Текст книги "Бросая вызов"

Автор книги: Юлий Медведев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 27 страниц)

«Побудительные силы»

Многие толкователи прошлого соблазнялись влиянием климата на характер и развитие народов. Климат, учили они, задает жизненные стимулы в основных условиях окружающей среды. Если он подходящий, правильный, только тогда может вызреть цивилизованное индустриальное общество. Какой это климат, установить не составляло труда по достигнутым результатам. Элсворт Хантингтон, американский геолог, климатолог и раскаявшийся обществовед, пишет, что для вышеозначенной цели климат не должен быть чересчур жарким – жара подрывает волю и активность населения, он не должен быть и слишком холодным – холод парализует изобретательность людей, надо, чтобы были холодные зимы и теплые лета, сезонные режимы водоснабжения, но эти колебания не должны творить беспорядка, борьба с которым поглощает всю умственную энергию населения: где человек побуждает себя принимать вызовы, бросаемые ему природой, там он прогрессирует, где покорен климатом или, напротив, избалован, там застой.

Не очень все это оригинально после Монтескье, Бокля и других предшественников, однако важно, когда сказать.

Особенно увлекались исторической ролью климата после успеха дарвиновской теории происхождения видов. Вот, мол, пожалуйста, все живое формируется средой. Соотечественница Э. Хантингтона писательница Э. Сэмпл всю страсть своей веры вложила в идею побудительных сил природы. Величайшие события прошлого и настоящего она предлагает выводить из этих самых сил. Климатическими причинами объясняются, дескать, не только явления культуры (пеклом пустынь порождены ветхозаветные представления об аде, где грешников поджаривают, арктический холод эскимосы перенесли в свой ад, где пребывают вечно замораживаемые, и т. д.), не только технические достижения, но и «наиболее плодотворные политические курсы наций»…

География наступала. Клио пыталась объясниться: кто ж спорит, культура тесно связана со средой, в Сахаре, скажем, рыболовство имеет мало шансов на успех, но не надо крайностей, ветры и дожди весьма ограниченно и чем дальше, тем меньше влияют на общественные институты.

Но География была в большом фаворе и не могла остановиться.

Профессор М. А. Боголепов под климатическим углом зрения трактует взаимоотношения Руси с кочевниками. Основная мысль такая: всякий раз, когда начинались возмущения климата, нашествия усиливались, а когда успокаивалась природа, затихали и кочевники. Около 900 года, указывает он, во всей Западной Европе появились болезни скота и среди людей (дальше мы остановимся на этой болезни подробнее, она в самом деле некоторым образом климатическая). «И это обычный спутник возмущений в климате. Так как мы знаем, что такие возмущения появляются одновременно на всей земле, то, вероятно, они открылись и в России и в Азии». Далее – эпизодическое участие печенегов, вовлекаемых в междоусобицы самими же князьями, и первый самостоятельный набег кочевников в 993 году. К этому автор делает загадочную приписку: «по западным источникам, начало девяностых годов отмечено рядом катастрофических явлений, «как это всегда бывает в начале и в конце столетия»… 987 год. Англия, Германия – всеобщий голод, болезни, сильная засуха, 988 год – все посохло, голод, эпидемии, 989-й – зима снежная и дождливая, наводнения, 992-й – небо в средней полосе охвачено Северным сиянием, кометы. Владимир Святой в ту пору не знает покоя от печенегов, борьба с которыми была «бесприступна». Двадцатые годы XI века: половцы теснят торков у берегов Волги, те – печенегов, печенеги совершают опустошительный набег на русскую землю, подходят к Киеву, но терпят поражение от Ярослава. А в природе? 1020 год отмечен суровой зимой, много людей померзло. 1022 год – «люди и животные от жары падали» (наш 1972-й!). С 1025 по 1028 год – сушь, потом наводнения, и до шестидесятого года наступает успокоение природы – редеют известия о кочевниках в летописях. А в начале шестидесятых годов XI столетия, сопровождая климатические возмущения, мирно жившие в степях торки надвигаются, за ними – половцы, которые побивают Всеволода, а в 1068-м – соединенную рать трех князей – Изяслава, Святослава и Всеволода. В семидесятом году XI века половцы ворвались в Венгрию, учинив там страшное опустошение, и до 1210 года они совершают сорок шесть набегов, «интенсивность и настойчивость которых в прямом соответствии с возмущениями климата». Княжение Мономаха спокойно «благодаря нему, но и от природы». Начало 1090-х – суровая зима, сильные дожди, в 1092-м мирные соседи русских земель жалуются князю Ростиславу: «Половцы этой зимой воюют нас часто». Рюрик, пишет далее М.А. Боголепов, зовет Святослава из половцев, а Святослав, хорошо зная по опыту неуловимую связь между явлениями природы и движением народа, ответил: «Нет, брат, ныне нам пути не будет – в своей земле жито не родилось, в пору свою землю уберечь».

И так далее, и так далее, вплоть до наших дней, когда «никто не станет оспаривать, что основания прежнего политического строя в России были решительно расшатаны возмущениями климата 90-х годов минувшего века…

Кто не помнит ужасных засух и всевозможных видов поражения хозяйственного строя нашей страны в то именно десятилетие? В эти именно годы быстро сложилось у нас новое сословие людей, оторвавшихся от земли, фабрично-заводских и железнодорожных рабочих; начался усиленный рост городских центров. Москва из большой деревни превратилась в европейскую столицу».

Так могуществом климата География утверждала свое руководство вся и всем. Она кичилась беспристрастием: «Природа вещей – против нее не попрешь!»

На самом же деле это были преувеличения, передержки. И отнюдь не безобидные. Они несли с собой заразные зерна. Хантингтон ужаснулся, когда зерна взошли, и отрекся от своих ранних работ. Мисс Сэмпл увидеть ростки не успела.

В тридцатых – сороковых годах нашего столетия некие воспитанники «правильного» климата взялись осуществлять свои «самой природой» назначенные им права на особое положение в мире, но встретили отпор и потерпели поражение. Сокрушительное, громогласное, позорное. Ростки расизма и дискриминации следовало выкорчевать. История требует извлечь уроки из злоупотребления Географией. И последней указали ее место.

Такое сгоряча назначили ей скромное, такое третьестепенное место, что было ясно: долго так продолжаться не может, климат, ландшафт влиятельны, со счетов их сбрасывать нельзя. Ну и потихоньку, оглядываясь, на ушко стали об этом поговаривать, а потом и вслух, и вот уже новый виток отношений Истории с Географией.

Не нужно, а нравится

Климат что бог, которому скорее припишут, чем его умалят.

С тех пор, как впервые человек увидел иноплеменников, он спрашивает: почему они такие? «От климата это», – нашелся один. Смотрите, итальянцы, кавказцы, испанцы – южане, жаркие. Солнце, яркость природы перешли в них. А британцы, скандинавы – бледные, холодные, как море, породившее их, и гневливые, как оно, любящие подогревать свою кровь крепкими напитками. Французы разделились. Те, что к югу, – провансальцы, гасконцы – запальчивые, нервные сангвиники, все как один Д' Артаньяны («Дорогу свободным гасконцам, мы южного неба сыны, мы все под полуденным солнцем и с солнцем в крови рождены» – Эдмон Ростан, перевод Щепкиной-Куперник). А северные и средние – бретонцы, нормандцы – значительно уступают первым в живости.

Романтика и наивность, а что-то есть. Но возьмите «что-то» за правило, тут же осечка. Если итальянцы и прочие средиземноморцы с солнцем в крови, то бирманцам, таитянам и вовсе бы кипеть, а они не кипят, напротив того, скорее фаталисты. Этнические особенности – туманная вещь, расовые – еще туманней. Как можно увязывать их с климатом, ведь не сидели же сиднем народы всю свою долгую историю, а блуждали, переходили из одной климатической зоны в другую. Родственные ветви вылезают в разных, весьма, бывает, отдаленных и несходных по природе местах, поди отыщи исходный пункт.

Но на ваше сомнение антропология отвечает, что они бродили уже с расовыми признаками на себе, что большинство признаков припечаталось спозаранку истории, когда еще и природой велась селекция человека. Позднее он отстранил этого селекционера и сам стал судить, «кому быть живым и хвалимым, кто должен быть мертв и хулим».

Климату приписывают лишнее. И против приписок развернулась борьба.

– Так увлеклись, что чуть было совсем не перечеркнули природу, – безмятежно, как о сошедшем спектакле, вспоминает Татьяна Ивановна Алексеева, доктор исторических наук, известный антрополог.

…Вы еще под впечатлением коридорного интерьера – убегающие ввысь стены, краснодеревный, доверху шкаф, за стеклами утопленно белеют голые холеные черепа, прямо напротив их осклабившейся компании у краешка стола притулился, ни жив ни мертв, телефон. Вы еще осваиваете комнату в ее староуниверситетском, устоявшемся навеки бедламе – столы, бумаги, чайник, хозяйственные сумки, кефир, гроздья шуб на гвоздике, обрывки разговоров, окурки, имена, имена… Вы еще не согласились с тем, что женщина с салонным лицом «незнакомки» – путешественница, преодолевает трудности, терпит неудобства – в общем, вы еще только примеряетесь к обстановке, а уж свидетелями выступили пол-Европы и пол-Азии, уж на очереди Камчатка и другие «эпицентры романтики».

– …Мы изучали саами, ненцев, чукчей, эскимосов, бурятов, якутов, русских, ительменов, коряков, эвенов, алеутов, таджиков. Что влияние среды на человека и обратное влияние идут по социальному каналу и что искусственная среда, созданная человеком, может нивелировать прямое воздействие природных факторов, спору нет и не было. Однако когда мы, тогда еще молодые, заговаривали о природе человека, о том, что хочешь не хочешь надо признавать связь функциональных и даже, представьте себе, морфологических особенностей современного человека с окружающей средой, коль скоро связь эта налицо, старшие товарищи махали на нас руками, отечески предостерегали от «биологизации». Их исторический материализм был такой истовый, что не замечал, как опасно сближался с идеализмом. Собственно, они обожествили человека – изъяли гомо сапиенса из биологии, освободили от нее, как если бы душу отделили от тела.

Человек, – развивала Татьяна Ивановна мысли, которые я через несколько лет встретил на страницах ее книги, – не в пример другим животным, способен занять высокогорья, Арктику, тропики, пустыни, хотя эти районы различны по всему – климату, ландшафту. Различны и человеческие группы, и не только по своим внешним признакам, по и по невидимым особенностям.

…Что строение тела находится в связи с климатом, люди начали подмечать, как только научились путешествовать. Можно ли было не обратить внимание, что у туземцев совершенно ненормальные носы? Разве такие должны быть носы?

Нос – всегда впереди, всегда в живейшем контакте со средой – первый должен был подвергнуться ее конструктивной критике.

Представители английской биометрической школы Томсон и Бакстон исследовали носы современные и далеких предшественников. Сопоставили носы со среднегодовой температурой и влажностью воздуха. Получалось, что в тропическом поясе и тогда, и сейчас ширина носа увеличивается с температурой и влажностью среды.

А. А. Дейвис еще большее носовое соответствие нашел на всей территории земного шара и на отдельных материках.

Антрополог с мировым именем Ильза Швидецкая, директор института антропологии в Майнце (ФРГ), приятельница Т.И. Алексеевой, специально изучившая русский язык, чтобы переводить и пропагандировать работы своих русских коллег у себя на родине, сформулировала в 1962 году общечеловеческое правило Томсона-Бакстона, которое гласит: ширина носа человека тропической зоны больше, чем умеренной и холодной.

В 1911 году антрополог Фр. Боас подметил странную податливость черепа влиянию климатических условий. Ученый исследовал сицилийцев, чехов, евреев, словаков, поляков и венгров, родившихся в Америке.

Восточноевропейские евреи имеют череп округлой формы, а дети их потомков, переселившихся в Америку, более длинноголовы. Обратное у сицилийцев. У себя на родине они длинноголовы, а потомки их в Америке сравнительно более круглоголовы. Это встречное движение приводит в конечном счете, под влиянием американских геоклиматических условий, к типу с почти одинаковым «головным указателем». Далее. Родившееся в Европе поколение переселенцев, сколько бы ни прожило в Америке, не обнаруживает никаких изменений. Дети, переселившиеся в Америку даже в возрасте одного года от роду, тоже наследуют европейские черепа. А вот родившиеся в Новом свете, хотя бы даже сразу после переселения, имеют голову уже и длиннее, и у последующих поколений форма черепа постепенно приближается к американскому стандарту.

Уже знакомый вам любитель смешных предположений, профессор И.М. Имянитов отметил здесь на рукописи, что, дескать, европейские потомки могут приобретать американские черепа и другим, более простым путем. Для этого статистика должна установить, что вместе с родиной эмигранты имеют обыкновение на новом месте менять своих избранниц-европеянок на американок (то же и об эмигрантках). Недостаточная добродетельность европейских бабушек и непостоянство дедушек были бы более ясным, генетическим объяснением американизации наружности детей в Новом свете, чем туманное климатическое объяснение.

Вот и о стетопиге климатологи говорят – так надо. По-гречески «стетопига» значит «жирный зад». Среди бушменов и готтентотов южной Африки многие женщины и некоторые мужчины наделены стетопигой. Там скапливается жир. Зачем? Это, говорят, удобно. Жир хороший изолятор, спасает от холода многих животных северных морей, это известно. Но в Африке такое одеяло обременительно, и вот весь жир скапливается в одном месте. Вы вспоминаете, что аналогичное устройство с локализацией жира в условиях страшной жары имеется у верблюда, и готовы согласиться с разумным объяснением. Поглядите, однако, кругом. Разве здесь, на севере, стетопига не имеет изрядной популярности и распространения, хотя климатических оснований к тому нет никаких?

Может, им, бушменам, готтентотам, просто это нравится? Не нужно, а нравится? Почему, собственно, так не может быть?

Может. Вот и Дарвин, точнее сэр Смит и Бертон, на которых он ссылается в «Происхождении человека и половом подборе» тоже считают стетопигу делом вкуса. Сэр Смит абсолютно уверен, что эта особенность «кажется исключительно привлекательной для их мужчин».

Теперь обратимся к архитектуре носов. Антропологи и здесь видят «руку климата». Узкопролетный, с высокой переносицей нос предназначен для холодного и (или) сухого климата. Эта его конструкция служит для подогрева и (или) увлажнения вдыхаемого воздуха. А северные народы? Кто откажет им в замечательной приспособленности к холоду, причем вдобавок – сухому. Но им дай не всегда арочный, иногда даже плоский нос. А ведь как они в целом привязаны к климатическим условиям! Их плотное, со сравнительно короткими членами тело имеет малую поверхность испарения, лицо с узкими глазными амбразурами, с малой растительностью и слабой рельефностью наилучше противостоит обмораживанию. Однако многие из полярных черт унаследовали народы, которым они ни к чему. Широколицые, узкоглазые, с жидкой бородой – да они вплоть до экваториальной Индонезии, хотя оттуда досюда умещается несколько климатических зон.

– Насчет носов – узкопролетный, арочный, – может, образно, архитектурно, – Татьяна Ивановна золотит пилюлю мягкой улыбкой, – в общем, у эскимосов, чукчей, во всяком случае на монголоидный масштаб – нет, нос не плоский, скорее все же выступающий. Да, да.

Скульптор и его творения

Наука не брезгает ничьими сомнениями. Однако она сама успела усомниться во всем. Так что подловить ее трудно.

Т.И. Алексеева знакомит нас с адаптивным типом, который вроде бы смягчает ограничения в расовой прописке.

Разнообразие земных условий и изменчивость человека как вида словно бы наречены друг другу. «Изменчивость вида гомо сапиенс, – говорит Алексеева, – можно представить и как предпосылку (!) повсеместного существования рода человеческого, и как результат внешних влияний по мере расселения его по земному шару».

Результат – да. С детского сада и школы усвоено, что всяк есть «продукт влияния». Назовем мимикрию, адаптацию – вещи, знакомые каждому.

Но вот предпосылка… Назначенность… Эта экипировка гомо сапиенса громадными ресурсами тела случай, на «вырост», с предусмотрительностью на тысячи, миллионы, вообще, неизвестно, на сколько лет вперед – как знаете, а для впечатлительного воображения здесь ловушка, омут и соблазн.

Расселение, надо думать, было принудительным (см. ниже) – кто стал бы по доброй воле менять теплые солнечные края на холодные и хмурые, обжитые и привычные – на другие, неизвестные.

На новом месте людям приходилось больше действовать, напрягать всю свою изобретательскую волю. Однако освоение непривычных условий шло и помимо их воли, само собой, путем перестроек организма. Наверно, биологический диапазон человека ширился по мере захвата им новых климатических зон и типов ландшафта. История человечества под биологическим углом зрения Т.И. Алексеевой представляется как процесс накопления возможностей этих перестроек. Или иначе – раскрывались богатые ресурсы, которыми природа одарила «избранный» вид.

Биология человека и внешние условия приспосабливаются друг к другу на основе взаимных уступок. Согласия ищут обе стороны. Вот норму биологических ответов на «предложения» среды и представляет собой адаптивный тип. Разные по происхождению группы в одинаковых геоклиматических условиях имеют совпадающие приспособительные перестройки, и обратное – генетически близкие показывают приспособительные различия, будучи заброшены в разные климаты.

Расовые черты – цвет кожи, форма волос, носа, развитие слизистой оболочки губ и другие – оформились на заре истории, в эпоху верхнего палеолита и припечатаны навсегда, невыводимо. Адаптивные же типы подгоняются по месту на протяжении истории.

«Возникают ли приспособленные реакции у человеческих популяций в наши дни или это все в прошлом? – спрашивает Алексеева и прямо отвечает: – Да, и в наши». Лестно, когда наука с нами заодно. Мы ведь и сами знаем поразительные примеры обрусения, окавказивания, обузбечивания и т. п.

Американские антропологи Р. Ньюмен и Е. Myнро заинтересовались, как распределяются размеры тела в группах белого населения Соединенных Штатов на сравнительно малой территории и сравнительно недавно ими заселенной. И что же? Они подчиняются вышеупомянутому правилу: массивные и короткие варианты сосредоточены на севере, длинноногие и продолговатые– на юге.

Байрон говорил: какова почва, такова и душа человека. Ну, о душе поговорим еще, а на теле почва сказываться действительно должна. Как тут не вспомнить акселерацию. Она охватила почему-то не весь земной шар, но главным образом умеренные широты. Их климат балует в последние десятилетия потеплением. Кстати, умеренные широты экономически наиболее обеспеченные районы мира. Вот вам и приспособительная реакция в наши дни! Климатическое объяснение акселерации не глупее других (распространение радиоволн, ликвидация тяжелого физического труда детей, спорт, комфорт и т. п.).

(Теория сильна предвидением. Строим прогноз. Поскольку впереди возможно длительное похолодание, акселерация сменится ретардацией, так что уже сейчас модельерам стоит подумать о подготовке общественных вкусов к новым идеалам красоты, а именно – низкому росту, коротким ногам и шее, низкой и широкой талии.)

А под конец нет ничего приятнее сказать: все это ерунда, на самом деле, совсем другое. Пахать землю стали глубже – оттого и акселерация! Да. Выпахивают наверх больше прежнего микроэлементов, они попадают к нам в пищу и воздействуют на обмен.

Ну и так далее… до следующего, «еще более окончательного» объяснения.

Круги великой активности

Адаптивный тип подводит нас отчасти к понятию этнос в трактовке Льва Николаевича Гумилева, историка и географа, вернее, историко-географа. Есть такая «специализация». Пусть после этого говорят, что нельзя объять необъятного. Ученый объемлет историю природы и историю людей, чтоб заняться третьим – историей их отношений.

Слушал однажды его в Географическом обществе. Замкнут, сух, на вопросы еле отвечает, в речи натянутость, опасение сказать что-нибудь сверх необходимого, говорит негромко, заставляя аудиторию напряженно вслушиваться, но вдруг прорвутся каскады зарисовок, намеков, вольнодумств. «Зальдивший жар страстей», он интригующ и далек.

Книги Гумилева неслышно подводят нас к рабочему столу щепетильного своего автора, и, оставаясь невидимыми, мы можем словно бы читать через его плечо и следить за непроизвольными движениями его лица. Здесь, наедине с историей, он иной, чем на людях, – чуток, терпим и даже, сколько это для него допустимо, лиричен. Склонность ко всему древнему составляет тайну изысканного топа лучших его работ, таких, на мой взгляд, как «Поиски вымышленного царства», «Хунну», «Открытие Хазарии», многие страницы которых пропитаны благоуханием дорогой его сердцу древней Азии и ее этносов, книг, мне думается, жемчужных в исторической литературе (издай их сегодня – будут нарасхват), увы, неведомых не только широкой читающей публике, но и своему читателю из-за слишком малого числа выпущенных (в шестидесятые годы в «Науке») экземпляров – что-то около семи тысяч каждая.

Патриотизм русских поэтов, музыкантов, историков, путешественников всегда был прекрасно совместим с дружественным интересом к сопредельному «киргиз-кайсацкому» юго-востоку, чинившему Руси в историческом прошлом много напастей. Гумилев, отпрыск потомственных петербуржцев, плоть от плоти столичной интеллектуальной элиты, воспринял этот интерес вполне.

Глухим намеком на особое касательство автора к избранной теме служит оброненная в «Открытии Хазарин» справка. Оказался он некогда в Таджикистане, посредине Средней Азии, средь азиатов, с их лицами, небом, нравами, преданиями старины, и все это, наблюдаемое снизу, с земли, глазами труженика, занятого невидной и грязной работой малярийного разведчика, выглядело не «азиатчиной», а чем-то предпосланным, глубоко посаженным и взлелеянным здесь, ничуть не менее правильно, чем голубоглазая розовощекая «европейщина» на своем месте.

Тогда и заквасились, чтоб потом взойти, идеи гумилевских историко-географических построений.

Этнос… Этническая общность, народность, народ, нация… Есть ли что-нибудь менее определенное, чем это? И есть ли что-нибудь, получившее больше определений?

Этнос – изначальное, первичное, не выводимое ни из чего. Нет ни одного реального признака для определения этноса применительно ко всем известным случаям, говорит Гумилев. Язык, происхождение, материальная культура, идеология иногда являются определяющими, а иногда нет. Что же он такое? «Это тот или иной коллектив людей (динамическая система), противопоставляющий себя всем прочим аналогичным коллективам («мы» и «не мы»), имеющий свою особую внутреннюю структуру и оригинальный стереотип поведения; то и другое подвижно, то есть является одной из фаз этногенеза, процесса возникновения и исчезновения этнических систем в историческом времени».

Тот или иной… Не всякий, надо думать. Но, пожалуй, и театральный, и футбольный, и школьный коллектив согласен отнести к себе сказанное выше. Некоторая расплывчатость. К тому же в определение затесалось определяемое понятие, получается круг: «то же через то же». Этнос – одна из фаз этногенеза…

Свои историко-географические разработки Л.Н. Гумилев назвал однажды сюитами – в подстрочном комментарии, правда, петитом, однако слово сказано, и непростое слово. Автор обронил ключ к какому-то секрету, который не хотел бы открывать сам, но непрочь, если откроет другой. В том ли секрет, что тональность – вот основа, соединяющая между собой отдельные части его произведения? Сочинитель исторических сюит намекает нам, что и художественное подспорье требуется для осмысления предмета столь переменчивого и своенравного, как этнос. Сюита это вещь, не претендующая на чрезмерную строгость. А меньше строгости – больше прав участия нам с вами. Читатель волен сомневаться, сочувствовать, вопрошать…

Итак, с чего все пошло? Как складывался «тот или иной коллектив»? Что надоумило его обособиться и противопоставить себя всем? Что за импульсы солидарности и самоутверждения подчиняют себе волю людей, заряжают их безумной целью, завлекают в пучину неизвестности – на кровопролития, торжество победы и позор поражения, из чего выковывается этнос, чтобы потом когда-нибудь пробил и его последний час и он сгинул, оставив по себе воспоминания или ничего не оставив?

Гумилевский этнос, как и адаптивный тип, не узко-расовой принадлежности, а другой, более поздней. Он уроженец и отражение вмещающего ландшафта, приноравливаемого к себе.

«Историю… можно разделить на историю природы и историю людей, – писали К. Маркс и Ф. Энгельс – Однако обе эти стороны неразрывно связаны; до тех пор, пока существуют люди, история природы и история людей взаимно обусловливают друг друга»[3]3
  Маркс К., Энгельс Ф. Соч., т. 3. М., Политиздат, 1955, с. 16.49


[Закрыть]. Мысль эта – ключ, в котором написаны «сюиты». Переплетают, оплодотворяют, прорастают друг друга биологическое и социальное, чтобы родился и вызрел самостийный, ни на какой не похожий, самолюбивый, гордый, поворачивающий колесо истории этнос. Еще раз: откуда исходят импульсы этнического самоопределения? Разряды каких конденсаторов наэлектризовывают единством конгломераты людей, разрозненно преследовавших каждый свою частную цель? Почему этнос возник? Почему угас?

Когда б не встряски, не толчки, не сбои в биосфере, изнутри и снаружи, из космоса, «свободная энергия живого вещества должна была бы свестись к нулю». Аномалии и эксцессы в природе – силы, по крайней мере, запускающие процессы этногенеза.

Прихотью распределения холода и тепла, воды и суши, света и тени, вершин и низин заведены па нашей планете самые разные коллекции питающихся. В каждом природном окружении коллекции эти соединились взаимной необходимостью, притерлись, притерпелись, прижились. Если посмотреть сверху, с высот научных абстракций, вся палитра жизни может представиться трепещущими сгустками энергии. Для нее придумано особое название – биохимическая энергия. Она пульсирует и переливается, вспыхивает и опадает, подобно игре огня в камине. Ее возбуждают аномалии и эксцессы; скажем, перемена расписания дождей. Кто-то при этом неизбежно лишится привычного комфорта и вступит в пору забот и тревог.

Перепады биохимической энергии чувствительны человеку, заставляют его что-то предпринимать, ведь со всем «био» он в изначальной родственной связи. Так вот, «эффект, производимый вариациями описанной энергии, открыт нами, – заявляет Гумилев, – и описан как особое свойство характера, названное нами пассионарность…» Особый пункт этого открытия заключается в том, что импульсы таинственной энергии идут путями неисповедимыми. Они порождают «непреоборимое внутренне стремление к деятельности, направленное на достижение какой-либо цели, причем она представляется данному лицу ценнее даже собственной жизни».

Пассионарность… Слово-то какое драматическое!

Есть во всем этом и сравнительно сложные для усвоения места. Так, например, энергия живого вещества переливается некоим образом в пассионарность путем изменения наследственной информации. Что тут? Бросаясь очертя голову навстречу торжеству или погибели, этнос черпает необходимую мощь в жесткой отбраковке своих индивидов? Отбирает тех, чьи волевые и физические данные на уровне требований момента?

Трудно также понять, что «распределение биохимической энергии» может создать такое поле формирования близости между людьми, которое пересилит социальные, культурные, профессиональные и прочие притяжения.

Наконец, пассионарность у Гумилева – сила, по природе своей демоничная. Она «антиинстинкт». Заставляет людей жертвовать собой и своим потомством, «которое либо не рождается, либо находится в полном небрежении из-за иллюзорных вожделений: честолюбия, тщеславия, гордости, алчности, ревности и прочих страстен».

И потом эта «непреоборимость»… Паранойя, собственно говоря. (См. БСЭ.) Неужели она и есть закваска, на которой будет бродить этнос? Известно, что бараны, крысы, тараканы и другие гуртовые твари следуют примеру своего вожака, даже если он спятил. Известно, что на грызунов временами находит сплин и они самоистребляются. Про китов что-то в этом роде писали. Сходство их с нами в проявлениях «антиинстинкта» разительное, однако все же оно, наверно, поверхностно. Наши страсти, обольщения пусть неумеренны, разрушительны, но какие ни есть, все-таки они не вовсе слепые и глупые поводыри. К тому ж их сколько-то урезонивает разумение. Трусливо, потихоньку, но упорно.

Вы настроились и дальше спорить. Оказывается, зря. У Гумилева чертова эта «непреоборимость», подымаемая «живой энергией», соседствует как ни в чем не бывало с «преоборимостью». Смотрите, что он пишет: «…Без социальной структуры, уровня техники и культуры этнос существовать не может». С другой стороны, он не обязательно меняется вследствие смены формации, напротив, даже может обрести новые силы[4]4
  Гумилев Л. Н. Этногенез и биосфера Земли. Л., 1974.


[Закрыть]. А вот ландшафт на этнические процессы влияет принудительно[5]5
  Здесь у Гумилева ссылка на Л. С. Берга: «…влияет принудительно, заставляя все особи варьировать в определенном направлении, насколько это допускает организация вида». – Труды по теории эволюции. Л., 1977, с. 238.


[Закрыть]. Но не прямо, а через посредство хозяйственной деятельности. Эта оговорка, как увидим, будет признана недостаточной.

Ну хорошо. История природы принудительно влияет на историю людей. Каково обратное влияние? Оно может тоже оказаться роковым. Из-за своей чрезмерности. Человек не дает биосфере прийти в себя.

Природа отзывается на грубости не скоро. Так реагирует сильный. В этой медлительности поблажка чадам своим. До поры, естественно.

А теперь посмотрим, как идеями «принуждающего ландшафта» и пассионарности могут быть аранжированы некоторые «роковые мгновения» истории.