Текст книги "Вейская империя (Том 1-5)"

Автор книги: Юлия Латынина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 92 (всего у книги 101 страниц)

Киссур словно налетел на камень с разбегу.

– Что вы говорите? Я... волею государя...

Старик засмеялся.

– Три недели назад, – сказал он, – был бунт в столице. Позавчера позавчера наместник Кассанданы прислал мне вот этот пакет. В Кассандане, видите ли, неурожай, и он не сможет заплатить в этом году налоги, а иначе, как предупреждает он, население провинции будет разорено, и ответственность за возмущение народа падет на мою голову. Сегодня такое же извещение прислал мне наместник Чахара...

– В Чахаре отличный урожай, – вдруг взвизгнул Арфарра, – при Нане все платили налоги! Ханалай! Ханалай взбунтовался первым, потому что глупее других! А теперь каждый будет делать то, что ему кажется выгодным в собственных глазах!

– Я вразумлю их, – возразил Киссур.

– Кто вы такой, чтобы вразумлять, – спросил Арфарра. Вы – выскочка, и я – тоже! Вчера ради вас был брошен в тюрьму Нан, завтра ради вас казнят половину высших чиновников, а послезавтра, пожалуй, казнят и вас самого! Каждый думает: когда падают горы, где уж уцелеть муравью? Вы и я имеем не больше прав на это место, чем разбойник Ханалай. Вы можете обманываться по этому поводу, государь может обманываться по этому поводу, – цены на рынке не обманешь!

– Я запрещу рынок, – сказал Киссур.

– Ба, – засмеялся Арфарра, – рынок можно запретить, но цены-то останутся.

Глаза Киссура стали круглые от бешенства и изумления.

– Вы, – продолжал Арфарра, – обвиняли господина Нана в разорении государства! Хоть один наместник при Нане бунтовал или уклонялся от налогов? Полюбуйтесь: за две недели при вас случился бунт в столице и три непочтительности в провинциях: и это еще только начало! Вы разбили ойкумену, словно яйцо!

Киссур, как был, в своем атласном кафтане, сел на ковер, закрыл лицо руками и ничего не говорил. Арфарре вдруг стало жалко юношу. Он выбрался из кресла и встал у него над плечом.

– А что, – спросил Киссур негромко, – смерть моя что-то исправит?

– А что, – спросил Арфарра, – если разбить второе яйцо, – это починит первое?

Киссур встал, тряхнул головой, оправил пояс с трехцветной каймой.

– Это хорошо, – сказал Киссур, – что смерть моя ничего не исправит, потому что я все равно бы не убился.

Помолчал, повернулся и вышел.

Услышав о недостойном поведении Ханалая, к государю явились послы от чахарских горцев. Послы сказали, что племя их давно мечтает быть в числе подданных империи, и горит желанием оказать государю услугу – расправиться с мятежником Ханалаем. В награду за услугу горцы просили позволения поселиться в провинции Чахар, и иметь на прокорм третью часть чахарских доходов и земель.

– Ибо, – сказали послы, распростершись крыжом, – по невежеству своему наш народ не умеет обрабатывать землю.

Государь сказал горцам, что он не нуждается в них для войны с Ханалаем. Тогда горцы сказали, что это хорошо, но что они все равно хотели бы поселиться в провинции Чахар и иметь на прокорм треть чахарских земель и доходов. Тогда государь сказал, что ему очень не хотелось бы, чтобы к нему обращались с подобными просьбами. Тогда послы горцев сказали, что им очень не хотелось бы обращаться с подобной просьбой к Ханалаю.

Государь заколебался. Первый министр Киссур заявил, однако, что не намерен отмечать год своего вступления в должность дурными предзнаменованиями. Он взял отряд конников в пять тысяч человек, провел этот отряд по горному перевалу, по которому не ходил никто, кроме привидений и контрабандистов, зашел горцам в тыл и разрешил проблему чахарских горцев полностью и бесповоротно.

Перед отъездом Киссур пришел к советнику Арфарре и попросил наложить на него какой-нибудь зарок: не есть, например, кур по пятницам, или не ездить на вороном коне, или что-нибудь в этом роде. У предков его было принято ради победы давать такие зароки. Арфарра подумал и наложил на Киссура зарок: чтобы ни случилось, не взимать никогда самому налоги с провинции Кассанданы, смежной с Чахаром.

После победы Киссур собрался навестить мятежника Ханалая, но тут близ соседней провинции Кассанданы тоже объявились желающие стать подданными империи. Шестьдесят тысяч их подошло к самой реке; князь их явился в лагерь Киссура и сказал, что народ его хочет переправиться через реку и выразить покорность государю. За выражение покорности он просил для своего народа – треть доходов с земель по ту сторону реки, а для себя просил должность наместника.

Киссур выслушал его молча, швырнул ему под ноги дырявую корзину и сказал:

– Собери свои дрянные слова в эту корзинку и убирайся. Или ты не знаешь, собака, что государь Страны Великого Света, – самый великий владыка в мире, что одной ногой он попирает небо, а другой землю, и от слова его расцветают сады и колосья наливаются золотом?

Князь плохо разумел по-вейски, и толмач перевел ему речь так:

– Или ты не знаешь, собака, что господин Страны Великого Света самый удачливый князь в мире, и что в великом Государевом Шатре от одного золотого колышка до другого пролегает дневная кочевка, и благодаря его удаче осенью в лесах по колено желудей и по локоть орехов?

Горец ответил:

– Я слыхал про государеву удачу, но, видать, государь в чем-то прогневал богов: съел зимнюю пищу в летнее время, или выпил кислого молока, не сходя с коня, – потому что со времени опалы господина Нана люди повадились дергать золотые колышки государева шатра.

– И потом, собака, – прибавил горец, – у меня сорок тысяч войска, а у тебя – семь.

Киссур задумался и сказал, что он даст на это ответ завтра, но вместо ответа сам переправился через Бирюзовую Реку. Конники Киссура разгромили варваров, а наглого невежественного князя Киссур своей рукой убил в поединке, не желая, чтобы чудесные доспехи варвара достались какому-нибудь простолюдину.

Как мы помним, эти варвары ничего не хотели, кроме как изъявить покорность государю. Когда они увидели, что удача государя осталась при государе, они раскаялись и даже хотели избрать Киссура своим князем. Киссур отказался, но всех, кого он не убил, он взял в свои войска.

Киссур стал расспрашивать их, как они решились на войну с империей, и ему рассказали следующее: далеко на запад, по другую сторону гор, течет большая река. Раньше у этой реки была огромная пойма, а в пойме жил народ по прозванию "черные шапки". Они жили рыбой и водяной птицей, и устраивали на воде грядки из плетеных ветвей. Это был мирный народ, и ни соседям не было дела до черных шапок, ни черным шапкам до соседей, потому что соседи не могли поживиться черными шапками в их болотах, а черные шапки не ходили в степь, где не было рыбы и плетеных водяных грядок.

Но тридцать лет назад в горах случился обвал, река изменила русло, пойма стала сохнуть, и черные шапки оказались без рыбы и плетеных грядок. Роды и кланы их развалились, а молодые люди с длинными мечами и с длинной волей сказали, что лучше умереть от врага, чем от голода, и отправились в степь.

К чему много слов?

Нынче черные шапки завладели половиной степи, и все, кто не стали их рабами, побежали кто куда: вот они, люди племени Дан, родственники аломов, побежали в ойкумену.

Самих черных шапок очень мало, тысяч двадцать, и, чтобы люди не разучились воевать, черные шапки постановили, что своим у человека может быть только меч и конь, а земля, скот и рабы – это все общее. Еще никто не побеждал черных шапок. Они не пашут, не сеют, а только воюют.

Год назад у черных шапок были всенародные выборы, на которой один из вождей хотел принять соседей в союз и идти вместе на ойкумену, но дело кончилось победой другого вождя, а первого после выборов положили в мешок и удавили. Потом второго вождя тоже положили в мешок и удавили, потому что выяснилось, что он был подкуплен министром Наном, и теперь черные шапки готовятся к походу в ойкумену. К черным шапкам ходили послы от мятежника Ханалая.

Еще новые командиры Киссура рассказали ему, что в сердцевине поймы стоит святилище бога войны в черной шапке на золотой голове, и что в святилище ведут семь дверей, и эти двери так изукрашены, что если бы нужны были двери на небеса, то непременно бы взяли эти. Глаза у Киссура так и заблестели, когда он услышал про двери и про сокровищницу: потому что он хотел проявить щедрость к воинам, но не хотел тревожить государственной казны.

Киссур рассудил, что войны все равно не миновать, и что справедливей ему грабить земли варваров, чем варварам – земли империи. И как он рассудил, так оно и вышло.

Люди Киссура вторглись в этот дикий край, кладя дороги и переправы, потому что старые торговые дороги империи в этом краю разрушились, а новые прокладывали только для войны. Киссур шел, высылая вперед лазутчиков и вешая лазутчиков чужих, или сочтенных таковыми; он двигался так быстро, что даже не жег деревень на пути.

В это время в ойкумене уже начались зимние дожди, – воздушные течения разбивались о Западные Горы, лило так, словно из неба выдернули затычку; реки вздулись, нечего было и думать о войне с Ханалаем. По ту сторону гор, наоборот, холод сковал болота и пойму: древнее военное руководство рекомендовало воевать в этом краю зимой. Киссур выиграл несколько сражений и вторгся в старую пойму.

В пойме Киссуру стало очень трудно. Всадники проваливались в ледяное крошево болот; преследуя врага, люди не могли найти костров, чтоб обсушиться, а не обсохнув, помирали. Киссур с досадой увидел, что автор проклятого руководства, верно, имел в виду какую-то другую зиму, а может, и вовсе писал из пальца. Через месяц Арфарра прислал Киссуру письмо, в котором было много досадных слов и карта области черных шапок; и бочки с порохом для осады.

Половина людей Киссура утопла, а с другой половиной он разбил черных шапок и осадил святилище бога войны. Через месяц в святилище стали жить, питаясь друг другом и случайными пленными, а еще через пять дней Киссур его взял. После этого он покорил еще несколько племен.

На золотую статую бога войны Киссур надел железный ошейник и в таком виде отправил государю: очевидцы говорили, что статую сама, плача, взошла на повозку. Остальное было роздано войску.

Через пять месяцев Киссур возвращался в ойкумену. В этот поход он добыл огромное богатство, но продовольствия у него не хватало. Киссур послал за продовольствием в Иниссу, но вместо продовольствия приехал чиновник, который объяснил, что в этом году в Иниссе неурожай, а зерно, посланное государем в Иниссу, захватил и держит у себя наместник Кассанданы. Этот чиновник Киссуру очень понравился: он был честен, умен, и родом, как и Киссур, из Варнарайна. Киссур послал этого чиновника к наместнику Кассанданы за провиантом. Наместник Кассанданы прислал письмо о девяти страницах и десяти хвостах, а новый чиновник изложил содержание письма в пяти строчках:

– Пишет, что заключил с государем договор – быть верным подданным империи, пока с него не потребуют налогов. А так как Киссур потребовал налоги, договор нарушен, и провинция Кассандана вынуждена провозгласить независимость.

Тут только Киссур вспомнил о зароке, наложенном на него Арфаррой: не требовать налогов с провинции Кассанданы ни в какой крайности.

Мятежник Ханалай послал в Кассандану послов с предложением о военном союзе. Наместник Кассанданы ответил, что он не для того перестал повиноваться государю, чтобы вложить свои руки в руки какого-то паршивого разбойника.

Киссур повернул войска, разгромил армию наместника и в два дня овладел столицей провинции. Через час после успешного штурма ему принесли письмо Арфарры, отправленное пять дней назад. Арфарра отзывал Киссура в столицу и умолял не трогать наместника Кассанданы. "Я сумел поссорить обоих мятежников – писал Арфарра, – если теперь оставить их в покое, они сцепятся друг с другом и погибнут, а мы одержим победу, не применяя оружия. Если же ты разгромишь наместника, то победа, одержанная без применения оружия, достанется Ханалаю."

Киссур зарубил в тоске какую-то козу, которая гуляла поблизости, повесил наместника Кассанданы за срамную часть на городской стене, наместником поставил того самого честного чиновника, земляка из Варнарайна, и поскакал в столицу.

Киссур въехал в столицу накануне зимних дождей. Посереди шествия везли золотого бога варваров, в железном ошейнике и с выдранными глазами, а перед ним ехало новое чудо – пушечка-единорог. Народ, ликуя, осыпал войско зерном, из фонтана на площади, по распоряжению государя, било белое и красное вино, и войска шли в абсолютном порядке – лошади, разряженные как женщины, и воины, разряженные, как боги, и в триумфальном шествии участвовали пленники из народов, самое имя которых было доселе неизвестно в ойкумене.

Поистине удивительная вещь!

Полгода назад имя "Киссур" и слово "варвар" взбунтовало всех лавочников столицы. Полгода назад Киссур сжег половину заречных кварталов и развесил их жителей на стенах небесного дворца: а теперь люди стлали циновки под копыта его конницы, и бросались сами.

И, действительно, не подлежало сомнению, что Киссур въезжал в город с богатейшей добычей; въезжал первым, за двести лет, победоносным полководцем империи, истребившим то осиное гнездо, к которому боялся притронуться бывший министр. Не подлежало сомнению также то, что две из провинций империи были слегка опустошены, и четыре провинции находились в состоянии, близком к недовольству.

Варвары Киссура не привыкли жить в городе и разбили лагерь у стен. В городе они появлялись только на рынке и в заведениях, где мужчины сажают свой корешок. У них было множество всякого добра, и каждый раз, когда конник Киссура оставлял легкий военный золотой в столичной лавке, лавочник, и жена его, и дочка его, благословляли Киссура. И этой осенью за Киссура возносилось столько молитв, что если бы каждая молитва обернулась денежкой, то Киссур стал бы, бесспорно, самым богатым человеком в ойкумене.

На следующий день после вступления в город Киссур явился во дворец Арфарры с первой стражей, еще затемно, чтобы говорить с Арфаррой наедине.

Советник, один, читал книгу. Книга была старинная, тяжелая, на трех ножках. Такие книги тоже когда-то назывались треножниками. Поэтому советник сидел не за столом, а на плоской подушке перед книгой о трех ножках. Справа от него стояла жаровня. В кабинете было очень жарко, так жарко, что, казалось, снеговые вершины, вышитые на тяжелых гобеленах, вот-вот растают и хлынут в долины, но на Арфарре все равно было теплое белое платье без знаков различия. В воздухе все было пропитано благовониями.

Киссур долго целовал руки Арфарры, а потом сказал:

– Советник! Полгода назад вы обещали мне, что укрепитесь у власти и арестуете всех взяточников поодиночке. Но они до сих пор на свободе! Почему вы, например, не арестовали этого... Кидара?

– Друг мой, – сказал Арфарра, – у меня нет никаких законных оснований для ареста Кидара и его друзей.

– Так арестуйте без оснований!

Арфарра немного смутился и не знал, казалось, чем опровергнуть столь резонное соображение.

– Полгода назад, – продолжал Киссур, – у нас не было сил. А теперь под столицей стоит шесть тысяч конников и двадцать тысяч пеших. Пусть они войдут в столицу и будут как щелочь, которая очищает старое серебро от грязи!

Арфарра помолчал и ответил:

– Друг мой! Можно арестовать Кидара. Можно схватить всех тех, кто, как ты считаешь, недостоин быть возле государя. Можно даже найти им замену в лице твоих любимцев. Но в ойкумене тридцать две провинции. Три уже отложились. Еще десять ждут только повода, чтобы взбунтоваться. Мыслим ли повод лучший, нежели военный дворцовый переворот?

Киссур облизнулся и сказал:

– Я разобью Ханалая и всех, кто осмелится следовать его примеру, ибо отныне у империи есть войско.

– Да, – сказал Арфарра, – это удивительно. Вы сумели сотворить войско из ничего. Ваша война с черными шапками принесла семикратную прибыль. Сколько, вы думаете, вам понадобится денег на войну с Ханалаем?

Киссур опустил глаза и сказал:

– Мои командиры преданы государю, но неразумны и дики. Они хотели бы служить государю без платы, а кормиться с земли, полученной за военную службу. Что взять с варваров?

Вопреки здравому смыслу, Арфарра расхохотался. Отсмеявшись, старик сказал:

– Ваши варвары мудрее наших финансистов. Потому что, Киссур, будущим летом в ойкумене деньги будут стоить еще меньше, чем человеческая жизнь, и, действительно, кончится насилие чиновников и богачей, а начнется насилие тех, кто кормится с земли, полученной за военную службу.

Киссур задергал левым веком, и, чтобы скрыть это, стал потихоньку расхаживать из угла в угол. Уже рассвело. Серый плащ его, шитый по подолу жемчужными птицами в тростниках и травах, цеплялся то за ножки жаровни, то за жертвенный столик. Вдруг Киссур сплюнул в ладонь левой руки и ударил по плевку ребром правой. Плевок отскочил влево и попал на шелковую молитвенную подушечку.

– Значит, – сказал Киссур, – вы не арестуете Кидара?

– Нет, – ответил Арфарра.

Киссур нехорошо засмеялся и спросил:

– Сколько Кидар вам за это дал?

– Щенок, – сказал Арфарра, выпрямляясь, – ты знаешь ли, что гово...

Арфарра не докончил фразы. Киссур, вытащив из рукава несколько бумаг, швырнул их в лицо старику.

– Знаю, – закричал Киссур, – знаю, да не верю! Не верил до сих пор! А теперь! Да они купили вас! Вам никогда ничего не нужно было, кроме власти!

– Глупец, – пробормотал Арфарра, – даже если я бы что-то получил от Кидара, то ведь все равно тот, кто его конфискует, получит гораздо больше.

Киссур повернулся и вылетел из двери, как пробка. Арфарра некоторое время сидел молча, потом стукнул в бронзовую тарелочку. Явился слуга. Арфарра кивком указал ему на красную молитвенную подушечку, на которую попал плевок варвара, и промолвил:

– Вынеси и сожги.

Хотя, право слово, плевок этот на подушечке был совершенно незаметен.

На дневной аудиенции Киссур, выйдя вместе с государем, не поклонился Арфарре – это видел весь двор.

Государь Варназд был счастлив и не расставался с Киссуром ни на охоте, ни за трапезой. В свите его сразу же появилось множество варваров. Государю нравилась их беззаботность и сила. Особенного государь отличал одного из командиров, по имени Ханадар, а по прозвищу Сушеный Финик. Сушеный Финик считался у аломов лучшим певцом. Он пел хвалы государю на всех пирах, и не было случая, чтобы он получил за свою песню меньше, чем он об этом в песне просил.

Киссур ел с золотых блюд и спал под одеялом из песцовых шкурок. Бесчисленные почести так и сыпались на него. Желая развлечь народ, государь повелел выстроить варварский храм "черных шапок" и устроил потешный штурм. Чернь была в восторге, варваров наградили несметными дарами, а Арфарра был очень недоволен тратами. Говорили, что потеху устроили по подсказке Чареники, тестя Киссура.

На этом празднике даже народ заметил, что Киссур не кланяется Арфарре.

А еще через неделю случилось ужасное происшествие.

Государь и Арфарра катались на лодке. День начался хорошо, а потом вдруг пошел дождь. Даже молодой государь продрог, не говоря об Арфарре, который со времени своего возвращения во дворец зяб, как персиковое дерево зимой. Молодой государь велел принести короб с плащами, надел плащ, хотел протянуть Арфарре второй, но вовремя заметил, что мех на втором плаще изъеден молью. Люди, бывшие вокруг, не заметили, что второй плащ был изъеден молью, а заметили только, что государь не передал плаща озябшему Арфарре. И на следующий день в приемной Арфарры было много меньше людей, чем в предыдущий.

Прошло еще две недели, и до столицы дошли слухи о мятеже в Верхнем Варнарайне, родной провинции Киссура, и о том, что там учрежден выборный совет, как того хотел отец Киссура, Марбод Кукушонок.

Киссур был взбешен и велел собираться в поход, но государь Варназд, страшась разлуки, запретил поход и умолял подождать до весны. Он не отпускал Киссура неделю, а в конце недели Киссур, ночевавший в спальне государя, подсыпал Варназду в питье сонный порошок, снял со спящего яшмовую печать, приложил ее к указу о посылке войска и пошел вон. В этот миг государь, который за ужином вылил питье в рукав и все видел, вскочил с постели, и все кончилось ужасным скандалом.

И Киссур ездил на охоту по мокрым осенним равнинам, а сердце его разрывалось при мысли об овечьих стадах на склонах гор, и о вершинах родного края, тянущихся к небу.

Через три дня он сказал своему тестю, Чаренике, у которого теперь часто бывал:

– Я без пользы убиваю невинных зверей, а в ойкумене разгораются мятежи. Бунт в Верхнем Варнарайне надо усмирить железной рукой, но государь плачет при мысли о моем отъезде. Не могли бы вы подать доклад за меня?

У Чареники был далеко идущие планы, ему вовсе не хотелось, чтобы войско уходило из-под столицы, и немудрено, что из доклада Чареники государю ничего не вышло. Киссур, услышав об отказе, разрыдался, а тесть его сказал:

– Увы! Это Арфарра настраивает государя против вас! Я слышал, как он говорил, что жители Варнарайна обустроили вашу страну по плану вашего отца; и вы проситесь в Варнарайн затем, чтобы стать там королем.

– С этого негодяя станется, – молвил Киссур.

Через два дня Киссур был со своей женой, дочерью Чареники. Киссур лег на шкуру. Женщина стащила с него сапоги, и стала вынимать за пологом шпильки из волос, а потом затихла. Киссур отогнул полог и увидел, что жена его сидит со шпилькой в руке и плачет. Он подошел к Янни и спросил:

– Что ты плачешь?

– Ах, – сказала Янни, – ты же знаешь, вчера у Арфарры был фейерверк, и я там была, а ты был с государем на охоте. Я отошла в красный покой, и вдруг этот старик подходит ко мне, смотрит на меня своим страшным глазом и говорит: "Ах, какой же я глупец, что я отдал вас Киссуру. Но ничего, еще все можно поправить."

– Гм, – сказал Киссур.

Теперь каждый день тесть навещал зятя, а когда тестя не рядом не было, то была жена. И каждый день Киссур слышал при дворе из чьих-то уст то, что про него говорил Арфарра.

– Арфарра беседовал с господином Дессом и сказал, что вы толкнули к мятежу наместника Кассанданы только затем, чтобы удовольствовать войско и разграбить провинцию.

– Перед церемонией Белых Слив Арфарра ругался: "Киссур-де оттого не взяточник, что грабитель. И лучше, если чиновники обогащаются через взятки, чем если они обогащаются, шаря с войском по обе стороны границы. Ведь не все грабежи так удачны, как грабеж храма черных шапок, и вообще варваров следует предоставить их собственным раздорам".

– Арфарра созвал своих инженеров и сказал: "Если бы не мой порох, Киссур бы никогда не взял Храм Черных Шапок! Следует запретить варварскую доблесть и найти такой способ войны, при котором империя бы опиралась не на силу варваров, а на разум инженеров и чиновников!"

И так они каждый день сыпали много слов.

Через неделю Чареника сказал своему секретарю:

– Как ты думаешь, есть в мире вещь, которая может примирить Киссура с Арфаррой?

– Думаю, – ответил секретарь, что такой вещи нет.

– А ведь полгода назад эти двое были неразлучны: можно ли было себе представить такое дело?

– Нет, нельзя было этого представить, – ответил секретарь.

– А что ты из этого заключаешь? – спросил Чареника.

– Я заключаю, – ответил секретарь, – что если Киссура можно было убедить, что Арфарра непригоден в делах правления, и на это потребовалось шесть месяцев, то можно будет убедить Киссура и в том, что государь Варназд непригоден в делах правления, и на это потребуется не больше месяца.

На следующее утро Янни сидела перед зеркалом в своих покоях. Две служаночки ползали вокруг ее юбки с кружевами и иголками, а сама Янни, непрестанно оборачиваясь, глядела то в зеркало, то на стену за зеркалом. На стене висел портрет государыни Касии в полный рост. Государыня глядела на Янни с загадочной улыбкой, и была написана очень хорошо и соразмерно: только руки ее были как-то неловко согнуты и словно привешены к рукавам. Янни знала, отчего у портрета такие неловкие руки. Когда этот портрет писали в первый раз, на руках у государыни был младенец, сын. А потом, когда государыня распознала в сыне подменного барсука и казнила его, ребеночка замазали. Вместо матери, глядящей на младенца, вышел пристальный взгляд государыни Касии. И портрет, как мы уже говорили, был очень хорош, только руки были дурны. Янни беспрестанно глядела то на портрет, то на себя в зеркале рядом. Вдруг дверь отворилась: пожаловал ее отец.

– Знаешь ли ты, – сказал он Янни, – что Киссур вчера получил письмо от своей матери, из Варнарайна?

Янни покачала головой. На Чаренике был кафтан с четырьмя рукавами, два рукава для рук, а два – для почета. Чареника вынул из почетного рукава перевод письма и показал его Янни. Янни взяла и стала читать.

– Вот безумная старуха, – сказала Янни, прочтя письмо и глядя то в зеркало, то на портрет государыни Касии на стене. – Ведь она требует от него отомстить за отца и убить Арфарру! А зачем? А ведь он, я знаю, плакал от этого письма вчера!

– Хорошее письмо, – сказал Чареника.

– А что, – сказала женщина, нехорошо поводя бровями, – когда я стану государыней, – стоит мне отдавать налоги на откуп или нет?

– Ни за что, – сказал Чареника. – Ни откупов, ни монополий, ни частных предприятий. Вообще Киссур правильно говорит, что в хорошем государстве не должно быть трех разновидностей разбойников, как-то: взяточников, земледельцев и торговцев. Так что он, конечно, будет хорошим государем.

Тут послышались голоса: на веранду вошел Киссур, разряженный и улыбающийся, и с ним под руку – вторая его жена, Идари.

Янни как-то странно вытянула голову, сложила губки раковинкой и сказала:

– Милая! Эта девка совсем запуталась, как сделать кофточке зарукавник; покажи ей, ты так хорошо исполняешь все обязанности служанок.

Идари отошла к лавочке и стала показывать служанке, как шить зарукавник, а Киссур и Янни смотрели на нее, улыбаясь.

Если бы Янни знала, что, в представлении Киссура, хорошая жена должна обшивать себя и мужа, стряпать и никогда не перечить высшим, то она, верно бы, вырвала иголку из рук Идари и все дни проводила б у очага и ткацкого станка; но в представлении Янни женщина с загрубевшими от работы руками была лягушкой в глазах мужчины, а Киссур ей ничего не говорил.

Принесли чай и сладости. Янни села Киссуру на колени и стала поить его из своей ладошки, а потом взъерошила кружево на рукаве и сказала:

– Какое хорошенькое запястье! Это из храма черных шапок?

Киссур снял запястье со своей ручищи и надел его на ручку Янни.

– Нет, – сказал он, – это подарок одного достойного человека из города Шукки, кстати, друга твоего отца. В этом городе якобы были запасы зерна – я приказал доставить их войску. Этот человек кинулся ко мне и умолял отменить приказ, потому что зерно было роздано голодающим. Очень совестливый и честный человек. А запястье это, с прочей рухлядью, выкопали, представь себе, у дерева, когда рыли канавку у его палатки. Он подарил мне этот сундучок из любви, сказал: "Зачем он мне – этим все равно не накормишь народ".

Тут Киссур глянул в угол и увидел, что Идари сидит, опустив глаза, и больше не шьет.

– Я, – продолжал Киссур, – полюбил этого человека и поставил его наместником в Кассандане, чтобы иметь там справедливость. А теперь, можешь ли поверить, – этот негодяй Арфарра говорит, что я взял от этого человека взятку и нарочно затеял смуту в Кассандане, чтобы посадить туда наместником человека, давшего взятку! Арфарра – пес, который не знает, что такое дружба, и называет подарок – взяткой!

Чареника облизнулся. Янни сидела на коленях Киссура и все так же перебирала его длинные волосы. Утреннее солнце пробивалось сквозь шторы, плясало в золотом шитье и в росписях карнизов. Киссур поглядел на свою вторую жену и увидел, что она совсем наклонила головку. Киссур вдруг вскочил.

– Клянусь божьим зобом, – заорал он, – это действительно была взятка!

Киссур вылетел из-за стола и затопал по лестнице. Идари – за ним. Чареника бросился к окну: со двора неслись бешеная ругань и ржанье, заверещал попавший под плетку конюх, захрустел под копытами гравий. Чареника пожевал губами и произнес:

– Если бы этот человек был умней, он не взял бы сундучка. А если бы он был глупей, то я бы сделал его государем.

А дочь Чареники, Янни, зарыдала и сказала:

– Он не любит меня! Он любит Идари!

Это замечание, право, нельзя было назвать логичным выводом из происшедшего, но оно несомненно доказывало, что душу бедняжки Янни и душу государыни Касии пекли в разных печках.

Советник Арфарра сидел в своем кабинете за столом. На нем была желтая шапочка, стянутая вокруг головы шнурком, и бархатный кафтан-четырехрукавка. На одной стороне кафтана были вышиты лисы, на другой – олени.

– Я, – сказал Киссур с порога, – негодяй и болван! Это действительно взятка.

Арфарра поднял голову. В дверь вслед за Киссуром лезли всклокоченные рожи, с глазами, круглыми от страха за начальство. Арфарра махнул рукой: рожи сгинули.

– Что же, – продолжал Киссур, – эта взятка и прочее, – действительно стала причиной восстания в Кассандане?

Арфарра дописал какую-то бумагу, посыпал ее песочком, стряхнул песочек в корзинку и улыбнулся:

– Вообще-то, – сказал Арфарра, – когда от наместника требуют заплатить установленные государством подати, это не должно быть поводом для восстания. Но в сложившихся обстоятельствах – да.

Киссур смотрел на него в упор своими наглыми голубыми глазами.

– Сколько еще взяток я взял?

– Ты лично или...

– И так и так.

Господин Арфарра снял со стола одну из папок и протянул Киссуру. Тот открыл папку и стал читать. Листы в папке были исписаны в стиле "молодых ростков" четким почерком Арфарры, с примерными цифрами и краткими разъяснениями. Киссур читал, пока солнце не перебралось с одной половины дня на другую. Наконец Киссур встрепенулся и сказал:

– Однако! Для кого вы приготовили эту папку?

– Для тебя. Я знал, что ты придешь.

Киссур встал и начал расхаживать по кабинету взад и вперед. Потом он остановился перед Арфаррой и с тоской сказал:

– Этот чиновник из Шукки... Я ведь не глупец, советник! Но он был так щедр, чистосердечен. Шутил: "Зачем мне деньги? Все равно богатство, не употребленное на подарки и пиры, приносит владельцу несчастье!" Это было совсем не как взятка чиновника, а как дар благородного сеньора! Вы не представляете, насколько это было похоже!

– Да, – промолвил Арфарра, – это ужасно похоже.

– Почему же вы не объяснили мне? – спросил Киссур, выпучив глаза на папку. – Вы же ясновидец. Почему не предупредили заранее?

Арфарра засмеялся.

– Киссур, – сказал он, – если объяснить очень умному человеку правила игры в "сто полей", он не начнет играть хорошо, пока сам не сыграет тысячу партий. Вы полагали, что взяток брать не следует, а что дают их так: подходит к вам негодяй с грязными руками, и со ртом, похожим на арбузный ломоть, и говорит: "Вот взятка! Возьми!" Это, конечно, тоже бывает.