловича.

«Надлежит неоднократно чинить пеленг в разных местах, – писал он, – дабы верно положить оный на карту. Смерить кругом оного острова, какие от него мели и подводные камни. Крейсированием вымерить фарватер до Березовых островов, описывая, именно сколько в котором месте глубины и где какой грунт».

Сочинять такие бумаги не входило в обязанности Фархварсона, но как отказать, если за просьбой стоит сам генерал-адмирал!

Фархварсон еще в Англии занимался изучением Балтийского моря. Знал его господствующие ветры, особенности Финского залива, воды которого скрывали коварные банки, отмели, каменные гряды.

«Униженный слуга российского флота» – так называл он себя. Впрочем, не без достоинства: слуга, но кому услужает?

Он любил мальчиков.

Часто задумывался об их будущей судьбе. Море цепко держит своих служителей. До дня последнего.

– Что есть навигация? – спрашивал на уроках Андрей Данилович. – Наука кораблеплавательная. Учит, как управлять кораблем, чтобы безблудно можно было идти по воде.

А как хотелось, чтобы они и жили безблудно. Ему нравились слова флотского устава Петра I. Ни в каких иностранных уставах не предписывалось моряку «быть добрым, верным и честным человеком».

И при каждом удобном случае Фархварсон говорил: «Вот самый важный румб из всех тридцати двух делений морского компаса».

Но отклонялись некоторые. Уходили на более спокойную службу – на берег. Кое-кто спивался. А иные просились в пехотные полки, страшась плаваний.

Вот о чем думал Андрей Данилович, когда слуга в поздний час доложил – спрашивает профессора какой-то юнец.

– Проси.

Юнец шагнул в кабинет.

– Тшелюскин? Что привело тебя в столь неурочное время?

– Андрей Данилович, Прончищев помирает. В полынью провалился, мы лед кололи. Теперь жар смертный.

– Какая беда!

Фархварсон по привычке своей – белка в колесе – забегал по просторному кабинету.

– Чем я могу помочь, Тшелюскин? Я навигатор, не лекарь.

Тут же устыдился своих слов.

– Вся надежда на вас. Помирает Васька.

– Что ты заладил: «помирает, помирает»!

Андрей Данилович уже облачался в шубу, велел запрягать лошадей.

Лейб-медик, президент Медицинской коллегии Блюментрост жил на Миллионной улице. Особняк его с мраморными колоннами, высокими окнами, с лепниной на карнизе был хорошо знаком жителям города. Усадьбу охраняли солдаты Семеновского полка. Царя лечил!

Фархварсон приказал доложить о себе подбежавшему офицеру.

Легко предположить, как лейб-медик поразился мало приличествующей особе профессора просьбе – хлопотать о столь незначительном лице. Вполне возможно, что сей ночной визит отнес за счет причуды англичанина.

Как бы там ни было, вскоре Андрей Данилович сбегал с каменных ступеней.

– Где твой больной, Тшелюскин?

– На Второй Васильевской.

– Гони! – крикнул кучеру Фархварсон.

Неподалеку от Галерной улицы к деревянной стенке привалился старый фрегат. Когда-то это был боевой корабль, о чем свидетельствовали артиллерийские люки на палубе. Пушки у фрегата отняли, паруса с мачт сняли. Теперь тут размещался флотский госпиталь. Сюда и доставил Василия Прончищева на своих санях профессор навигацких наук. Он поднялся по ступенчатым сходням:

– Лекаря немедля! Имею приказание господина лейб-медика.

Показался лекарь. Увидев его, Челюскин немало подивился – то был Карл Беекман. Он же в Навигацкой школе лечил!

ЦАРСКИЙ КАРЛА

Пройдут годы, но Прончищев никогда не забудет тех двух недель, что провалялся в морском гошпитале. Тут его ждала совершенно удивительная встреча…

Лекарь Беекман, приняв школяра в бессознательном состоянии, сразу же использовал все известные способы лечения: поставил на грудь пластыри из лягушачьего клеку – сухой лягушачьей икры, напоил отварами «для утишения крови».

И помогло.

Придя в себя, Василий увидел на соседней койке странное существо – то был крошечный мужчина с темным и живым личиком.

– Проснулся? – Голос тонкий, скорее младенческий, нежели мужской. – Вот и хорошо, сударь Василий Прончищев.

– Откуда знакомо мое имя?

– Да картонка, что у тебя в ногах, рассказала.

– А ты кто?

– Царский карла.

– Кто? Врешь, поди.

– Вот нафискалю Его Величеству – он тебя выпорет за непочтение. Ты мне не груби.

– Простите, коли обидел.

– Не бойсь. Не скажу Его Величеству. Да и когда говорить – помру я скоро.

– Зачем вы так?

– А мы, карлы, все про себя знаем. Виднее нам. Ты, сударь Прончищев, откуда родом?

– Калуцкой провинции. Тарусского уезда.

– Ездил туда с царем. Петр Алексеевич изволили в железных водах ноги лечить.

Странно слышать тоненький, верещащий голос – словно иголочка поскрипывала по стеклу.

Карла… Нет, никогда Прончищев не видал таких.

– А карла чего у царя делает?

– Веселит, чего же еще. Шут я.

– Настоящий?

– Так себе: шут-шутенок. Болит сейчас, сударь Прончищев, у шута подсердечье.

– Лекаря кликнуть? Я Беекмана знаю. Он был у нас в Навигацкой школе.

– Ахти, какие у него знакомства. Лежи.

Так они сошлись близко. Шут рассказывал Василию множество самых невероятных историй – где он только не побывал с царем. И в России, и в иноземных странах. Были истории и смешные. Однажды шута поместили в огромный кремовый пирог.

– Ах, сударь Прончищев, как мне там сладко жилось! Торт подали на стол, я раздвинул кремовую розу и уселся одной барышне на колени. «Прошу, мадам, меня скушать». Царь премного был доволен моею невинною проделкой.

– Что же, она не скушала? – хохотал Василий.

– Не скушала. Зато в щечку лизнула!

– А как вас звать?

– Ерема. А брата Фомой.

– Он… такой же, как вы?

– Лицами схожи, а приметами разны. Ерема крив, а Фома с бельмом. Было у отца их поместье в некоем уезде. Деревня пуста, а в избе никого. Решили пахать. Ерема впряг кота, а Фома петуха. Пошли к обедне. Ерема стал на клирос, а Фома на алтарь. Ерема запел, а Фома завопил. Рассердился пономарь. Ерему в шею, Фому в спину. Ерема ушел, Фома убежал. Захотелось братьям рыбки половить. Фома сел в лодку, Ерема в ботик. Лодка утла, а ботик безо дна.

– Потешник вы знатный, – сказал Прончищев. – Повеселили. Вам в театруме играть.

– А я играю. Царский двор – разве не театрум? – Шут поднес палец к губам: – Тс-с. Об этом никому. Не то упекут нас с тобою за решетку. Жалко будет тебя: ты мне нравишься.

– Чего во мне особого? Так…

– Жаль, – почему-то огорчился шут. – У меня, Василий, сына никогда не было. А как хотелось! Вот такого, как ты.

– Так я ж без царя в голове.

– Я бы тебя возвел в царское достоинство, – пообещал шут.

Явился лекарь. Он потрепал Васю по волосам:

– Вот и опять увиделись. Помнишь меня?

Присел возле карлы:

– Гаврила Иванович, как здоровье?

– Есть и пить довольно, чего у кого привольно. Кому не умереть, тому животом болеть.

Беекман приставил деревянную трубку к обнаженной груди карлы; прикрыл глаза, дабы никто не выведал, что услышал.

– Жил шутя, а умрем взаправду, – сказал шут.

Гаврила Иванович – как к нему не подходило это взрослое, тяжелое имя! Трудно было понять, когда говорит всерьез, а когда шутит. Скучать ни минуты не давал.

Взял в маленькие темные руки Васину ладонь:

– Быть тебе матрозом, штюрманом, капитаном. Две линии у тебя долгие сходятся. А меж ними уголок – очертания паруса. И невеста тебе, сударь, наречена. То ли Марфута, то ли Анюта. То ли чернява, то ли белеса… – Шут показал язык, нырнул под одеяло. – То ли для умника, то ль для балбеса.

В этом гадании не было ничего непостижимого. Кем же еще быть ученику Морской академии? И невеста – кому она не наречена? И все же какое-то колдовство таилось в быстрой скороговорке карлы, в его скоморошьей перемене настроения.

– Теперь, Василий, мне погадай.

– Я не знаю как.

– А как знаешь гадай.

Удивительный человечек! Так хотелось сказать ему что-то приятное, ободряющее, счастливое!

Вспомнилось, как человеческий возраст определяла Савишна. Семидесятилетнего старика называла – седый; восьмидесятилетнего – желтый; девяностолетнего – младенцев смех; столетнего старца – господи, помилуй.

– Жить вам, Гаврила Иванович, до годов господи, помилуй, до веку. А как выздоровеете…

– Что тогда?

– Малый торт приготовят. Только для вас одного. Скажут – ешьте на здоровье.

– Ты добр, человече. Торт на одного человека…

– Царь Петр Первый наградит вас, – торжественно возгласил Прончищев, – адмиральским бантом.

Шут не принял таких милостей – ладонью отодвинул слова Василия. И был бы не царским затейником, когда бы не изобразил самую дурацкую физиономию:

– Хотя знал адмиралтейских служителей, кои были шутами.

Прончищев сказал, что в жизни только раз встретился с настоящим капитаном – Берингом.

– Ну, Беринг – кто его не знает? Ни перед кем не пресмыкается, за чинами, как иные, не бегает.

Упоминание о Беринге неожиданно преобразило шута. Лицо его посерьезнело, отбросил свои шутки-прибаутки.

– Ах, Вася, Вася! Много чего я видел. Разве все расскажешь?

И заговорил о том, что, видимо, было ему близко, о чем думал постоянно.

– Правды, Вася, никто не любит. (Он уже не называл Васю сударем.) Ни последний крестьянин, ни царь. Все молятся богу и святому Николе-угоднику. Но разно просят. Один – поместья, другой – довольства, а третий – заклятья на врага. Но мало кто о главном молится.

– А что главное?

– Остаться человеком, Вася. Попусту не прожить. Видишь, как просто.

– Ну вы-то, Гаврила Иванович, так и молились?

– Да, Вася. А прожил… – Карла махнул рукой. – Чего там говорить.

– Неужто недовольны жизнью? Царь любит, министры боятся.

– Пустое, Вася. Вот сейчас скажу тебе одну вещь – будешь хохотать.

– Право, не буду.

– Спасибо. Тебе первому скажу. Только не удивляйся.

А удивиться чему было. Кто б подумал – этот человечек, ростом с ребенка, гримасничающий, над всем потешающийся, баловень русского царя, всю жизнь мечтал… плавать. Моряком быть. Но кто такого возьмет на корабль? Для юнги и то неприспособлен.

Признание шута действительно поразило Прончищева.

– Но чем же вас так привлекала морская служба, Гаврила Иванович? Воевать на галерах? За чинами гоняться?

– Почему же, Вася, только воевать? Морскому человеку уготованы и иные службы. Это мы сейчас с янычарами да со шведами воюем. А придет время…

Гаврила Иванович как-то робко, по-детски улыбнулся.

– Вот я тебе, Вася, сейчас одну историю расскажу. Дивная история.

И рассказал.

Давным-давно царь Петр в одно из своих путешествий по Европе взял карлу. Приехали в город Амстердам. Там русский монарх встретился с бургомистром Витсеном. Были между ними разные разговоры – Петр I спрашивал, как Витсен управляет городом, доволен ли службой. Бургомистр – должность немалая. Отец города. Все тебе кланяются, все тебя уважают. Жизнь в достатке, в почете. Чего еще желать? А Витсен (мистер-бургомистер, как его весело назвал карла) совсем другими желаниями живет: тридцать лет – подумать только! – живет мечтою об открытии берегов Ледовитого океана. Переписывается с сибирскими воеводами, собирает самые малые, порою случайные, сведения о плавании русских мореходов, сочиняет главный труд о Восточной Сибири, чертит карты.

Надо ли говорить, как Его Величество царь Петр подивился такому признанию. Он тогда молвил бургомистру: «Да, дело наиважнейшее. Придет время, русские сами пойдут в северные неведомые просторы».

Свой рассказ Гаврила Иванович заключил такими словами:

– Как я еще раз пожалел, что вся жизнь моя ушла в шутовство. А был бы моряком. Да, господи…

Прикрыл глаза.

Прончищев тоже молчал. Бургомистр Амстердама, а мысли вон куда обращены. И почему-то было ужасно жалко Гаврилу Ивановича: так весело прожить при царском дворе, а, оказывается, нет в том радости.

Через несколько дней Прончищев покинул морской гошпиталь.

– Гаврила Иванович, пока вы хвораете, я буду приходить к вам все время. Батюшка деньги прислал, я вам яблочек и других гостинцев принесу.

– Так приходи. Гостинцев не надо, есть все у меня. Рад буду тебе всегда. Шагай… – И он ободряюще подмигнул. – Гардемарин. Морская гвардия.

В ближайшее же воскресенье, купив в лавке гостинцев, Прончищев помчался на Галерную.

Дорогу ему загородила траурная процессия. Ее возглавляли четверо священников. Голосил хор певчих. На дрогах, запряженных шестернею вороных коней, возвышался гроб, обитый черным бархатом. Попарно, держась за руки, за дрогами, как малые дети, шли карлики в черных кафтанчиках, обшитых флером. Процессию замыкала пестрая свита с самим царем Петром.

Все понял Прончищев с первого взгляда. Не хотел только поверить.

– Кого хоронят?

– Карлу царского.

На кладбище вошел в церковь, поставил свечу за упокой души Гаврилы Ивановича.

Стоял перед образами. Слез сдержать не мог.

Вечером впервые крепко поссорился с Челюскиным. Тот все не мог понять, чего это Вася горюет.

– Было бы о ком. Обыкновенный царский дурак.

– Замолчи! – вскричал Вася.

– Дурак – он и есть дурак.

Не помня себя, Прончищев соскочил с лежанки и крепко сжатыми кулаками начал молотить Семку.

Челюскин опешил, затем приподнял Василия и швырнул в угол горницы.

Прончищев, сжавшись на полу, дал полную волю слезам.

– Прости, – винился Челюскин. – Вась, прости…

ЧТО ТВОРИТСЯ НА БЕЛОМ СВЕТЕ

Штат Морской академии без малого сто человек.

Одни фортификацию преподают, другие геодезию, «живописные науки», третьи учили фехтованию, географии. Главными предметами, конечно, считались математические науки и навигация.

Бориса Ивановича Лаптева пригласили учить будущих моряков кораблестроению.

Инженерный класс, или, как тогда говорили, модель-камеру, Лаптев открыл на самой верфи, ближе к стапелям.

Чертежные доски. На полках всякие плотницкие, столярные, конопатные инструменты.

И схемы. Множество разных схем: фрегаты, галеры, бриги, дубель-шлюпки…

Таблицы. Как рассчитать величину мачты, каких размеров должны быть паруса. Да много чего полезного.

В модель-камере Лаптев строг, точен, немногословен.

А дома, на Карповке… Дома, на Карповке, его не узнать. Самый радушный хозяин.

– А кто к нам, племяши, пожаловал?

Прончищева забирает в объятия:

– Из полыньи да в огонь жизни. Выздоровел? Молодец, парень. Известное дело – калужанин!

Приказывает племяшам:

– Гони на стол чего бог послал. А я пока попросвещаю гостей. – Как флагом, размахивает «Санкт-Петербургскими ведомостями»: – Чего пишут, а! Хотите знать, что творится на белом свете? Извольте. Гора Везува в Италии три дня кряду выбрасывает пламя и камни. Все сады окрест погублены. А в Турской земле – жестокое трясение земли. Тыщи народу погибло. Да и у нас новости изрядные. На верфи родной. Задумал один мастеровой построить на воде чудо чудное. За дело ручается потерянием живота. Ну-ка, кто догадается, что сие есть?

Чудо чудное… Галерный мастер ждет, потирает руки.

– Ладно, братцы, так и быть, выдам тайну. Но три условия ставлю: наносить воды, баньку затопить, дров напилить.

Банька затоплена. Вода принесена. Дрова напилены.

Лаптев восседает за столом, пышущий жаром, как печка-калёнка.

Рассказывает, что некий мастеровой задумал построить потаенное, подводное судно. В это трудно поверить.

– А дышать как?

– Вот, братцы, и в Адмиралтействе не поверили. Дошло до царя. Поглядел Петр Алексеевич чертежи да зажегся: «Выдать мастеровому все потребное – доски оловянные, трубы медные».

– Построит, как думаешь? – спрашивает Харитон.

– Погоди маленько. Сомнений немало. Так ведь флот наш тоже не сразу на ноги встал – от малого ответшалого ботика начался.

Как же много знает Борис Иванович!

Прончищев подходит к игрушечному кораблику «Орел».

– Сами сделали?

– Кто ж еще?

– Вот бы нам научиться.

– Научу, научу. Какой капитан, ежели сам себе не может корабля построить? А куда бы поплыли, ребята, ежели бы сами выбирали?

– Да хоть куда, – откликается Челюскин. – Хоть на край света.

– А в какую сторону?

– В любую.

– В любую всякий дурак поплывет. Ты румб назови.

– Я не знаю.

Прончищев дергает ниточку макета – паруса раскрываются, крошечные, туго натянутые.

Смотрит в окно. Карповка скована льдом. На улице метелит, в трубе надсадно воет ветер. Погудит, погудит да на волю. И опять от стужи – в дымоход, погреться.

– А ты чего, Прончищев, молчишь?

– Думаю, Борис Иванович, куда б поплыл.

– Расскажи нам, братец.

– Это я про себя пока.

– Вроде мечту имеешь?

Прончищев улыбается:

– Вроде так, Борис Иванович.

– Мы подождем. Верно, парни?

– Подождем! – весело соглашаются парни.