Текст книги "Вейская империя (Том 1-5)"

Автор книги: Юлия Латынина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 97 (всего у книги 101 страниц)

Старуха стала угощаться в свое удовольствие, а парень все приставал и приставал к ней с вопросами.

Старуха сказала:

– А нет ли у этого человека, о котором ты говоришь, каких-нибудь особых примет?

Парень ответил:

– Он никогда не снимает с левой руки серебряное запястье в виде двух переплетенных змеек, и над запястьем у него – родинка.

– Клянусь Исией-ратуфой, – сказала старуха, – те приметы, которые ты называешь, – это приметы чахарского князя, наглого мятежника!

– Ба, – изумился парень, – откуда ты знаешь?

– Я колдунья, – ответила старуха, глядя в чашку с винной гущей на дне, – и все, что было с тобой, а вижу в этой гуще.

– И что же ты видишь?

– Я вижу, – ответила старуха, – что ты слуга чахарского князя, и что тебя зовут Каса Полосатый. И что чахарский князь сказал тебе и еще одному человеку, что он идет в столицу и вернется через месяц с вестями, которые сделают Чахар самой сильной страной в ойкумене. Он ушел один, но ты пустился за ним и нагнал его через день. Вы остановились в лесу, и князь сказал тебе: "Клянусь тем, по чьей воле солнце крутится, как деревянный волчок, и кто выводит ребенка из утробы матери, о Каса! Ума в тебе меньше, чем весу, и если ты увяжешься за мной, то испортишь мое дело, и сделаешь так, что мне наденут венок на шею и отрубят голову!" И ты пошел обратно, но сердце твое не выдержало, и вот ты явился в столицу.

– Клянусь божьим зобом, – сказал Полосатый Каса, – все верно! Что же – видела ты моего князя? Скажешь ли ты ему обо мне?

– Скажу ли? – опешила старуха. – Уж не сошла ли я с ума? Я сейчас же скажу первому министру, что в его дом пожаловал гнусный мятежник, который трижды отказывался от союза с ним, и утопил его посла в бочке с маслом. И тебя скормят белым мышам, а князя твоего положат на коврик для казни и отрубят ему голову!

Полосатый Каса хлопнул себя по лбу и вскричал:

– Ах я негодяй, что я наделал!

С этими словами он вытащил меч с рукоятью цвета баклажана и вцепился в старуху, намереваясь перерезать ей горло и тем поправить дело. Он схватил ее за волосы и в изумлении воскликнул:

– Ой, – никак я отодрал ей голову!

Но тут же он заметил, что головы он не отдирал, а просто седые волосы старухи, похожие на тысячу грязных мышиных хвостиков, остались у него в руке, а по ее плечам рассыпались красивые белокурые кудри. Старуха засучила рукав своей кофты, которая, казалось, была сшита из старого мешка для риса, и Каса увидел на локте серебряный браслет в виде двух сплетенных змей, а над ним – родинку.

– Ах ты тварь, – сказал Шаваш, – ума у тебя на самом донышке! Понимаешь ли ты, что если бы я тебя не увидел, и если бы ты пристал со своими расспросами к другому человеку, то мы бы вечером висели рядышком, как копченые поросята! Иди прочь!

Парень поцеловал ему руки и пошел было прочь.

И надо же было такому случиться, что в этот миг Сушеный Финик, любимый командир Киссура, зашел в харчевню промочить горло, и увидел старуху, вновь надевшую волосы, и парня, который целовал ей руки.

– Эй, старая кочерыжка, – сказал Финик, – я вижу, у тебя нашелся родственничек?

– Увы, – быстро сказал Полосатый Каса, – я был побратимом ее сына! Я только что вошел в город и встретил почтеннейшую! Нельзя ли будет и мне у вас служить?

Сушеный Финик пощупал парня и сказал:

– Экая ты громадина! Небось, не за крестьянской работой наел ты себе такие плечи! Однако, ты не из мятежников Ханалая. Ладно, еще бы такого не взять!

А Шаваш про себя схватился за голову и подумал: "Великий Вей! Воистину этот болван сделает так, что моя голова будет отдельно от моего тела!"

Идари, супруга первого министра, пользовалась любовью как в столице, так и в войске. Домашние дела за Киссура вела она; а вести домашнее хозяйство было в это время непросто: все, от овса, который ели две тысячи отборных коней, до простокваши, скормленной священным щеглам, записывалось ею в большие книги, а ночью она еще оборачивалась белой кошкой и ходила по городу, проверяя дозор.

Арфарра говорил, что без нее в армии было бы впятеро больше краж и вдесятеро больше повешенных Киссуром интендантов.

И вот прошла примерно неделя с тех пор, как старуха стала жить при дворцовой кухне, и Идари как-то сказала, что она не знает почему, но ей хочется кроличьего мяса, томленого с орехами и капустой. Киссур спросил, не кажется ли ей, что у его сына будет брат, и Идари ответила, что, похоже, дело обстоит именно так. От этого известия Киссур закричал и захохотал, как дикая выпь, и отпустил к Ханалаю пятерых лазутчиков, которые уже сидели с венками на шее, как полагается перед казнью.

Киссур стал спрашивать, кто умеет приготовить кролика с орехами и капустой, и вдруг оказалось, что это особое блюдо, и никто во дворце не умеет его готовить.

Киссур объявил награду тому человеку, который сумеет приготовить это блюдо, или укажет на того, кто это сделает, – и вдруг Каса закричал, что его тетка умеет готовить такого кролика лучше, чем кто бы то ни было.

Старуха приготовила кролика, с орехами и приправами, и Идари он очень понравился, но вечером Киссур заметил, что Идари плачет. Он спросил, что с ней, и она отвечала, что ей горько при мысли о государе, которого, говорят, Ханалай заставляет подносить на пирах кубки.

Киссур решил, что тут другая причина.

На следующий день Идари позвала старуху и дала ей золотой, и ничего не сказала. Вечером она опять плакала.

Наутро она велела прийти управляющему и промолвила:

– У меня из шкатулки пропало серебряное запястье со змеей, знаешь, то, которое я не очень люблю надевать. Его могли взять только мои служанки или та старуха, – поищи на них. Но если ты найдешь это запястье, приведи, пожалуйста, воровку сюда так, чтобы Киссур об этом не знал, потому что мужу моему многое не кажется грехом, что должно было бы им казаться.

Управляющий стал искать на женщинах, и, действительно, нашел у старухи на локте это запястье. Он привел старуху на женскую половину, и Идари велела своим девушкам выйти вон. Идари в это время лежала в постели, под одеялом, на котором были вышиты картинки, предотвращающие разные несчастья, и с ней не было никого, кроме ее пятнадцатилетней сестры. Идари поглядела на старуху и сказала:

– Ой, как она пахнет! Сестричка, пусть она сначала вымоется, и дай ей другое платье.

Старуха раскудахталась, но сестренка Идари цыкнула на нее и окунула ее голову в таз в нижней половине спальни. От головы по воде сразу пошли серые пятна. Девушка взъерошила старухе волосы и сказала:

– Так я и знала! Потому что я помню, как вы, господин Шаваш, подарили Идари два браслета, самца и самочку, и один увезли с собой в Харайн. И тот, который остался у Идари, был самочка, хвостиком вниз, а этот, который якобы украли – самец, хвостиком вверх.

После этого Идари велела вымыть Шаваша с головы до ног, и ее сестра так и сделала. Идари протянула ему рубашку и штаны из вороха одежд, которые она штопала, и Шаваш залез в рубашку и в штаны. Это была рубашка Киссура, и она была Шавашу великовата в плечах.

Тогда Идари сказала сестре, чтобы та пошла поглядела за ребенком и за кушаньями для вечернего пира; и чтобы она не боялась ни за честь Киссура, ни за жизнь Идари. Она сказала, что Шаваш никогда не убьет ее, потому что в этой рубашке и штанах ему будет не так-то просто выйти за ворота. Сестра ее ушла, а Шаваш забился в угол и закрыл лицо руками. Идари сказала:

– Я хочу слышать, зачем ты пришел сюда. Только знай, что я не поверю твоим словам.

– Тогда я лучше помолчу, – сказал Шаваш.

Они помолчали, и Идари сказала:

– Я думаю, тебе известны кое-какие тайники покойного министра, и в твоем собственном флигеле есть тайник со сбережениями на случай перемены судьбы, – и ты явился за золотом, потому что всегда ценил золото больше жизни.

Шаваш ответил, что она может думать, как ей удобней.

В это время послышались шаги и голоса, и Идари сунула Шаваша в ларь, стоявший около стены.

Когда управляющий с подписанными счетами ушел, Идари вынула Шаваша из ларя и спросила:

– Как вы осмелились явиться сюда?

– Действительно, – сказал Шаваш, – как? Я был вашим женихом; членом Государственного Совета; я был высок в глазах государя. Затем Киссур арестовал человека, которому я обязан всем, и послал в Харайн приказ арестовать меня. Арест Нана стал причиной бунта в столице. Мой арест причиной восстания Ханалая. Киссур развесил бунтовщиков на воротах дворца, успешно справился со всеми несчастиями, которые сами создал, сделал себя необходимым для государства и взял себе и дворец, и сад, и должность господина Нана, а заодно – и мою невесту.

– Вы лжете, нагло и плохо, – сказала Идари. Вы не любили меня, иначе не уехали бы в Харайн до нашей свадьбы. Но вы уехали в Харайн, потому что вам донесли, что я встретила Киссура раньше вас, и вы хотели убить соперника.

– Я?! – сказал Шаваш.

– Вы! Что вы делали в Харайне?

Шаваш молчал несколько мгновений, а потом захихикал.

Идари показалось, что он немного не в себе.

– Понимаю, – сказал Шаваш, – продолжая глупо хихикать. – Я разыскивал Киссура по приказу Нана, чтобы освободить и представить государю. В лагере мне сказали, что заключенный умер... А ему, стало быть, сказали, что я был прислан убить его... – и Шаваш вновь закашлялся от смеха.

– Что за вздор! Зачем было начальнику лагеря врать?

– Не начальнику, – пояснил Шаваш, – а его жене, госпоже Архизе. Той самой, что в совете Ханалая...

Идари побледнела:

– А ей зачем было врать?

– Действительно, – сказал Шаваш, – зачем? Киссур был обычным заключенным. Потом его увидел госпожа Архиза. Тут же его отрядили писарем, а через неделю освободили и поселили, как домашнюю собачку, в главном доме... У госпожи Архизы была такая привычка, – выбирать из заключенных одного, покрасивей и покрепче, и селить на два-три месяца в своем доме...

Идари побледнела, и в голове ее мелькнула мысль, что ревность порок, недостойный добродетельной супруги. Мелькнула и пропала.

– Вы лжец! – сказала она, – я вам не верю.

– Разве можно мне верить? – усмехнулся Шаваш. – Киссура ест с серебра, спит в шелку, а я – только что не опух от голода. У Киссура ноги по колено в золоте, руки по локоть в крови, – а я прошу милостыню. Что вы, госпожа? Кому как не ему верить?

– Вы уехали в Харайн, – сказала Идари, – чтобы не жениться на дочери государственного преступника! А Киссуру было все равно!

Шаваш помолчал.

– Да, – сказал он, – я везде говорил, что мне нехорошо жениться на дочери государственного преступника; я подал доклад о прощении храма Шакуника, а когда за этот доклад меня вычли из списка ближайших пожалований, я уехал в Харайн, явился в исправительные поселения, и забрал оттуда, на свой страх и риск, вашего отца.

А теперь скажите мне: просили ли вы всесильного министра о своем отце, и что он вам ответил?

Идари вспомнила, что Киссур ответил, чтобы женщина больше не упоминала об этом, и сказала:

– Ложь! Почему вы уехали в Харайн на три месяца? Почему же вы сразу не вернулись?

– Потому что я нашел способ оправдать храм Шакуника в глазах государя, и этим мы и занимались с вашим отцом.

– И где же теперь мой отец?

– Он мертв.

– Кто же его убил?

– Его убил, нечаянно, впрочем, – ответил Шаваш, – разбойник по имени Киссур Белый Кречет.

Идари перегнулась и схватила колокольчик для слуг, но Шаваш вцепился в ее руку.

– Я, – невозмутимо продолжал он, – описал все происшедшее и послал отчет господину Нану. Я рассказал в этом отчете, как я привез отца Адуша в усадьбу Белоснежного Округа, отдохнуть и отъесться. По несчастной случайности, я встретился в Белоснежном Округе с яшмовым араваном, нынешним пророком бунтовщиков. Как вы знаете, в это самое время был отдан приказ об его аресте, и вместо пророка арестовали настоящего Арфарру... Киссур бросился разыскивать своего наставника, перепутал следы и явился в Фарфоровый Посад. Так получилось, что он убил стражников и сжег усадьбу дотла, и я уцелел только потому, что в эту ночь уехал из усадьбы. Все это описано в отчете на синей бумаге с красной полосой, отправленном в третий день седьмого месяца, и помеченном номером 82743746. Я думаю, он так и лежит среди остальных отчетов, посланных первому министру, и вам будет легко найти его, так как я слышал, что вы проводите в кабинетах больше времени, чем сам министр, и половину дел за него делаете вы, а другую половину – Арфарра.

Идари положила Шаваша в ларь и пошла в крыло для кабинетов и картотек. Там она нашла отчет за номером, названным Шавашем, и в этом отчете было написано в точности то, что Шаваш сказал.

На обратном пути, переходя через двор, Идари поскользнулась у лошадиной кормушки, и упала животом через край кормушки; ее отнесли в комнаты, и тут же стало ясно, что ребеночек ее весь вышел.

Вечером Киссур прибежал к ней и стал спрашивать, нет ли какого средства. Идари ответила:

– Я съела слишком много кролика с капустой. Если бы я этого кролика не ела, наверное, все обошлось бы.

Киссур сказал, что прогонит стряпуху, но Идари ответила, что она уже сделала это, и что стряпуха принесла им обоим много плохого, но ничего хорошего не получила для себя. Этой ночью Идари, конечно, не пустила Киссура к себе.

Ночью Идари вынула Шаваша из ларя в соседней комнате и велела ему помочь ей выбраться из города. Она сказала, что ничего не берет с собой, кроме платья на своем теле.

Шаваш вдруг сжал голову и сказал:

– Госпожа! Простите меня, – я солгал в этом отчете.

Идари помолчала и ответила:

– Я видела твои отчеты: Нет ни одного отчета Нану, в котором бы ты солгал, и нет ни одного другого отчета, в котором бы ты сказал правду. Нет на свете ничего такого, что бы заставило тебя солгать Нану.

Тогда Шаваш попросил у нее ключи от своего бывшего флигеля. Он сказал:

– В этом флигеле есть несколько вещей, которые я хотел бы взять, и на которые, как я полагаю, я имею право.

Идари засмеялась и сказала:

– Я была права. Золото тебе дороже жизни. Я не дам тебе ключей.

Шаваш спросил, что она хочет делать, уйдя из города. Идари не стала ему отвечать. Шаваш сказал:

– Мое положение не такое плохое, как ты думаешь, и у меня есть лавочка в Чахаре.

– Я не дам тебе ключей, – опять повторила Идари.

Все эти два дня Шаваш жил у Идари в ларе.

Флигель, где раньше жил секретарь первого министра, Шаваш, пользовался дурной славой. Он был битком набит бумагами и отчетами, и по ночам эти бумаги стонали нехорошими голосами.

Как-то раз, еще осенью, Сушеный Финик после пира погнался за девицей, и ему показалось, что девица забежала в этот флигель. Он вскочил на порог и увидел, что у окна стоит какая-то узкая фигурка. Сушеный Финик сказал девице, чтобы она перестала делать глупости и снимала юбку. Тогда узкая фигурка оборотилась, и Финик увидел, что это не девушка, а покойный секретарь. Сушеный Финик не растерялся, выхватил меч и рассек покойника на две половинки. Послышался страшный крик и треск, и мертвец пропал. Наутро на полу флигеля увидели пачку отчетов. Отчеты были разрублены пополам, и из них вытекала кровь. С тех пор мертвец больше не появлялся во флигеле, и Киссур держал в нем конскую прислугу.

На третью ночь после разговора Шаваша и Идари в секретарском флигеле спали конюхи и дружинники, и одному из дружинников приснился странный сон. В полночь он открыл глаза, и увидел, что из-под настенной циновки ползет змея. Он хотел убить змею, но был слишком пьян. Тем временем змея перестала ползти, циновка приподнялась, и прямо сквозь стену в комнату вошел человек. Человек поднял змею и положил ее в карман. У человека были золотистые глаза и вьющиеся белокурые волосы. В руке он держал кинжал. Дружинник понял, что это опять явился дух покойного хозяина флигеля. Покойник прошел в соседнюю комнату, туда, где лежали отчеты из провинций, и начал шарить среди отчетов. Поняв, что привидение пришло не за ним, дружинник потерял всякий интерес и заснул.

На следующий день Сушеный Финик привел Киссура во флигель и показал ему, что у одного из сундуков, стоящих в соседней комнате, сбит замок. Они открыли сундук и увидели там белое полотно. Они приподняли полотно и увидел, что что-то недавно лежало на шестой штуке полотна снизу. Судя по отпечатку, это было что-то небольшое, но тяжелое. Оно немного пахло железом.

Сушеный Финик сказал, что все, что случилось ночью, – очень странно. Потому что если дружинник видел сон, – то кто же тогда сбил замок? А если во флигеле опять побывал покойник, то кого же тогда полгода назад убил он, Ханадар Сушеный Финик?

– Думается мне, что дело здесь нечисто, – сказал Сушеный Финик.

– Я и сам так думаю, – ответил Киссур. – Знаешь, у меня последние дни как будто разбилась печенка.

Киссур в этот день утро провел с Идари, и он уже знал, что она выгнала старуху за то, что та украла серебряное запястье. Киссур усмехнулся и сказал:

– Вижу я, эта старуха отделалась так же легко, как и попалась.

Идари ответила:

– Трудно было этой старухе не попасться, потому что она с самого начала была неудачливым человеком. И если то, что она рассказала мне, правда, то она вышла замуж за человека, который оказался убийцей ее отца, и даже прижила с ним детей. Когда она это узнала, она покинула дом и ушла куда глаза глядят, и с тех пор ее преследовали одни неудачи.

– Старая ведьма, – сказал Киссур, – сама виновата в своих неудачах. Надо было убить детей и мужа, чтобы род убийцы отца пресекся, и тогда отец перестал бы насылать на нее неудачу.

Идари промолвила, что, по ее мнению, убийствами тут дела не поправишь.

Вокруг столицы было много укрепленных городков. Раньше это были усадьбы или рабочие селенья, а после начала гражданской войны жители их, поощряемые Арфаррой, обзавелись стенами, комендантами и городскими советами. Одним из таких комендантов стал Идди Сорочье Гнездо, сын казненного Ханалаем Алдона, того самого, который когда-то помог Киссуру бежать из тюрьмы.

И вот в конце недели Идари, оправившись, спустилась в нижнюю залу, где ели обыкновенные дружинники, и увидела там человека от Идди. Она рассердилась и сказала:

– Этому человеку положен больший почет, чем ему оказывают.

Она увела его в верхнюю залу и угостила как следует, а потом вынесла ему новую одежду. Она велела принести сундук и положила туда множество всякого добра. Она сказала, что это – подарки для Идди. Утром этот человек встал довольно поздно, еще раз раскрыл сундук, полюбовался и уехал. Когда он проезжал сквозь ворота, стража была уже другая, чем утром, и один стражник сказал ему:

– Слушай, Дан! Ты, оказывается, только уезжаешь, – а мне говорили, будто ты уехал на самом рассвете, и все еще радовались твоему сундуку.

У Идари было приготовлено два одинаковых сундука и два одинаковых платья, а в еду, которой она кормила дружинника Идди, она положила немного сонного порошку.

Они договорились, чтоб Шаваш выехал рано поутру под видом этого дружинника из ворот резиденции. У ворот сундук должны были проверить и дать соответствующую справку. Идари же, переодевшись в мужскую одежду, должна была ждать его вместе с Полосатым Касой в харчевне у Красных Ворот. Шаваш должен был заехать в харчевню. Там Идари намеревалась залезть в сундук под тряпье. После этого Шаваш должен был ехать вон из города, и показать у городских ворот пропуск сундуку, подписанный стражей первого министра. Идари знала, что никто не посмеет осматривать такой сундук.

Шаваш оделся в одежду дружинника и положил в заплечную сумку немного еды и толстый томик, – "Книгу уважения". Он попросил меч, и Идари принесла ему меч.

– Однако, – сказала она, – если дело дойдет до драки, то вряд ли такому человеку, как ты, поможет меч.

Шаваш усмехнулся и сунул руку за пазуху. За пазухой у него было то самое оружие, которое сделал себе яшмовый араван для бегства, и которое Шаваш, в свое время, послал вместе с томиком "Книги уважения" Нану. В "Книге Уважения" невидимыми чернилами были записаны все схемы и пояснения к устройствам, придуманным яшмовым араваном, а оружие Шаваш приложил к отчету, чтобы первый министр не подумал, будто его подчиненный сошел с ума. И чем долго описывать это оружие, скажем, что это был самодельный, но добротный револьвер.

Утром Идари оделась в мужскую одежду и вышла вместе с Полосатым Касой через подземный ход в город. Они пришли к харчевне у Красных Ворот, и ждали там полчаса, и еще полчаса, и еще час.

И вот, когда они ждали более чем достаточно, со стороны дворца послышались шум и крики.

Идари со своим спутником выскочили на веранду и увидели, что посереди улицы едет Киссур с десятью конниками, и они гонят перед собой человека на поводке и с венком вокруг шеи. Правая рука у человека была обрублена. Тут толпа отрезала Идари от Киссура, а Киссур остановился у Красных ворот. Дружинники разостлали оленью шкуру и повалили на нее человека, а Киссур закричал, чтобы голову потом посадили на шест, потому что завтра, выезжая в поле, он хочет перемигнуться с красавчиком. Полосатый Каса вскрикнул и от ужаса проломил головой перильца у веранды, а Идари побежала к Киссуру и закричала, чтобы он не смел этого делать.

Дружинники расступились перед женщиной, а Киссур удивился и сказал:

– Как ты сюда попала, и что тебе за дело до воров?

Идари взглянула на человека с венком на шее, и увидела, что это не Шаваш, а какое-то недоразумение. Сердце у нее упало, и она сказала:

– Ах, Киссур! Мне сегодня приснился сон, что ты убиваешь с человека с отрубленной рукой, и это приносит тебе несчастье. Я не очень поверила этому сну, но все же пришла к Красным Воротам. И вдруг мой сон сбывается точь-в-точь!

Глаза Киссура вдруг разлетелись в разные стороны, словно один глаз хотел обшарить небо, а другой – землю. "Что-то тут не так, – подумал Киссур". Он дал знак развязать преступника, кинул ему кошелек и сказал:

– Убирайся! Я и сам пятый день хожу так, словно на небе одни черные облака.

И в это же самое время в дальнем конце улицы показался Шаваш с двумя лошадьми, на одной из которых ехал сундук, а на другой – он сам. И все могло бы кончится благополучно, если бы Полосатый Каса, который наконец очнулся, не побежал в ужасе к Шавашу и не завопил:

– Бегите, господин, бегите!

Тут же пятеро дружинников Киссура бросились на парня, а остальные во мгновение ока окружили Шаваша, стащили его с коня и открыли сундук.

– Ба, – сказал Сушеный Финик, – в этом сундуке, кажется, те же подарки, что Идари вчера подарила Идди, но это не совсем тот человек!

Шавашу связали руки, а Киссур приподнял ему голову плоским кончиком меча, долго-долго глядел и сказал:

– Клянусь божьим зобом! Ты – Шаваш, секретарь этого негодяя Нана, и ты искал меня в Харайне, чтобы убить. Но зачем же ты явился сюда – не за подарками же Идди?

Шаваш плюнул ему в лицо. Киссур побагровел, оборотился к Сушеному Финику и сказал:

– Ты был прав, Ханадар Сушеный Финик, дело с привидением было нечистое, и я, кажется, понимаю, куда делась старуха, укравшая серебряное запястье.

Киссур оглянулся и увидел, что вокруг уже собралась огромная толпа, и что напротив – дом господина Шамии, близкого друга Арфарры. По приказу Киссура его дружинники сделали проход в толпе и поволокли Шаваша в дом напротив. Киссуру не любил откладывать судебные разбирательства на долгий срок, и едва за ними закрылись ворота в сад, как один из дружинников вытянул Шаваша плеткой так, что тот упал на капустную грядку, из которой с осени торчали кочерыжки, и закрыл голову руками.

Другой дружинник распорол сумку Шаваша, и оттуда выпал мясной пирог и маленькая сафьяновая книжечка. Дружинник поднял пирог и положил за пазуху, а книжечку спихнул в канавку. Идари оттолкнула дружинника и подняла книжечку, но Шаваш в это время лежал глазами вниз и не видел, что книжечку подняли.

Стоял ясный весенний день: солнце катилось в небесах, как желтая тыква, просыпающиеся деревья стояли как бы в зеленой дымке, и за канавкой начиналось небольшое поле, сплошь в белых цветущих крокусах. Сбоку стояла большая разрушенная теплица: стекла из нее выбили еще во время бунта, а потом стекло подорожало, а господин Шамия обеднел. Теперь редкие растения с далекого юга торчали в кадках, как засохшие веники, выжило лишь несколько пальм и агав, да у какой-то лианы с толстыми воздушными корнями набухли почки.

Шаваша привязали к стойке теплицы. Вокруг сели двадцать человек, имевших должность ближайших друзей Киссура. Остальных Киссур прогнал.

Киссур надел на руку плетку со свинцовыми коготками, подошел к Шавашу и сказал:

– Поистине сами боги отдали тебя мне, для торжества справедливости! А ну-ка выкладывай, что тебе понадобилось в моем городе?

У Шаваша на теле все волоски поднялись от ужаса, он открыл рот и хрюкнул, как капустный лист, который раздавили сапогом. Дружинники заржали. А Идари усмехнулась и сказала Киссуру:

– Тебе нет нужды спрашивать о произошедшем у Шаваша, я сама все расскажу. Ведь это такой человек, что даже под пыткой не может не лукавить.

После этого Идари стала рассказывать все, о чем говорил ей Шаваш.

Пока она рассказывала, Киссур сидел на камнях садовой горки, и ковырял кончиком меча между камней. Случилось так, что он нажал сильнее, чем следовало, и кончик сломался. Идари кончила рассказ и спросила, может ли Киссур сказать, что он не убивал ее отца?

– Похоже, – ответил Киссур, – что все было так, как говорит этот бес.

Идари вздохнула и сказала:

– Ты сам видишь, что я не могу оставаться с тобой, и все вокруг скажут, что такая жена не принесет тебе удачи.

Киссур помолчал и приказал:

– Развяжите его и дайте ему меч.

Шаваша развязали и дали ему меч.

Киссур оглядел его.

– Я хочу сыграть с тобой в игру, в которую нынче играют по всей ойкумене, и тот, кто победит в этой игре, заберет эту женщину и сделает с ней то, что она пожелает.

Киссур вытащил свой меч, но Шаваш усмехнулся и бросил оружие на траву.

– Подними меч, – сказал Киссур, – или ты пожалеешь о своей трусости.

Шаваш поглядел на лежащий меч. Еще два года назад он увидел бы просто старинную железку; а теперь он увидел, что это хороший меч инисской работы, длиной в два с половиной локтя и с лезвием, чуть изогнутым и утяжеленным книзу. Клинок так и сверкал синевой от капель росы, посыпавшихся на него, и из этих капель вставали маленькие радуги. Несколько капель скатилось в желобок для стока крови. Шаваш был, конечно, далеко не тот завитой и надушенный чиновник, которого Киссур видел полтора года назад, но, признаться, он всегда владел языком лучше, чем оружием, и когда ему приходилось казнить людей собственноручно, он ужасно боялся, что не сможет перерубить шею с одного удара, и он не любил меча, которым дерутся лицом к лицу, а предпочитал лук, которым стреляют из засады.

– Я не слыхал, – сказал Шаваш, – чтобы из поединков с тобой кто-то выходил живым, и ты наверняка изрубишь меня, кусочек за кусочком.

Киссур усмехнулся и возразил:

– Я предлагаю тебе честный поединок, и немногие на моем месте были бы столь великодушны.

– Твое великодушие, – ответил Шаваш, – нарисовано на дырявом холсте, и ты сам знаешь это. Наши шансы никак не равны. Если ты убьешь меня, этим дело и кончится, а если я убью тебя, то твои дружинники изрубят меня, как репку, и никто не выпустит меня из городских стен.

– Что же ты предлагаешь? – спросил Киссур.

– Почему бы нам не выехать из города в какую-нибудь лощину? – спросил Шаваш. – Мы могли бы взять с собой женщину и двух-трех друзей, которые поклялись бы, что не тронут победителя. А иначе какая разница, как это будет называться, поединок или казнь?

Друзья Киссура задумались, и Сушеный Финик сказал:

– Он правильно говорит. Моя песня о поединке будет гораздо красивей, если вместо этой поломанной теплицы вы будете сражаться под соснами в лощине. Никто еще на написал хорошей песни о поединке, в котором сражались на капустной грядке.

Тогда Киссур опять приставил Шавашу к горлу меч и сказал:

– Дело обстоит в точности так, как ты говоришь, – и все-таки тебе придется поступить по-моему, ибо иначе ты будешь умирать долго и плохо, и трижды пожалеешь о своей трусости.

– Будь по-твоему, – сказал Шаваш.

Люди стали чертить боевой круг, а Идари повернулась к Сушеному Финику и спросила:

– А согласен ли ты, Ханадар Сушеный Финик, занять в поединке место этого чиновника, при условии, что ты получишь то же, что получит победитель?

Сушеный Финик побледнел и ответил:

– Это было бы хорошим приключением, но слова твои слишком туманны.

Идари ударила его концом косы по щеке, засмеялась и сказала:

– Я могла бы обмануть тебя, но скажу честно, что в этом поединке победитель не получит ничего.

Тем временем дружинники утоптали место между теплицей и грядками, начертили боевой круг и зарезали белую курицу. Позади круга они воткнули белое знамя Киссура, со знаками, приносящими счастье.

Киссур и Шаваш подошли к курице и окунули кончики мечей в кровь, чтобы железо проснулось. После этого Киссур предложил Шавашу выбирать сторону круга, и Шаваш стал так, чтобы солнце не било ему в глаза.

– Будут ли в этом поединке участвовать двое или трое? – спросил Сушеный Финик Киссура.

– Трое, – ответил Киссур.

– А кто же третий? – спросил Сушеный Финик.

– Смерть, – ответил Киссур.

Это были установленные обычаем слова.

Люди отошли от троих противников на положенное расстояние. Киссур положил руку на рукоять меча, а Шаваш сунул руку за пазуху, выхватил оттуда револьвер, сделанный яшмовым араваном, и выстрелил раз и другой. Киссур изумился и схватился за плечо.

Шаваш выстрелил третий раз, но, по правде говоря, ему не так-то часто приходилось стрелять из револьверов, и, хотя он стрелял буквально с пяти шагов, третья пуля только обожгла Киссуру ухо.

Тут Сушеный Финик прыгнул Шавашу на спину. Шаваш обернулся, чтобы выстрелить в Финика, но варвар перехватил его руку и швырнул его через себя, словно грузчик – мешок с рисом. Шаваш перекувырнулся в воздухе, налетел брюхом на сапог другого дружинника, и шмякнулся глазами вверх, а Сушеный Финик совершил прыжок лосося, выхватил кинжал и этим кинжалом приколол руку с револьвером к земле. Киссур подошел поближе. Он держался за левое плечо, и сквозь пальцы его капала кровь.

– Если ты бес, – процедил он сквозь зубы, – то бес мог бы целиться и получше.

После этого Шаваша привязали к веревке и проволокли через весь город ничком. А Киссур сел на лошадь и поехал следом, чтобы показать, что с ним ничего не случилось, хотя это было не совсем так.

Идари сказала Сушеному Финику, чтобы он проводил ее в монастырь при храме Исии-ратуфы. Финик так и сделал. По пути он спросил, не она ли заколдовала оружие Шаваша. Идари ответила, что нет, и что ее вообще не интересует, кто выиграл этот поединок. Сушеному Финику не показалось, что она говорит правду.