Текст книги "Вейская империя (Том 1-5)"

Автор книги: Юлия Латынина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 28 (всего у книги 101 страниц)

– Я буду молиться, – сказал он, – чтоб Золотой Государь пощадил город. Молитесь и вы, чтобы утром мы все узнали, что выше – городская свобода или гнев Золотого Государя.

Делегация вернулась в город, а советник Арфарра заперся в своих покоях. Впрочем, не один, а распоряжаясь. Подошел час третьего прилива, над городом взошла вторая луна, – советник велел оседлать коня и уехал один.

Через час часовой из надвратной башни в замке Кречетов пришел к Киссуру Ятуну и сказал:

– Господин, к замку едет человек в бирюзовом плаще с золотыми пчелами, и он совсем один.

Киссур Ятун побледнел и сказал:

– Непростому испытанию подвергает нашу честь Арфарра-советник, и он за это потом заплатит.

Когда советник Арфарра въехал в раскрытые ворота замка, все там было, как три часа назад, только женщина уже переоделась. Погребальные столы во дворе заложили вязанками и засыпали всяким добром. Женщины несли свои украшения, мужчины – лучшие одежды, и многие отдавали последнее. Все говорили, что не помнят такого хорошего костра.

Арфарра-советник спешился, и по знаку Киссура Ятуна у него взяли коня, хорошего коня, игреневого, с широкими копытами, короткой спиной и длинным хвостом.

Арфарра-советник подошел к мертвому и стал на него глядеть. Тот был все так же хорош собой, а руки в боевых кожаных рукавицах держали на груди старый хороший меч Остролист, с рукоятью, увитой жемчугом, и желобком для стока крови вдоль клинка.

Киссур Ятун и Шодом Опоссум стояли по правую и левую руку от Арфарры, взявшись за рукояти мечей, и было ясно, что они не пощадят того, кто осмелится тронуть гостя.

Арфарра-советник стоял четверть часа, и когда он понял, что никто в замке не решится напасть на гостя, даже горожане, он склонил голову и повернулся, чтобы идти.

Тут, однако, один из юношей дома довольно громко сказал, что, верно, гость так торопился попрощаться с мертвецом, что и погребальный дар забыл.

Арфарра-советник усмехнулся, поискал глазами, – однако, у него и в самом деле ничего при себе не было. Тогда он снял с себя бирюзовый плащ государева посланца, затканный золотыми шестиугольниками и пчелами меж веток и листьев, и пояс из черепаховых пластинок с яшмовой личной печатью, присланной экзархом Варнарайна, и бросил плащ и пояс на вязанку к ногам Марбода. А сам остался в простом зеленом паллии.

Потом он повернулся и ушел, и никто его не задерживал.

Арфарра-советник вернулся во дворец и заперся в розовом кабинете. Там он сел за столик для "ста полей", и расставил фигурки так, как в последней партии, что он играл и не доиграл с Клайдом Ванвейленом. Он стал прикидывать, чем могла кончиться партия. Но, по правде говоря, было видно, что советник выигрывал и так и так. Клайд Ванвейлен был очень хорошим игроком и отлично знал нынешние правила игры. Однако историю игры он не знал, и, сколько Арфарра-советник ему ни растолковывал, тайных соответствий не чувствовал.

Тут скрипнуло потайное зеркало, и в кабинет вошел Даттам.

– Что с вами? – спросил Даттам.

– Так, – ответил Арфарра, – задумался над ходом.

– Поглядите на себя в зеркало, – сказал Даттам.

Арфарра подумал, что, наверное, опять кровь на лбу, подошел к зеркалу и увидел, что волосы у него поседели.

– Это я, наверное, в замке Кречетов перепугался, – сказал Арфарра. Однако, я хочу поглядеть на город. Посветите мне.

– Я вам не прислужник – носить светильники.

Тогда советник Арфарра сам взял большую посеребренную лампу, увитую виноградными кистями и листьями, раздвинул дверь и пошел по наружной галерее. Даттам вышел с ним. В лампе, надо сказать, нужды не было: ночь была светлая, в Мертвом городе повсюду горели огни, и во дворе замка Белых Кречетов пламя костра вздымалось выше стен.

Арфарра-советник поднял лампу и этак помахал ей, вверх-вниз. Потом Арфарра вернулся в кабинет, а Даттам остался в галерее.

Этой ночью стало ясно, что милость неба и вправду на стороне империи: потому что не успел как следует разгореться погребальный костер Марбода Белого Кречета, как далеко-далеко сделался вихрь и гром, налетели голубые мечи, закружились оранжевые цепы, накинулись на дамбу в верховьях и стали ее трепать и мять.

Весь собранный паводок хлынул в старое русло, подметая людей, палатки и недавние постройки. Этого, однако, было мало. Наводнения в Ламассе раньше случались часто, и сам город был всегда от них в безопасности. Тут, однако, божья рука расчислила поток так, что волна прошла через залив, ударилась об один берег, о другой, поднялась к западной городской стене и смыла берег вместе со стеной и примыкавшей к ней городской ратушей.

Этой ночью от воды погибло много всякого добра, хотя некоторые из вассалов Белых Кречетов хвастались, что от погребального огня Марбода Белого Кречета добра погибло еще больше.

Наутро в городе был мятеж: народ почему-то решил, что во всем виноват обвинитель Ойвен, его выпихнули на мостовую, а остатки вечером снесли с повинной к королевскому замку.

Что же до Арфарры-советника, то всему на свете, даже народному доверию, приходит конец. И хотя все соглашались, что Арфарра-советник достойный человек, все же, как ни крути, это он построил дамбу, которую разрушил Золотой Государь. Большинству казалось, что, если бы советник не был одержим ложной жалостью и положил в основание дамбы строительную жертву, то дамба была бы Золотому Государю не по зубам.

Горожане и рыцари вместе явились с повинной к королевскому замку, и король принял от них их прежние прошения и сжег, не преступая полагающихся церемоний. Киссур Ятун и Шодом Опоссум, однако, бежали с немногими приверженцами в Золотой Улей, на лодках, и там впоследствии погибли очень достойно.

А горожане, будучи людьми рассудительными, согласились, что Золотой Государь, был, без сомнения, прав, потому что если бы началась война и осада города, то результат был бы тот же самый, а людей и имущества погибло бы несравненно больше.

Клайду Ванвейлену никто не сказал, что горожане собрались-таки бунтовать, и он думал, что со смертью Кукушонка все кончилось. Впрочем, он думал мало, а больше лежал в забытьи. Ночью ему мерещилась всякая жуть.

К полудню он проснулся, и монашек у постели сказал ему:

– Чтой-то вы, господин советник, живой или мертвый ночью по балкону бегали?

Клайд Ванвейлен встал с постели, поглядел в окно на галерею и увидел, что, оказывается, все ночное было не сном, а явью.

Ванвейлена опять уложили в постель, а скоро к нему явились господин Даттам и Сайлас Бредшо.

Ванвейлен поглядел в сторону занавешенного окна, за которым полгорода смыло наводнением, и спросил:

– Это что: начало власти империи?

– Нет, – ответил Даттам, – это конец власти Арфарры. Завтра я уезжаю в империю, потому что то, что происходит в империи, важнее того, что уже произошло здесь. И я беру Арфарру с собой, потому что господин экзарх считает, что он здесь больше пользы не принесет, и сейчас при короле будет другой человек.

Что же до вас, господин Ванвейлен, – я вас также беру в империю. Дом ваш сожжен, и корабль вчера утонул. А главное – все считают вас убийцей Марбода Кукушонка.

Разубедить их в этом будет весьма сложно, при таких несомненных доказательствах, как сгоревший дом и разбитый корабль, и я не дам в этой стране за вашу жизнь, – Даттам прищурился, – даже монетки из глупого серебра.

Поздно вечером, в час совершенно неожиданный для поездки, господин Даттам выехал из дворца к Голубым Горам. Через пять дней быстрой езды нагнали караван, а еще через неделю достигли горных перевалов и пришли к порогу страны Великого Света. Двое, однако, людей в караване не видали ни разу друг друга, потому что не поднимались с носилок.

Клайд Ванвейлен так и не видел летних дорог и зеленых полей, потому что все никак не мог оправиться от отравы, и еще сильно простудился, пролежав два дня на холодном камне.

Что ее до советника Арфарры, который тоже был в забытьи, то тут понятного было мало: ведь его никто не трогал и ничем не поил, и все свои решения, до самого последнего мига, он всегда принимал сам.

Юлия ЛАТЫНИНА

1

В последний предрассветный час дня Нишак второй половины четвертого месяца, в час, когда по земле бродят лишь браконьеры, колдуны и покойники, когда по маслу в серебряной плошке можно прочесть судьбу дня, белая звезда прорезала небо над посадом Небесных Кузнецов, и от падения ее тяжело вздохнула земля и закачались рисовые колосья. Неподалеку, в урочище Козий-Гребень, общинник из Погребиц, Клиса выпустил мешок с контрабандной солью и повалился ничком перед бочкой, проехавшей в небесах, как перед чиновником, помчавшимся по государеву тракту. Лодку у берега подбросило, мешки с солью посыпались в воду, а Клиса с ужасом вскочил и бросился их вытаскивать.

Жена его села на землю и тихо запричитала, что в Небесной Управе наконец увидели, как семья обманывает государство. Клиса был с ее мнением согласен – но не пропадать же соли.

Третий соумышленник, Хайша из далекого пограничного села, слетел было с высокой сосны, облюбованной контрабандистами для наблюдения, но зацепился напоследок за ветку и теперь слезал на землю.

– Дура ты, – возразил он женщине, – это не по нашу душу, а по Белых Кузнецов. Прямо в их посад и свалилось. И то, давно пора разобраться, отчего это у них конопля растет лучше нашей?

Белых Кузнецов в округе не любили. Те крали духов урожая по соседним деревням и занимались на своих радениях свальным грехом. Притом после бунта им последовали от экзарха всяческие поблажки, чтобы не сердились опять. Судьи боялись с ними связываться, и даже был такой случай: во дворце экзарха, говорят, оборотень-барсук портил служанок; его поймали в кувшин, а он как крикнет: "Я – посадский!" Но тут уж барсуку не поверили и утопили его.

Многие в посаде проснулись от страшного грохота.

Старая Линна встала с постели, вышла в сени и увидела во дворе целую толпу мертвецов. Это ей не очень-то понравилось. Она нашарила в рундуке секиру с серебряной рукоятью, растолкала старосту Маршерда, пихнула ему секиру в руки и сказала:

– Там во дворе стоит Бажар и целая свора из тех, за кого мы не отомстили, и по-моему, они пришли за этой штукой.

Маршерд поглядел в окно: а на окне была кружевная занавеска, и дальше бумажные обои: кувшинчик – букет, кувшинчик – букет. Ну что твой гобелен во дворце наместника! Маршерд поглядел на эти обои и сказал, что никуда до утра не пойдет, потому что ночь – время ложных духов.

Наутро Маршерд встал, надел синий кафтан, засунул секирку за шелковый кушак, так, чтобы она напоминала топорик для рубки дров, и пошел смотреть.

В посаде управы не было, а был большой дом, храм Мереника и мастерская, где вместе красили ткани. Маршерд с людьми прошел до западной стены и увидел, что каменные дома стоят, как стояли, а одна из стен мастерской обрушилась, во дворе разбросало бочки с индиго, и из них вылился синий раствор.

Надо сказать, что посаду бывших мятежников было двенадцать лет, а синему духу в растворе – полтораста, его никогда не выливали, а только добавляли новый. Когда строили посад, те, кто были ткачами, принесли с прежнего места кусочек матицы для домового и кувшин старой кислой воды с синим духом.

Потом люди вышли на заливной луг за проломленным забором, не очень большой луг, в сотню человеческих шагов и половину государева шага, и сразу увидели, что луг никуда не годится, потому что во всю его длину лежит огромный стальной куль.

Все опять вернулись к бочкам, и старая Линна сказал:

– Бочки побило в назидание всем тем, кто раньше радел о справедливости, а теперь радеет о выгоде.

Многие задумались, но тут вперед выступил новый сын Небесного Кузнеца и сказал, что бочки упали к тому, что Небесный Кузнец велит людям бросить индиго и пользоваться краской из храма Шакуника, которая вдвое дешевле. Люди устыдились: потому что сын Мереника уже дважды видел про эту краску сон, но тогда его не послушались.

Потом все опять вышли к озеру, стали щупать куль и говорить, что это скверные времена, когда небесные знамения можно потрогать руками. Большинство считало, что чиновники тоже захотят потрогать куль руками; а это не очень-то хорошо, если понаедут чиновники и начнут все трогать руками.

Тут стали чесать языками и спорить – с неба это или из-под земли; многим казалось, что это люди из Погребиц достали колдуна и напустили морок; тут вперед вышел староста Маршерд, снял кафтан, чтоб не замарать, вынул секиру с серебряной рукоятью и стал рубить кусты на берегу.

К вечеру прорыли канал и спихнули куль или что там это было в воду, потому что никому не хотелось иметь дела с чиновниками.

Маршерд вернулся домой поздно вечером; положил секиру обратно в рундук, крякнул и сказал, что давно там хорошо не трудился.

Старая Линна стукнула перед ним миской с кашей и сказала:

– Сдается мне, что то, что сделано сегодня, принесет нам много несчастья. Не думаю я, что сегодняшний ваш труд угоден небу.

– Всякий труд угоден небу, – возразил Маршерд, – а призвание человека в том, чтобы умножать имущество.

Эти слова старой Линне не очень-то пришлись по душе, потому что когда пророк двенадцать лет назад разъяснял, что всякий труд угоден небу, он имел в виду труд по прополке ойкумены от плохих чиновников; и притом Маршерд опустил перед словом "имущество" слово "общее". Но возражать женщина не стала, не женское это дело, перечить мужу.

На следующий день жители Погребиц собрались на берегу. Огромный стальной боб подмял под себя рогатины, на которых крестьяне мочили прошлогоднюю коноплю, и лениво тыкался в рассевшуюся дамбу, перекрывавшую озерной сток.

Господин Радашойн, местный деревенский чиновник, сразу понял, что эту штуку сделали и пустили вниз посадские колдуны: потому что она не походила ни на что небесное и была гладкая, как яйцо, а это как раз, по учению Белых Кузнецов, обновленный мир должен быть гладким, как яйцо.

– Правильно рисуют, что боги больше людей, – высказался деревенский пастух Суун. – Это, наверное, корчага Суюнь.

– Точно, – сказал кто-то, – вывалилась, понимаешь, с небес на землю, наверное, в небесной кладовой мыши прогрызли дырку.

– В Лосском храме, – возразил господин Радашойн, – у корчаги еще две ручки и яшмовый узор на горлышке.

– Вот именно, – сказал упорно Суун, – понаедут чиновники и начнут выяснять, куда мы дели ручки и кто украл яшму.

Господин Радашойн оглянулся и с удовлетворением увидел, что, беспокоясь о приезде чиновников, Суун высказал мысль, владевшую всеми крестьянами. А надо сказать, что у господина Радашойна сын скоро ехал в столицу на экзамены, и по этой причине господин Радашойн охотно мерял крестьянские поля государственной мерой и, как говорится, "считал одно за три". Так что господину Радашойну проверявшие тоже были ни к чему – одни лишние траты.

– Если это небесная корчага, – сказал деревенский староста, – так пусть и лежит в земле, как положено.

Господин Радашойн распорядился: отвести корчагу в глухую заводь Козий-Гребень, подрыть берег и засыпать ее землей. Исходя из опыта строительства общественных дамб, он понимал, что деревня потеряет на этом неделю – и это в пору сева. Но к вечеру все было готово.

– Воистину, – вздохнул староста, – правильно сказано в законах Иршахчана: "Если в общине едина воля крестьянина и чиновника, жреца и ремесленника – чего не может свершить такая община".

Господин Радашойн кивнул и подумал, что староста Нушанек опустил конец цитаты: "А чтобы воля была едина, должно быть единым и имущество".

Через неделю в посаде бывших бунтовщиков объявился чиновник экзарха для особых поручений и вместе с ним – двое тощих, в зеленых паллиях, монахов-шакуников.

Шакуников в провинции недолюбливали.

Шакуники – отчаянные обманщики, и духи, которые им служат, тоже обманщики.

Торговцы Храма ходили в страну Мрака, золото храма было намыто из подземных рек, а души чиновников стояли у них в подземельях в хрустальных кубышках. Разобьешь кубышку – и нет человека. Кроме того, монахи сперли из Небесной Управы зеркало Иршахчана и шпионили в него за каждой травкой на земле и каждой звездой на небе, что подобает лишь Иршахчану.

В Посаде покупали у храма шерсть из страны Мрака и все время помнили, как храмовые колдуны обманули восставших Кузнецов и разжирели с краденого. Монахи интересовались падающими звездами и небесными знамениями вообще. Староста хмурился:

– Вот в Погребицах, сказывают, двухголовый поросенок родился. Потому как – грешники. – И прибавил: – А мы тут на мирской сходке решили: синюю краску теперь покупать у храма.

В Погребицах инспектор экзарха созвал сходку и стал требовать с крестьян упавшую звезду. Напомнил закон:

"Если в общине кто-то преступил закон и если его выдадут, община свободна от наказания. Если не выдадут, то наказанию подлежит вся община."

Староста Нушанек сжег жертвенный доклад Иршахчану и поклялся:

– Никакой упавшей звезды мы не трогали, а если кто трогал, так пусть сгорит, как этот доклад.

Чиновник оштрафовал крестьян за недостачу конопли и уехал ни с чем.

Двое монахов ехали домой в храмовой лодке под шелковым навесом.

– Опыт, брат Адуш, опыт, – говорил один. В окрестных деревнях никто ничего не видел. Я больше доверяю наблюдательности крестьянина, нежели воображению астролога...

Брат Адуш хмурился и кусал губы при слове "опыт", но в глубине души был рад. Он сам понимал: ни одно небесное тело не может упасть на землю по такой траектории – природа покамест не удосужилась снабжать метеориты веслами, как лодки. Мало ли глупостей примерещится одинокому монаху, торчащему ночью у телескопа! Если из-за единичного наблюдения пересматривать закон тяготения, – вся астрология обрушится непоправимо, как обрушился, подмытый весенними водами, берег в Козьем-Гребне, мимо которого едет лодка.

В день, когда чиновник экзарха созвал в Погребицах сходку, Шума собирал в горах лесной лак и вернулся промокший и грязный. Шума был мирским сиротой. Каждый попрекал его лишним куском хлеба. Мир пока не давал ему поля, а деревенский староста отказался послать его в городское училище: чиновник из сироты – как пасечник из медведя.

Лака набралось мало. Баба, жена лаковара, рассердилась, заглянув в короб:

– Не для себя работаешь, для мира!

– А вы поменьше лаковых цацек в город возите, – посоветовал Шума, всю тлю на семь суней в округе вывели. Тоже мне – для мира.

Баба замахнулась на него мужниным кочедыком и прогнала без хлеба.

В этот день у деревенского гончара помер сын. А через неделю гончар позвал сироту Шуму и сказал, что отдаст ему синюю куртку сына, если тот отвезет на базар горшки. Раньше гончары на базар не ездили, а сдавали всю продукцию деревенскому чиновнику, а тот уж оделял крестьян горшками, а гончара – рисом. Но в Погребицах гончар трудился для общества только с тем, чтобы не выходить на государственное поле, а остальную посуду возил в столицу провинции, Анхель, – за два дня можно было обернуться туда и обратно. Куртка была еще новая, и трех лет не прошло, как сшили.

Распродав посуду, Шума отправился в Верхний Город. Тот кишел в этот день народом: перед центральной управой вешали злоумышленника. Шума заприметил лучшие места, откуда можно было посмотреть не только на преступника, но и на самого экзарха, обязанного присутствовать при восстановлении справедливости. Места, однако, с нынешнего года были платные. Поэтому Шума прошел, будто по делу, во двор маслодельной управы, перемахнул через стену в саду и попал на площадь даром. По дороге он заметил в саду в куче мусора лепешку, совсем хорошую лепешку, только один угол сильно оборванный; подивился городским нравам и прибрал было лепешку на обед, однако не выдержал и съел сразу.

На площади было жарко. Народу было больше, чем во всей деревне, а камней больше, чем народу. Люди были недовольны тем, что места платные.

– А в древности, – сказала, поглядывая на Шуму, барышня с пестрым бантом казенной певички, – простой народ бывал на суде, а не только на казни. Это ж насколько справедливей. И как раз поучиться, как они все выясняют.

Шума пересчитал бумажки в своем кармане и не поддержал разговора.

В этот миг затрубили раковины, оглушительно закричал народ, далеко-далеко напротив Шумы под роскошный балдахин вступал человек. На человеке была белая нешитая одежда государева наследника и поверх шелковый паллий. Тысячи человечков, вытканных жемчугом и золотом, сливались на подоле паллия у ног экзарха в сплошной узор, прыгали, смеялись, – а над ними шли ветви золотого дерева. "Правду говорят, что власть тяжела, – подумал Шума. – Один паллий, наверно, полпуда весит".

Господин Харсома – экзарх Варнарайна, наследник престола, был любим народом за справедливость и честность. Толпа восторженно кричала. Экзарх улыбался в ответ: он улыбался все время, потому что на лице его была маска из рисовой муки. Шума не отрывал глаз от серебристой шапки на голове наследника, формой напоминающей яйцо со срезанным дном.

"Во имя блага и государства!" – сказал чиновник, огласивший приговор. Толпа подхватила слова.

Когда народ разошелся, Шума подошел к казенному писцу в каменной розовой будке.

– Я хочу вручить жалобу, – сказал он.

– Основания? – спросил писец, моргнув мутным глазком.

– В нашу деревню приплыла по воде жуткая вещь. Железная. Длина – сто шагов. Ширина посередине – двадцать шагов. Форма – как цветок белозубки, или как яичко в подставке, или... – Шума понизил голос, – как шапка на голове господина экзарха, только без единого украшения. Крестьяне утаили ее от государства и похоронили в заводи Козий-Гребень.

– Основания? – повторил писец.

Шума вздохнул и протянул писцу розовую бумажку.

– В одном экземпляре писать – ничего не выйдет, – сообщил писец.

– Почему?

– Одну бумагу подают начальству. Другую – бросают в жертвенник Иршахчану, чтоб Небесный Государь мог проследить за земными чиновниками. А то они совсем распояшутся.

Шума вздохнул и протянул еще одну бумажку.

– Пиши в двух, – сказал он. – Мне что. "Во имя блага и государства".

Писец высунул язык и застрочил по бумаге.

– Яичко на подставке, – хмыкнул он вслед оборвышу и закатал бумажку в рукав. – Скоро грудные младенцы станут писать доносы. И откуда только они деньги берут?

Шума ждал среди жалобщиков два часа. Когда паланкин городского судьи остановился у подножья управы, Шума, толкаясь и крича, кинул свою бумагу в корзину поднимавшемуся по ступеням начальнику. Другую бумагу он опустил в жертвенник, и та полетела вниз, к подземному огню, чтобы потом дымом взойти на небеса.

Чья-то рука легла Шуме на плечо, и он присел в ужасе, словно еж, попавший в бутыль. Рядом с ним стоял бывший деревенский кузнец, недавно уехавший в город.

– Дурачок, – сказал кузнец. – Когда подаешь прошение, второй бумаги не надо. Государь Иршахчан и так видит в зеркало, что творится на свете. Сжег бы чистый лист, и все. Это писцы норовят побольше слупить с деревенского парня.

Кузнец повел Шуму в харчевню.

В харчевне не соблюдали ни предписаний, ни обычаев относительно числа блюд и порядка их следования. Подали и верченую курицу, и барашка пластами, и луковник, и масляную разварку, и сыры губчатые, и даже в лепешки напихали требухи, словно праздник. Одно слово: Нижний Город!

Шума уплетал за обе щеки, а кузнец подкладывал и хвастался жизнью. Шума и сам видел, что тот живет неплохо: штаны камчатые, кафтан каразея, на поясе серебряная ложка.

Кузнец хвалился ремеслом иголочника, только Шума ему не верил. Даже староста говорит: в Нижнем Городе всякий либо нищий, либо вор. И харчевня – воровская. Всем известно: всякий богатый – либо вор, либо наследник вора.

Шума навострил уши.

За соседним столом, собрав кучку слушателей, человек в малиновом кафтане с атласным кушаком рассказывал байку. Байка была интересная. Байка была о том, как при прошлой еще династии один горшечник не мог заплатить налога. У него описали козу и обещали описать даже кур, но тут какой-то прохожий бог подарил горшечнику семечко тыквы, и из этого семечка выросла тыква, наполненная золотыми монетами, так что и налог заплатили, и козу выкупили, и даже купили племяннику место при управе.

Сотрапезники слушали завороженно, а потом один сказал, что все это брехня и что деньги размножаться не умеют, а наоборот, только тают: вон, когда он был мальчишкой, курица на рынке стоила одну розовую, а теперь целых две.

– Так это ж было при прошлой династии – сказал атласный кушак, – а при прошлой династии деньги умели размножаться, потому что на них рисовали лик императора. И еще потому, что они были из золота, а не из бумаги. Вот. Это бумага сохнет, а золотые деньги умножаются.

Глаза Шумы округлились.

– Это что же он говорит, – прошептал сирота, наклонившись к кузнецу, – про погибель-то, про гадость – деньги!

– Цыц, – сказал кузнец. – Говорит то, что велели ему говорить в управе наместника Рехетты. Господин экзарх выпросил право чеканить золото, как при прошлой династии.

Нижний Город!

Городской судья Анхеля сидел в своем кабинете, опершись руками о мраморный стол и задумчиво глядя в кольчатую корзинку с доносами. Господин судья любил вино, женщин, игру в "сто полей" и хорошую литературу. Доносы были написаны обыкновенно безграмотно, и вдобавок на скверной серой бумаге. Они были плохой литературой, и господин судья их не любил. "Беззаконные времена, – думал судья, брезгливо проводя пальцем по верхнему листу: – По закону от общности имущества должно родиться трудолюбие и исчезнуть распри. А нынче наоборот: народ развращен, и о том, чем владеют сообща – мало заботы и много распрей".

Третья бумага заставила его нахмуриться. Управитель цеха горшечников из дальней Шукки не поленился сообщить о подозрительных речах посещавшего цех чиновника: "А работников смущал так: "Богатство происходит от труда, а не от указов начальства. Труд создает разницу между тем, что принадлежит всем и стало принадлежать одному труженику. Чиновники говорят: "Мы возьмем у тебя часть труда, а взамен дадим "справедливость" и "безопасность". Но какая справедливость там, где отбирают труд? Человек должен принадлежать себе, а не государству. Тогда он стремится к праведному стяжанию, а богатство страны возрастает. Если правитель указывает, как сеять рис и делать горшки – то его указания рано или поздно станут собственностью чиновника. Поэтому правитель ничего не может сделать больше, как предоставить народу обмениваться богатствами, добытыми трудом. Маленькие люди приходят на площадь и там меняют зерно на горшки, а горшки – на одежду. Никто не станет меняться с другим, если это невыгодно. При обмене не надобна справедливость чиновника, при обмене достаточно взаимной выгоды".

Судья фыркнул. Вольнодумный чиновник, на которого был писан донос, был господином Адарсаром, инспектором из столицы. Судья встречался с ним. Человек был феноменально глуп, как все болтуны, уверовавшие в свою собственную болтовню, и всем напоминал: "Когда экзарх Харсома был еще простым подданным, а не наследником престола, он был лучшим моим учеником в лицее Белого Бужвы. Он предлагал мне любой пост в Варнарайне, но дело мудреца – советы, а не распоряжения". Инспектор вот уже месяц во все совал свой нос, дальше этого носа ничего не видел, бормотал о благе маленьких людей и был, по-видимому, искренне убежден, что его послали в Варнарайн оттого, что наконец оценили его мысли, а не оттого, что он бесплатно предан своему бывшему лучшему ученику.

Судья перелистал еще пару бумаг и соскучился окончательно. Он тяжело поднялся, подошел к черному сейфу с серебряной насечкой, откинул круглую крышку и опростал корзинку с доносами. Потом поскреб за ухом, поклонился духам-хранителям, вернулся обратно за стол и справился у охраны, правда ли, что вчера за учиненный дебош задержан казенный флейтист Вилань? И, получив утвердительный ответ, распорядился:

– На допрос его. Вместе с флейтой.

Копия доноса не долетела до подземного огня: сильный воздушный ток подхватил ее и понес. Вскоре она лежала на столе второго помощника судебной управы.

Городской судья был человеком наместника. Второй помощник судьи был человеком аравана.

Наместник и араван – два высших лица во главе провинции. Когда-то был араван выборным магистратом, а наместник – государственным уполномоченным. Но интересы народные и государственные давно пребывали в высшей гармонии. Оба чиновника назначались императором и, как гласили законы Иршахчана, "совместно блюли справедливость".

Император Веспшанка в "Наставлениях Сыну" так разъяснил закон Иршахчана: "Пусть араван занимается делом наместника, а наместник занимается делом аравана. Тогда из провинции не прекращаются доносы, и в столице растет осведомленность. Тогда нововведения невозможны, и народ пребывает в довольстве. Когда же доносы прекращаются, араван и наместник подлежат смене: ибо ничто так не способствует единству государевой власти, как рознь ее чиновников."

Однако провинция Варнарайн была отдана в экзархат наследнику престола. Это значило, что араван Баршарг и наместник Рехетта были преданы экзарху, и доносы друг на друга слали экзарху же и лишь с дозволения последнего – государю.

Господин второй помощник считал своего непосредственного начальника человеком некомпетентным и всегда искал случая это доказать. Что лучше доказывает некомпетентность, чем важный донос, оставленный без внимания?

Адон был чиновником наблюдательным. "Странно, что в доносе написано, что упавший с неба предмет был гладкий и железный. Когда крестьяне видят привидения, эти привидения пестры, многоруки и безвкусны. Донос развлечет господина аравана, – он, говорят, суеверен..."

В империи было два рода магии: черная и белая. Белой занимались колдуны и гадальщики в узаконенных местах. Вся прочая магия была черной.

Араван Баршарг любил черную магию оттого же, отчего любил роскошь, деньги и войну – это был вызов законам Иршахчана. Кроме того, он был чрезвычайно рациональным человеком – а рациональней магии ничего нет.

Араван Баршарг был рыжеволос, голубоглаз и высок, с жилистым, как кора имбиря, телом. Он был потомок одного из знатных аломских родов, почти совершенно истребленных при государе Иршахчане за недостаток почтительности. Сила его была такова, что он рассекал деревянный болван с одного удара, и однажды, на спор, убил перед строем солдат пленника ударом кулака в висок.

Итак, через два дня второй помощник Адон явился к аравану Баршаргу. Тот был в скверном настроении.

– Сколько вам за это дали? – спросил он о последнем ходатайстве.

Второй помощник был правдивым человеком:

– Три тысячи розовых.

Баршарг бросил бумагу обратно.

– Мало! Такое дело стоит в два раза больше.

За ужином судебный чиновник показал Баршаргу донос о небесном кувшине.