Текст книги "Убийственная реклама, или Тайна работодателя"

Автор книги: Юлия Бакирова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 25 страниц)

…Полина сжала хрящи и резко дернула, разделив окорочка. Взяв самый крупный, женщина положила его на разделочную доску, взяла нож. Потом задумалась, прислушиваясь к речи диктора радио «Россия», отложила лезвие, переложила птицу из раковины в морозильную камеру.

Она вздрогнула от того, что раздался звонок в дверь. По сердцу словно ударила когтистая лапа кошки. Женщина глубоко вдохнула, закрыла холодильник, пошла в коридор…

…Мир сошел с ума. Все вертелось в ускоренном темпе. Так ему казалось. Мать причитала:

– Это он, это его шрам, – гладя бледный серпик, проходивший там, где на ноге мертвеца переставали расти волосы и начиналась лишенная растительности ступня. – Это его шрам!

Толик подошел к лицу покойного, но тут же отвернулся, попятившись назад. Определить по безжизненному куску плоти невнятного цвета, кто это, было невозможно. Прежде чем отойти к матери, обнять ее за плечи, он заметил широкие порезы на шее, груди, животе…

…Посмотрев в глазок, она увидела пустую площадку. Никого не было. Даже шагов слышно не было. Ее охватило волнение. Она машинально поплевала через правое плечо и вернулась на кухню.

Там Полина нарезала курицу на небольшие кусочки. «Мороженое мясо хорошо режется и перекручивается» – так всегда говорила ее мать, так думала и она, разделывая окорочок.

Оставив заготовку на доске, она принялась за грибы. Для них взяла стеклянную разделочную доску желто-синего цвета с изображенными на нее растениями. Лезвие ножа неприятно скоблило по пупырчатой поверхности стекла, но Полина решила не менять доску. Красиво порезав шампиньоны, женщина достала сковороду из духового шкафа и поставила ее на конфорку, которую зажгла, потратив три спички. Почему-то пальцы не слушались…

…Мать не слушала его слов, а он сам не понимал, что говорит. Хотелось успокоить ее, но на язык попадали не те слова, поэтому Толик замолчал. Работники морга закрыли труп отца, предложили пройти и подписать кое-какие бумаги. Мать закивала. Не убирая руки с щиколотки покойного, она перестала причитать, только всхлипывала. Ее сын стоял молча, глядя, как чуть колышется вправо-влево стопа, за которую держится мама.

– Пройдемте с нами, – еще раз позвал взъерошенный парень. Его, казалось, совсем не смущали ни запах формалина, ни горе, обрушившееся на людей.

– Его ножом? – услышал вопрос Толик и понял, что сам задал его, да только каким-то другим голосом, бесцветным, что ли.

– Горлышками от пивных бутылок, – быстро ответил парень, плюнул на ладонь и попытался пригладить торчащий чуб.

Анатолий оглянулся, наблюдая через плечо, как мать нехотя отходит от трупа, качнув напоследок стопу. На этот раз все происходило слишком медленно. Шаг мамы, казалось, длился несколько минут, а работники морга за это время успели переброситься шутками, подслушанными им:

– Неспроста оно называется «Krugger», как фамилия киношного убийцы из фильма ужасов…

– Фреди Крюгер?!

– Да-да, – шептал взъерошенный на ухо напарнику. – И стиль такой же…

Толик повернул голову в их сторону так резко, что хрустнуло за левым ухом. Они осеклись, плотно сжали губы, но по сощуренным глазам было видно, как им весело. Черный юмор и цинизм давно стали их броней, защищавшей от лишних переживаний.

На плечо Толика легла рука, а потом мать обошла его и вышла вперед, спросив:

– Когда мы сможем забрать?..

Она хотела произнести имя-отчество мужа, потом засомневалась, но употреблять понятие «тело» тоже не желала, поэтому лишь кивнула в сторону трупа.

– Сейчас мы все вам объясним, – заверил взъерошенный, снова плюнул на ладонь, провел ею по волосам.

Они вошли в отдельную комнату, где было немного свежее. Привыкнув к запаху, мать с сыном уже несколько минут как убрали платки от носов. Напарники подозвали их к столу, стали что-то объяснять, но Толик не слушал, в его голове пульсировала одна мысль: «Отца убили горлышками от пива, для которого я разработал ролик. Все, кто работают на агентство, теряют близких». Эти слова стояли перед его внутренним взором монолитной алой стеной, заслоняя белый свет. Чуть погодя на смену им пришло другое рассуждение: «Это совпадение, и только, Толька. Лишь совпадение, на котором не нужно заострять внимания». Эти мысли казались разумнее, но он не мог поверить в их правоту. Кто-то резко дернул его за руку. Стена слов рухнула, подарив возможность видеть и слышать то, что происходит вокруг.

– Толенька, – обращалась к нему мать. – Нужно вот здесь расписаться и здесь.

Она указала кончиком ручки на графы, помеченные галочкой. Он закивал…

…Полина пережарила грибы, добавила лук. Она знала, что после этого они станут ароматнее, а значит, суп получится вкуснее. В кастрюле на плите варилась курица. На поверхности пузырящейся воды колыхалась бело-коричневая пена, плавали масляные круги. Женщина вдохнула воздух. Пахло замечательно.

Она побросала в кастрюлю кубики сырого картофеля, оставшиеся со вчерашнего дня и все это время хранившиеся в полулитровой банке с водой внутри холодильника. Подойдя к окну, посмотрела, не возвращается ли Толик. На улице было безлюдно, только пара кошек резвилась в песочнице, голуби выхаживали по асфальту, подбирая крошки еды, да воробьи прыгали то там, то здесь.

Услышав, что шипит вода, «убежавшая» через край кастрюли, она метнулась к плите, быстро сняла крышку, обожгла пальцы.

– Черт! – вырвалось изо рта. Слово прозвучало как приглашение, и женщина испугалась того, что сейчас придет его владелец, но нелепый страх встретить сейчас в квартире хозяина ада моментально улетучился, вызвав лишь улыбку.

– Одиночество вызывает у людей манию преследования, – произнесла Полина вслух, прибавила радио, из репродуктора которого доносилась популярная песня.

Подпевая, женщина закружилась в танце, поглядывая на кастрюлю. Крышка лежала на столе рядом с плитой. Ей внезапно захотелось пойти погулять, ведь на улице такой замечательный денек и воробушки так радостно чирикают, но тут снова резанул звонок в дверь. Всю ее веселость как ластиком стерло.

Убавив громкость приемника, она вышла в прихожую. Полина включила свет, хотя было достаточно светло. Посмотрев в глазок, потянулась к ключам, торчащим из замочной скважины.

– Сейчас открою, – сказала она.

4

Кушали в тишине, даже работавшее радио было незаметным и будто бы бессловесным. Суп удался, а ложка сметаны сделала его еще вкуснее, но ели нехотя, исподволь. Обедали вдвоем. Мама пошла на работу к отцу, чтобы объявить о гибели мужа, а также сделать необходимые звонки со стационарного телефона. Толя хотел побыть с ней, но женщина отказалась.

– Я хочу побыть одна, подумать, – сказала она, выпустив кольцо дыма, бросив окурок на землю, затушив его.

– Может, мы доедем до тети и скажем им? – предложил он.

– Не надо, я сама позвоню. Лучше купи мне карточку для сотового на большую сумму. Думаю, придется много звонить и отвечать на звонки.

– Не вопрос, – отозвался сын, обняв ее за плечи и поцеловав в лоб.

«Слишком много смертей в этом году, – подумал он. – Наверное, год високосный». Проводив мать взглядом до входа в здание, в котором трудился отец, он развернулся и пошел на остановку, размышляя: «Сперва домой. Надо предупредить Полину, но осторожно. Хотя это же не ее отец. Все равно! О смерти необходимо сообщать аккуратно». По пути, трясясь в пустом салоне, Анатолий решил: «Я должен вернуться в Москву, прочитать письмо. Я должен, должен! Но Полине надо оставаться в Оренбурге, с мамой». Он вспомнил лицо Артема, его слова о том, что близкие работников рекламного агентства умирают. «Но это нонсенс. Нельзя увязывать смерть с местом работы. Нельзя! В письме должен быть ответ, я уверен. Но сейчас я не смогу уехать. Подло будет оставить мать с Полиной наедине в такой момент. После похорон. Я уеду после похорон», – встав с сиденья, подходя к кондуктору, решил он.

Кушая суп, словно глотая безвкусную массу, он молчал, не думал. Полина тоже ела без слов. Ей хотелось сделать для любимого что-нибудь, способное унять его боль, но вспоминая личный опыт, женщина понимала, что человек должен пережить случившееся самостоятельно. «Сталкиваясь со смертью в течение жизни, мы воспринимаем ее по-разному, в зависимости от того, кто уходит. Мы спокойно воспринимаем известие о кончине соседского дедушки и безутешно рыдаем над могилкой любимой золотой рыбки. Мы можем знать о том, что смертны, но только пережив уход близкого, понимаем, каково это – терять человека навсегда. Листья уносит ветер. Даже если верить в переселение душ, в счастливый загробный мир, не всегда получается справиться с болью, переполняющей душу», – рассуждала Полина, пережевывая грибы с картофелем и тонкую макаронину.

– Жаль, что такое случилось во время твоего отпуска, – нарушил тишину он.

Она положила ложку в тарелку, пристально посмотрела на него, ответив:

– Не говори глупости, Толенька.

– Я просто подумал, что приношу тебе больше грусти, чем радости.

– Что за ерунда, – вставая со своего места, подходя к нему, возразила она. – Я ни с кем не была настолько счастливой и естественной, как с тобой! Когда человек может быть самим собой рядом с кем-то, то он по-настоящему счастлив. Ты понимаешь, о чем я?

– Понимаю, – кивнул он, подняв на нее глаза.

Она погладила его волосы, говоря:

– Я так хочу унять твою боль, но знаю, что ты должен это пережить сам, переварить в себе, словно суп, который ешь. Или есть что-то, чем я могу помочь? – Она присела на корточки перед ним, положив подбородок на его колени.

– Нет, – мотнул головой он. – Ты права. Это моя война, моя боль, но я благодарен тебе за то, что ты рядом. Я очень счастлив с тобой. В этом мире у меня осталось два человека, которые держат меня, – это ты и мать.

Она не стала напоминать о нерожденном ребенке, хоть и ощущала его присутствие внутри себя все сильнее. Полина понимала, что Толик мужчина, а потому не сможет на данном этапе понять, что у него есть третий человек, пока еще очень маленький, но уже наделенный душой и ждущий любви своего отца. Она только и сказала: «Спасибо»! – положив лоб на его колени. Он же начал гладить ее волосы, успокаиваясь.

Вместе с чаем он выпил успокоительное, но на этот раз Полина была согласна с этим. Ему нужно было обрести мир, пусть и при помощи валерьянки, хмеля и мяты.

Потом Толик сказал, что неудержимо хочет спать. Она расстелила постель, которую прибрала с утра. Он разделся и лег, она же пошла мыть посуду. Когда с этой работой было закончено, Полина нашла в ванной тряпку и протерла пыль на полках в зале, на шкафчиках навесной стенки в кухне, на холодильнике, в коридоре. В процессе снова и снова она про себя повторяла слова той популярной песни, что услышала за несколько минут до возвращения Толика из морга. Глупые, навязчивые слова с бестолковыми «тру-ля-ля» и «ля-ля-ля» никак не выходили из головы, поэтому женщина принялась коверкать слова, рифмуя их иначе, чем в оригинальном тексте. Вместо «так никто не любит, как я», она придумала «квартира будет чистой моя», а строчку «я возьму тебя, тру-ля-ля», превратила в «пыль всю уберу, ля-ля-ля». Так, придумывая новые слова песни, она завершила уборку и взялась за приготовление ужина, рассудив: «Заранее сделаю, ведь вечером может быть не до этого». Она оказалась права.

5

Все последовавшие после опознания отца дни Толик провел словно во сне. Он будто и не жил, а лишь собирался. Его действия были рефлекторными, направленными на проживание того периода, по окончании которого он сможет уехать в Москву, где в кармане брюк осталось письмо, желание прочитать которое навязчиво зудело в голове: «Ответ там! Правда там!»

За эти пять дней он услышал много слов. Глагол «соболезнуем» был самым часто употребляемым. Всегда он звучал по-разному, но был лишен какого-нибудь смысла при всей своей содержательности. «Если подумать, – рассуждал Толик, ожидая, пока ему вынесут табличку на крест, венок и траурные ленты, – в это слово вмещается длинное предложение, типа: мы узнали о свалившемся на вас несчастье и хотим поддержать вас, но не знаем, что нужно говорить, да и к чему слова, когда скорбь все равно подобна приливу, она уйдет сама собой с течением времени, вне зависимости от нашего желания. Чтобы не говорить всего этого, люди придумали универсальное слово – „соболезнуем“. Толику вынесли ожидаемое, он расписался в накладной, возмутившись качеству таблички, изготовленной из тонкого пластика с наклеенной виниловой пленкой, и ушел из мемориальной конторы, подумав: „Выгодный бизнес“.

Вторым по количеству частоты произношений было слово «скорбим». Все непременно хотели объяснить ему, матери, даже Полине, что испытывают те же чувства, что и семья погибшего. Более всего погрузились в скорбь неопрятного вида мужички, иногда приводившие с собой затасканных женщин с раньше времени состарившимися от постоянного употребления алкоголя лицами. Они звонили, стучали, пинали в дверь квартиры покойного, а когда кто-либо из семьи (Толя, Вдова, Полина) открывал, говорили примерно следующее: «Мы были друзьями покойного, о безвременной кончине которого мы скорбим и хотим выразить свои соболезнования. Можно пройти к гробу?» Когда же им начинали объяснять, что в нарушение православной традиции тело покойного не «ночует» дома, гроб будет закрытым, привезут его только в день, когда состоятся похороны, они все, словно заранее сговорившись, поворачивали одно ухо в сторону говорящего и просили повторить. Прослушав объяснение второй раз, они не спешили уйти. Молча смотрели прямо в глаза отворившему дверь человеку и ждали. Ждать они могли долго. Одни не моргая, а другие нервно дергаясь, некоторые начинали плакать на лестничной площадке, вспоминая, каким хорошим, отзывчивым человеком был покойный и что он всегда угощал знакомых. Испытывая немотивированный стыд, отворивший извинялся, повторял, во сколько и какого числа состоится вынос тела, а потом захлопывал дверь.

Справедливости ради нужно сказать, что слово «скорбим» не всегда произносилось ради получения стопочки поминальной водочки. Иногда оно звучало как сопровождение к материальной помощи, от которой отказываться было бесполезно. Так, коллеги отца, объединившись с администрацией, принесли конверт с достаточно внушительной для этих людей суммой. Поскольку отказаться от денег было грубо, то вдова приняла решение собрать рабочий коллектив убитого мужа в столовой. Недостающую сумму доложил Толик.

Третьим словом, которое семье погибшего приходилось слышать часто, было «безвременно». Все решили, что могут судить о продолжительности срока, отмеренного человеку, и «безвременно оставивший нас» стало общим выводом, к которому пришли соболезнующие. Утвердив меню и возвращаясь с матерью и Полиной из столовой, в которой должны были пройти поминки, Толик задумался: «Он действительно мог еще пожить. Если бы он умер от старости во время сна, то „безвременно ушедший“ не подошло. Но отец погиб от рук напившихся отморозков…» На этом месте к горлу подкатил комок тошноты. Он вспомнил порезы с рваными черными краями на теле покойного, а еще эти небольшие трещинки. На миг ему показалось, как он видит белых червячков – опарышей, растущих в гниющей плоти. Он глубоко вдохнул, почувствовав, как расправились легкие, мотнул головой. Полина спросила: «Что с тобой»? Он сделал жест рукой, означавший, «да так, все нормально». Она повернулась к матери, и женщины продолжили свой разговор. Он не слушал, о чем, ему необходимо было поехать в Москву и прочитать письмо. Еще ему необходимо найти время и незаметно спрятать в укромных уголках дома то, что он купил, удивив продавщиц магазина сувениров.

– Снова возродилась мода на эти штуки? – спросила одна. – Или вы их хотите перепродать?

– Насчет моды не в курсе, а продаю я только свое творчество, поэтому вы не угадали, – ответил он, сгребая вещицы в пакет. Они стучали друг о друга, но Толя не боялся за их целостность, слишком крепкими выглядели изделия.

Пакет он спрятал в нижнем ящике своего книжного шкафа в уверенности, что Полина или мать не найдут его. Он оказался прав, и в один из дней, когда женщины пошли в церковь, дабы заказать службу, он высыпал покупки на кровать. Толик осторожно брал по одной и, распределяя по распечатке значений, прятал в каком-нибудь углу шкафа, за отошедшие бумажные обои, в земле горшков с цветами.

Когда на покрывале осталась последняя нераспределенная покупка, в дверь позвонили. Сложив распечатку значений в несколько раз, он убрал ее в карман, затем спрятал в ладони вещицу восьмиугольной формы. Звонок повторился. Толик поспешил к двери. Вернулись его женщины. Голова матери была повязана черным платком, а Полина прибрала волосы в черную сеточку на макушке. Открывая замок, Анатолий положил вещицу в карман, к распечатке. Он решил оставить восьмиугольник себе. На всякий случай.

Во время самих похорон, состоявшихся через четыре дня после опознания тела, Толик старался не сидеть на месте. Занимаясь какой-нибудь деятельностью, он легче переживал происходящее. Он помогал гробовщикам, расставлял цветы в наполненные водой, обрезанные сверху пластиковые бутылки, укладывал венки. Если была необходимость, то капал в питьевую воду, привезенную с собой, успокоительное. Стояла жара, и нескольким пожилым коллегам отца стало плохо с сердцем, поэтому лекарство пригодилось. Еще он держал слово над гробом. Содержание он вспомнить не смог по прошествии пяти минут после окончания речи. Толик успокаивал мать, тетку, неожиданно признавшуюся, что лучшего семьянина, чем покойный, она не знала. Он хлопотал, чтобы всем нашлось место в нанятом автобусе. Поставил два литра водки могильщикам. В столовой следил за тем, чтобы никого не обидели едой и выпивкой. Полина, на кладбище не ездившая ввиду своего положения, смогла помочь ему лишь в столовой да дома вымыла пол шваброй, чтобы не нагибаться. Мать же в этот день была сама не своя, она даже не курила, постоянно плакала. Успокоилась она лишь дома, распрощавшись с последними соболезнующими.

В тот вечер они сели за стол на кухне, пили чай и доедали оставшиеся пироги с курагой, капустой и рыбой. За разговором обсуждали приходивших на похороны, оценивали качество еды в столовой, подсчитали, сколько спиртного осталось. Потом пошли смотреть телевизор. Несмотря на усталость, а возможно, вследствие ее, спать не хотелось.

– Мама, – произнес Толя, сидевший в кресле, – Полиночка, я хотел сообщить вам, что должен поехать в Москву, меня вызвали на работу. Пожалуйста, не перебивайте, – попросил он, выставив перед собой ладонь. – Меня вызывали на прошлой неделе, но я уговорил дать мне время. Но больше тянуть не могу, я не имею права потерять эту работу, упустить заказ, над которым так долго корпел.

– Как упустить, ты же все сдал?! – не удержалась ошарашенная Полина.

– Возникли трудности, связанные с принимаемыми поправками к закону о рекламе, – врал, произнося давно придуманный бессонными ночами текст, Толик. – В этом проекте большие деньги, поэтому заказчик хочет подстраховаться. Фактически не я буду разрабатывать изменения, а другие сотрудники, но клиент должен видеть, что работаю я лично, сам…

Объяснение было исчерпывающим и долгим. В конце концов Толик убедил женщин в необходимости уехать.

Спать легли часа в два ночи.

– Ты же скоро вернешься? – спросила Полина, положив голову на грудь любимого.

– Постараюсь в течение трех дней, – заверил он, погладив правой рукой ее по волосам и подумав: «Очень на это надеюсь».

Глава 15
О чем узнаешь, попадая в кино?

1

Спустя несколько минут после того, как вагон, в котором он занимал нижнюю полку, миновал гипсовый профиль Ленина, проехав под мостом, Толик подумал, что мог сэкономить время, полетев на самолете. «Почему же я купил билет на поезд?» – задумался он и не нашел ответа.

На этот раз в попутчики ему попались трое парней-студентов. Из их разговора Толик понял, что они едут в Москву, как сказал один из компании, «разгонять тоску». В этих ребятах что-то было не так. Понять, что же конкретно, ему удалось спустя минут двадцать совместного пребывания в купе. «Они говорят выдержками из кинофильмов и анекдотов», – услышав очередную реплику одного из троицы, подумал Толик. И действительно, парни словно жили в киноленте. Они обращались друг к другу, подшучивали друг над другом, используя заезженные фразы.

– Не плачь, мальчонка, – хлопнув товарища по плечу, произнес студент в очках с толстыми стеклами в черной оправе. – Москва слезам не верит.

– Не учи меня жить, лучше помоги мне оплатить постельное белье, – вставая, собираясь выйти к проводнику, парировал его друг с уже заметным пивным животом и кривыми верхними зубами, чуть выдававшимися вперед.

– Пойдем, подсоблю, – ответил «очки».

Он тоже встал, в дверях повернулся, обратившись к третьему студенту с подстриженными ежиком волосами:

– На тебя взять сразу?

«Еж» кивнул. Тогда «черная оправа», посмотрев на Толика, делающего вид, что очень интересуется проплывавшим за окном видом, предложил:

– Может, на вас тоже взять? Деньги потом отдадите.

Толя не сразу понял, что обращаются к нему. Лишь услышав вопрос во второй раз, он ответил через плечо:

– Спасибо за предложение, но я сам.

«Очки» пожал плечами и скрылся. «Еж» уставился в окно, несколько секунд он всматривался в горизонт, а потом дотронулся до руки попутчика, спросив:

– А вы москвич?

– Нет, – мотнул головой Анатолий. – Я коренной оренбуржец, но живу и работаю в столице.

– Меня Сашей зовут, – раскрыв ладонь для пожатия, представился «еж». – Но не с «Уралмаша», – добавил он и улыбнулся своей шутке.

– А меня Толиком, – сжав в ладони тонкую кисть попутчика, ответил мужчина. – Но рифм не надо.

После этого он встал, нащупал в кармане деньги, заранее приготовленные для покупки постельного белья и полуторалитровой бутылки газированной воды, кивнул «ежу» и вышел из купе. Вагон качался, снаружи было ярко и солнечно, и ему подумалось, что он зря нагнетает атмосферу. «Все заурядно, нет никакого паранормального заговора. Просто пришло время отца, и он…» – сжав в правой ладони белоснежную шторку окна, расположенного напротив входа в его купе, прервал ход собственных мыслей Толик. Он сам себе не верил. Слишком много совпадений, слишком часто он убеждался в истинности слов Артема. Мимо него прошло четверо мужчин кавказской национальности, разговаривая о чем-то на непонятном ему языке. Он встрепенулся, направился к купе проводника. «Очки» и «Пивной животик» все еще были там.

– Вот видишь, и впрямь женщину женщиной делает походка, – указав левой ладонью с растопыренными пальцами в сторону нагнувшейся за бельем девушки в сине-белой форме, говорил один.

Толя предпочел выйти в тамбур. Там пахло мазутом и чем-то плесневелым. Тогда он открыл дверь, ведущую в переход в другой вагон, шагнул на вибрирующую сцепку, словно сделанную из двух защитных панцирей средневековых рыцарей. Отросшие волосы подхватил ветер, он словно невидимыми ладонями перетирал волоски, тормоша их, зачесывая то вправо, то влево. Толик глубоко вдохнул, закрыл за собой дверь. Он стоял, а под ним вздымались и опускались, дрожали, раскачивались металлические пластины, под которыми проносились шпалы. Он держался за ручку двери. Тут ему приспичило нащупать его, убедиться, что он с ним. Левой рукой он залез в задний карман джинсов. Восьмиугольник был там. Мужчина достал его, принялся рассматривать. «Что придает им силы?» – задумался Анатолий, разжав правую ладонь, отпустив ручку.

Он осторожно взял большим и указательным пальцами рук вещицу за неровные края, изготовленные из желтого дешевого металла, и пытался разглядеть в черточках и мелко написанных буквах смысл, понять непонятное. «Вера придает им силу, больше нечему», – усмехнулся он, и тут стык вагонов резко качнулся сильнее обычного. Толика потянуло вниз и вправо. Чтобы удержать равновесие, он схватился за ручку двери, выронив восьмиугольник. Тот, блеснув на прощание в солнечном луче, исчез под ногами. Был и нет, навсегда запутался в сети железнодорожных дорог России. «Черт! – подумал Толик. – Черт!» И тут его охватил непонятный страх, какой бывает у алкоголиков во время белой горячки. Захотелось сжаться, превратиться в ничто, недоступное чужому взгляду, поскольку нахлынуло ощущение присутствия более могущественной и злой, что характерно, жутко злой силы. Пытаясь справиться с немотивированным ужасом, сковавшим тело, он широко открыл рот, чтобы вдохнуть, но глубокого вдоха не получилось. Легкие словно перемотали несколько раз кожаными ремнями. Он ударил левым кулаком себя в грудь посередине, ударил еще раз. Вдруг дверь из соседнего вагона отворилась, и на Толика налетела женщина с выжженными пергидролем волосами, похожими на паклю.

– Господи! – взвизгнула она. – И здесь от вас не спрячешься!

Он шагнул вперед, в тамбур вагона, из которого она выходила. Обесцвеченная что-то еще проворчала, но ветер унес слова, растворив их в стуке колес.

Толик попытался вдохнуть еще раз. У него получилось. Вместе с воздухом душу оставил страх. «Сила оберега в вере, а если верить со всей силы в победу и удачу, то он не нужен», – решил Толик, вспомнив, как «подмигнул», переворачиваясь в воздухе, восьмиугольник. Потом еще раз вдохнул и резко выдохнул. Развернувшись, пошел к себе в вагон.

У проводника было чисто. Его попутчики ушли. Толик оплатил белье, купил воду.

– Чай будете? – предложила девушка, хлопая загнутыми кверху длинными ресницами, окрашенными в синий, под стать форме, цвет.

– Только подстаканники, если можно, – ответил он, шелестя целлофаном, в который было упаковано белье.

– Для вас все что угодно, – растягивая слово «угодно», как резину, заигрывала девушка.

Толик, не сказав ни слова, взял подстаканник с выпуклым изображением серпа и молота спереди и колосьев с пятиконечными звездами по бокам, кивнул и вышел.

2

Чтобы завести с ним отношения, студенты предложили вместе пообедать. Толя согласно кивнул. Присоединившись к компании, достал из пакета, спрятанного под столом купе, консервы, курицу-гриль, пресервы. «Пузо» присвистнул:

– Это я удачно зашел!

«Очки» слез с верхней полки, усевшись рядом с Толиком и предложив выпить по маленькой.

– Я все свое ношу с собой, – сказал он и полез обратно на свою полку, где прятал пакет с выпивкой.

– На полчасика, по любому, – хихикнул «Пузо», потирая ладони.

«Еж» был самым немногословным в компании. Он с серьезным видом достал бутерброды с копченой колбасой и сыром, вареные яйца и коробок спичек к ним. В коробке находилась соль, резко пахнущая йодом.

– Я пить не буду, – подняв голову вверх, где шуршал целлофаном «Очки», сказал Толик.

– Толь, за знакомство, – протянул «Пузо».

– Ребят, – посмотрев в глаза «Пивному животику», настаивал мужчина, – вы можете пить, сколько в вас влезет, но я сейчас поем, потом схожу в ресторан за кофе, затем буду спать, договорились? Я вчера схоронил отца, знаете, что это такое?

– Соболезнуем, – в голос ответили студенты.

«Очки» спустился, сжимая за горлышко бутылку водки.

– Мы так, символически выпьем, – сказал «Еж», расставляя стаканы.

– А вы кем в Москве работаете? – проведя раскрытой ладонью над столом, что означало – «давайте кушать», спросил «Пузо».

– Дизайнером, рекламу разрабатываю, – ответил Толик, сняв с хлопком пластмассовую крышку с селедки в свекольном соусе и майонезе.

Он чувствовал себя очень старым, умудренным жизнью. А еще ему было спокойно. Прежде чем вернуться в купе от проводника, он снова выходил в тамбур. В вагоне их два, так вот он ходил в тот, где не курят. Оттуда он позвонил Полине. Связь была неважная, но он поговорил с ней, и ему стало легче. У мамы настроение чуть поднялось, она даже смеялась, хотя их с Полиной впереди ждала «камеральная» уборка. Толя попросил объяснить, что это за уборка такая. Полина весело ответила, что налоговая инспекция проводит «камеральные» проверки и проверки на месте. «Все бухгалтера боятся и ту и другую, но первая все же более всеобъемлющая. Назвав уборку „камеральной“, Полина хотела сказать, что они будут убираться везде. „Сразу попрошу не волноваться, мне можно и полы мыть, и шкафы разбирать“, – добавила женщина. Услышав о большой уборке, Толик испугался: вдруг женщины найдут спрятанные им вещицы, но что он мог изменить?

Еще Полина спрашивала, повезло ли ему с попутчиками. Толик ответил, она рассмеялась, потом смутилась своей радости и замолчала. Тогда Толик захохотал сам, и она присоединилась к нему. «Я люблю тебя», – сказал он, прежде чем отключиться. Сейчас же он пережевывал хлеб с мягкой селедкой в компании троих студентов и был расслаблен. Его страхи смололись под жерновами колес железнодорожного состава.

– И много платят за рекламу? – не постеснялся «Пивной животик», накалывая на искривленные зубья алюминиевой вилки ломтик сочной курицы-гриль, лежащей в одноразовой тарелке.

– Достаточно, – ответил мужчина, сделал еще один бутерброд с селедкой и начал его есть.

– А мы учимся на экономистов, – сказал «Очки», зачерпнув столовой ложкой красную икру из консервной банки, открытой Анатолием. – Первый курс позади, еще четыре, ты только жди.

– Ну ты и дурак, брат, – улыбнулся «Пузо». – Сила в шутке, брат, не та, чтобы песню исковеркать. Шутка за душу брать должна.

– Не ерничай, звезда полей кукуруза, – парировал «Очки»; его рука, держащая бутерброд, дрогнула, и несколько икринок полетело вниз ему на колени.

– Между первой и второй перерывчик небольшой, – достав бутылку, которую зажимал между ног, произнес «Ежик».

– Давай наливай!

– Наливай давай!

Выпалив эти фразы из мультфильма «Масяня», «Очки» и «Пузо» разразились хохотом. Глядя на них, Толик тоже засмеялся.

– Смех без причины означает, что или у вас не все дома, или вы интересная женщина, – повторил услышанную на днях по радио шутку «Еж» и загыкал, отчего бутылка в его руке затряслась, позвякивая о края стакана и проливая водку на стол.

– Ээээ! Осторожнее, Шарапов! – возмутился «Пивной животик», протянув руку к бутылке.

Толик не мог унять смеха. Ему казалось, что он находится в бездарном цирке или, если точнее, сидит у экрана телевизора, транслирующего юмористическую программу. В ней сатирик зачитывает с листка бумаги плоские, как камбала, тупые, как обух топора, шутки, а зрители в зале тем не менее «катаются по полу». Он же бесится оттого, что не понимает веселья этих людей, и ему смешно от их тупости и от того, что им смешно.

– Ребят, – вытирая проступившие в уголках глаз слезы, сказал он. – Дайте-ка я выйду. Вы развлекайтесь, договорились?

– Наелся, что ли? – удивился «Пузо», посмотрев на ломящийся от еды стол.

– Вполне, – подходя к двери, ответил Толик. – «Ал би бэк», – подражая манере Арнольда в кинофильме «Терминатор», произнес он, выходя из купе.