Текст книги "Бросая вызов"

Автор книги: Юлий Медведев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 27 страниц)

7

…На нем был ватник, засаленный до кожаного блеска и застегиваемый путем протыкания в петлицу большого пальца руки, удерживаемой в кармане, ватник вокзального завсегдатая, человека без паспорта и определенных занятий, целиком же он, напротив того, означал собою непринужденную готовность к знакомствам. Студенчество послевоенного набора широко принимало в бедовое лоно свое контингент в шинелях, кацавейках, френчах, так что романтический ереванец – абитуриент московского вуза мог оставаться незамеченным. Однако прошло немного времени, как обратили на себя внимание сто определенные способности по части смешного. Известность же фамилия Геодакян приобрела на доске приказов по случаю отчисления из института за серьезный проступок. Проступок был таков, что справедливое возмущение им прорывал неуместный хохот. Тихо или громко хохотало все, от мала до велика, включая «треугольник».

Дело было так.

Геодакян, не усидчивый и не рьяный в учебе, норовил тем не менее помогать, особенно слабому полу, среди местных представительниц которого, отметим попутно, была и будущая его жена.

Он был, как уже говорилось, смекалист, щелкал задачи, блистал. А тут курсовая, черчение. С тяжким грехом пополам свои бы листы одолеть, но нужно и подшефницы… Он изобретает метод форсированного завершающего этапа. Когда теоретическая часть готова, сделаны расчеты, остальное благодаря этому изобретению – дело техники. Метод свой, как и положено, он «привязал к месту». То будет комната, где доцент принимает курсовые. Ее разделим надвое широким шкафом. Экзаменатор задаст вопросы, выставит оценку, свернет лист в трубку и взгромоздит его на шкаф. По ту сторону будет сколочена группа «операторов». Командор изящно вытащит необходимое из кучи свежепогребенных листов, умелые руки внесут в них кое-какие поправки, и подшефный отправится дерзать.

Фальшивочертежники убеждали себя в том, что «все равно работы типовые, а они теоретически подготовились и могут защищать».

«Замкнутый цикл» уже на второй дерзавшей замкнулся. Студентка сказала правильно о том, что было не совсем правильно на чертеже, и вызвала подозрение у экзаменатора. Задубелый холостяк и крупный специалист, ворчавший, бывало, втихаря «инженерная профессия не бабье дело», знал, что обшучиваем всеми курсами за свою рассеянность. «Вот я вам покажу», – распалялся он, обнаружив и подтирки. Но растерявшаяся пробормотала: «Вы же за эту работу раньше поставили «четыре»… И старик задышал, застонал, взвизгнул: «Двойку! Двойку!.. И себе тоже», – обессмертив себя в институтском фольклоре.

Геодакян, безнадежно улыбаясь, повинился и призвал профессора расценить «это» как попытку бригадного метода сдачи экзаменов, уместную в трудных послевоенных условиях.

Приказ вывесили, а он продолжал ходить в институт, тщательно избегал начальства. Да разве избежишь! Встретился нос к носу. «Ты почему, – грозно начал декан, – … на лекции не ходишь?»

Приказа не отменили, Геодакян кончил институт, будучи исключенным.

– Никто, – напоминает ему в откровенные минуты жена, – никто не может терпеть тебя долго, только я.

Разные начальники смотрели на него одинаково: «Способный, но с фокусами».

…Директор Ереванского кожзавода, отходчивый и домовито простой, любил видеть в подчиненном преданность чувств, а прочее, если что, так и прощал. Только человек безо всякого понимания мог этого не ценить, но мало ли какие люди на свете бывают, и потому он укреплял кадры роднёю.

Двадцатитрехлетний выпускник московского вуза, первый дипломированный инженер за всю историю завода выдался непонимающим. С самого начала между руководством и молодым специалистом произошла заминка. Ему, видите ли, определили жалованье ниже обещанного и положенного. Пойди попроси как следует директора, а он в претензии, уперся: «Если просить, когда можно требовать, что же останется на случаи, когда требовать нельзя?»

Пошел обмен демаршами. Заводская верхушка – насчет «несоответствия» нового сотрудника; тот же бестактно выволок нарушения, как назло со стороны директорской родни, якобы попортившей большие партии сырья. Чтобы замять скандал, ему через посредство министерства преподносят высокий пост на кожно-галантерейном предприятии. Но новичок и тут не дается. Пост тот, говорит, несчастливый, все занимавшие его ныне далеко – и от предложения уклонился. На что следует очень сильный ход: принимай пост начальника ОТК у себя на заводе. Ответ тоже неожиданный – отпустите сдать экзамены в аспирантуру.

Тут побочные события делают положение одной из сторон безнадежным.

Осел по кличке Приходящий, гость непрошеный, по милый, живой укор сторожам, был удален с заводской территории в нетрезвом виде и окрашенным под леопарда и жирафа. Владелец его жаловался на порчу характера скотины, избалованной теперь всеобщим вниманием, и грозился судом. А несколько спустя случилось и другое нездоровое оживление: из душевых кабин выскочила разом порция окрашенных в разные цвета купальщиков, что народом было сразу окрещено как «цветное купание» и амнистировано за потеху, чего уж тут.

Инициаторами таких дел каждый мог назвать двоих заводских «остроумов», из которых «самый» был начальник ОТК тов. Геодакян.

– Ты думаешь, мы не знаем о твоих проделках? От директора, дорогой, ничего не укроется. Будешь отвечать по всей строгости.

Припер. Деваться некуда… И вот из этой незавидной позиции он выходит не только без потерь, но имея на руках разрешение на внеочередной отпуск, о котором хлопотал.

Он положил на стол директора образцы цветного лака, и директор долго ласкал их руками. Такой кожи на заводе делать не умели, а тот сделал и обещал, что научит наладит, если… Ударили по рукам. И с гордо поднятой головой бедокур удалился, зашагал навстречу новым приключениям.

8

Автомобилист, член дачного и гаражного кооперативов, в общем, вполне умеющий жить мужчина – и обеспокоился предназначением своего пола…

«Почему, почему… Бывают ведь и стечения обстоятельств, случайности».

…Пятидесятые годы были на исходе. Для того времени характерный эпизод: вдруг в Москве объявился Норберт Винер, вчера еще автор вредного учения и т. д. Большая аудитория Политехнического музея переполнена. На кафедру взошел безусловно чудаковатый человек: старинная бородка-эспаньолка, но пиджак из букле и стрижен под бобрик, за толстыми стеклами очков навыкате глаза, лягушачьи наплывы век… Читал, если память не изменяет, что-то о саморегулировании процессов сердечной деятельности. Знатоки жаловались на его плохую, американскую дикцию и на плохой перевод. То и дело обнаруживал свое присутствие А. А. Ляпунов, миссионер и метр кибернетики в России. Стояла одышливая духота, Винер же прямо на сцене пыхтел здоровенной сигарой, что усиливало его заграничность.

Той порой ученый люд шиковал понятиями, словечками из импортированной дисциплины, и было очень модно строить концепции по любому поводу. «Закон Паркинсона» позднее обобщил практику интеллектуальной клоунады, достигшей уже профессионализма. Пышно разросся научный фольклор. Эти массовые игры сопровождали братание наук на вневедомственных полях – математики, кибернетики, теории информации и других. Духовная атмосфера нагнеталась эрудицией, частично показной. Состязания демонстрировались с экрана, эрудит стал в цене. Один видный сибирский ученый завел у себя салон интеллектуалов под вывеской (над входной дверью) «От астрономии до гастрономии».

Вот обстановка, в которой младший научный сотрудник Института стали и сплавов, кандидат технических наук В. А. Геодакян сподобился прибавлением семейства – второго мальчика. Взволнованно-гордый, он, дитя времени, не испытал бы всей полноты счастья, если бы свои отцовские результаты не уложил в некую закономерность. И вот тут же, не сходя с места, прямо за праздничным столом в честь новорожденного родитель выдает экспромтом вполне кибернетическую теорию регуляции пола ребенка.

А вы говорите – «почему».

Шальная идея, родившись «средь шумного бала, случайно», в ароматах сухих виноградных вин, чеснока, перца и бесподобной зелени, под звяканье ножей и бокалов, вдруг, одним щелчком, замкнула некие обнаженные контакты и – нате вам – враз переориентировала интересы человека, уже стоявшего в надежной жизненной, профессиональной колее, приобретшего имя как специалист своего дела.

Впоследствии развитая, аргументированная теория Геодакяна все еще будет носить па себе клеймо этого незаконного безболезненного рождения, вызывая у людей приступы остроумия. Автор будет печалиться из-за своей проклятой игривости: «Мне не хватает звериной серьезности». Эта нехватка проявлялась, между прочим, манерой повторять одни и те же шутки, порой избитые. Манерой, могут добавить, провинциальной. Однако же благодаря ей шуточная концепция Геодакяна проходила обкатку, придающую камню и устному произведению совершенную форму.

Дело было, видимо, не только в форме. Вначале проверка проводилась просто на здравомыслящих собеседниках, потом па профессионально подготовленных, затем на сочетавших в себе то и другое, наконец, на тех, чье мнение даже неофициально высоко ставят. В числе последних были И. И. Шмальгаузен, А. А. Ляпунов, А. А. Любищев, А. А. Малиновский. Пройдя такой смотр, кандидат наук (не тех) решился вступить на новое поприще. Слишком новое и оттого опасное.

9

Итак, несходство полов выявляет ведущего и ведомого на неисповедимом пути эволюции. Признак, ставший нормой для мужского пола, когда-нибудь станет нормой и для женского, но к тому времени ведущий бросится куда-то и это забегание будет длиться без конца, обозначая направление, эволюционную тенденцию вида по данному признаку.

Мужские достижения осваиваются женщинами безостановочно и повсеместно. Поколение рослых девиц, толпы курильщиц… Между прочим, если страсть прекрасного пола к табаку не спадет, отношение М: Ж по курению поменяется на обратное и пагубная привычка, согласно теории мужского будущего, пойдет на убыль. Пока же сигаретное соревнование перекинулось на соревнование по раку легких. Национальный институт рака США сообщает поразительные новости. Обследовано десять процентов женского населения страны. С 1973 по 1976 год заболевание раком легких, болезнью мужской, увеличилось среди женщин на одну треть, в то время как общее число заболеваний раком за этот период возросло на один-два процента.

Спортивные результаты также показывают гонку за лидером. Знаток спорта В. А. Откаленко отмечает, что женщины достигают мировых рекордов мужчин примерно с разрывом в шестьдесят-восемьдесят лет.

Таков указующий смысл половых различий.

Но почему Она и Он, бывает, так разнятся, будто представители разных видов, а в других случаях так схожи, что трудно подобрать пару (свидетельствую, как завсегдатай Птичьего рынка). Имеет ли значение большая или меньшая дифференциация полов?

Естественно было предположить, что самореклама самцов в виде павлиньих хвостов, львиных грив и других принадлежностей и, напротив, полная женоподобность их (или мужеподобность самок, если так больше нравится) зависит от семейных укладов тех и других, от свободы скрещивания, длительности брачных уз, от распределения забот о потомстве и т. д. Но в примерах была такая пестрота, что правила не получалось.

Геодакян предложил решение этой интереснейшей общебиологической задачи.

Расстояния между полами – исполнителями двух эволюционных ролей должны меняться, сообразуясь с злободневностью задач постоянства и перемен. Расхождение между свойством у Него и у Нее зависит от актуальности этого признака, то есть от степени его участия в выполнении насущных эволюционных задач. Признаки можно разделить на исторически молодые (преобразуемые) и старые (консервативные). По молодым разрыв заметнее и ведет самец, по старым меньше и «впереди» самка.

Теперь разнобой в примерах сходств и различий не должен смущать – у куропаток одни перспективы, у антилоп другие. Но, зная логику, которой подчинены все, можно сравнивать однотипное у Нее и у Него и определять, куда направлено будущее вида по каждому признаку и как скоро совершается движение. Заявка на открытие!

По-видимому, можно искусственно создавать условия и омолаживать признаки. Так, развив невыносимые темпы жизни, люди сделали стенокардию, инфаркт миокарда и, возможно, алкоголизм болезнями века. Женщины сильно отстают по частоте заболеваний модными болезнями от мужчин, значит, эволюционная актуальность этих болезней вне подозрений. Не исключая алкоголизм, что подтверждают пока еще не опубликованные исследования группы ленинградских ученых.

Некоторые выводы из идеи мужского будущего звучат нарочитыми парадоксами. Например, утверждается, что бык в известном смысле удойнее и жирномолочнее коровы, а петух яйценоснее курицы и тому подобное. Логика, если ее последовательно и смело придерживаться, рано или поздно приводит к вещам, которым не верят ни глаза, ни уши.

По логике Геодакяна, половой диморфизм связан с эволюцией признака. Разрыв, повторяем, наименьший для неизменных, устойчивых признаков и максимальный по признакам «на марше», то есть появляющимся, меняющимся, исчезающим. По старым признакам генетический вклад отца в потомка меньше вклада матери («материнский эффект»), а по молодым «отцовский эффект» должен возрастать. У домашних животных и растений молодые это все хозяйственно ценные признаки, искусственно отбираемые человеком в нужном для себя направлении: скороспелость, продуктивность. Для них и следует ожидать «отцовского эффекта». Поэтому бык высокоудойной породы, спаренный с коровой из низкоудойных, даст потомство более удойное, чем при обратном сочетании, что, казалось бы, сущий вздор: выходит, что через мужской пол передается по наследству признак, ему вообще не свойственный. Не жирномолочная корова даст жирномолочную корову, а жирномолочный бык.

Наивысшего курьеза «отцовский эффект» достигает у домашней птицы. Инстинкт насиживания и связанное с ним клохтанье передает потомству не курица, а петух. Процент дочерей-клохтушек при спаривании леггорнов, разводимых инкубаторно и практически утративших инстинкт наседки, с породами, размножающимися по старинке, больше, если петух старомодный, а курица белый леггорн, чем в обратном варианте.

С материнским эффектом все обстояло благополучно. Отцовский же, хотя и имел много фактических подтверждений, однако… Ну, короче, идея «жирно-молочных бычков» в глазах биологии выглядела одиозной, так как числилась в арсенале лысенковской агробиологии, а наука эта была отчасти вероучением, т. е. допускала сколько-то чудотворств и казней «неверных», и потому ее благословение компрометировало в глазах научной общественности даже факты.

Появись геодакяновское обоснование «жирномолочности быков», когда лысенковцы отстаивали эту идею, оно как бы стало за них. Не заботился, на чью мельницу льет воду твоя наука, можешь стать средством против самой же науки. Но и заботился – можешь стать тем же средством. Развитие как таковое таит в себе иронию, насмешку над собой, называемую обычно иронией судьбы. Куда ни кинь… Действительно, если озаботиться, на чью мельницу вода, и в угоду неприязни к былым противникам блокировать все, что может неожиданно выявить в чем-то их правоту, пострадают та же наука и интересы дела.

Само по себе совпадение взглядов с чьими бы то и на что бы то ни было, строго говоря, не может служить вам укором, если ваша точка зрения достаточно обоснована. Только где она видана, такая строгость? Ничто не забыто. И тому, кто ворошит «ветхие ошибки», нельзя рассчитывать на сочувствие, по крайней мере среди свидетелей былого.

10

– Ну-с, так что привело вас в биологию, мой дорогой?

Директор института, академик, сидел, вытянув длинные ноги, в кресле за низким столиком в углу огромного кабинета, где держался легкий кофейный аромат. Этим подчеркивалось, что хотя разговор о приеме на работу, он должен носить непринужденный характер: здесь так заведено.

На ботинке академика белела наклейка мастерской по ремонту обуви. Деталь ерундовая, однако навязчивая, как эффект скрытой камеры, обнажающей некие черты и вызывающей прилив доверия.

Академик был светло-серебрист, голубоглаз, продолговато сухопар, в общем, высокой пробы мужчина. От него исходила прохлада, живительная прохлада, излучаемая блестящей одаренностью в пору расцвета и успеха.

Эта взыскательная работа кисти, резца и судьбы подавляла бы нас своею завершенностью, когда б не мелочи – квиток на подошве ботинка, помятость костюма, нечеткая вязка галстука, – и вот уж видна дымка усталости, превозмогаемой почти что автоматическим любопытством.

Посетитель был ему едва ли не антипод своею подвижной интонацией и наружностью, вместе с тем меланхолически-вопросительной из-за того особого, древнего типа переносицы, который с наибольшим правом называется переносицей, запечатлев собою память о перенесенном многими поколениями от варварства и безумств соседей. «Артистически передразнивает… Восприимчив… Тонко восприимчив. Неглуп. Ох, только б не упрям…» – изучал своего визави директор.

Геодакян, поскольку его самого рекомендовали видные в науке люди, решил без нудных вступлений, а сразу, в открытую выложить, с чем пришел.

– Меня, вы знаете, занимает идея регулирования соотношения численного состава полов путем отрицательной обратной связи…

И он пустился развивать свои мысли и рисовать на бумаге кружочки, цифры, стрелки.

Все это сыпалось из него в изобилии, академик, однако, не дал ему разойтись как следует, поднял ладони и сказал:

– Так, так… Я не все тут уловил, думаю, мы поговорим подробнее в другой раз.

«Вызвал на дуэль, но с поединком попросил повременить», – прокомментировал мысленно Геодакян, подымаясь с низкого кресла.

В бойкости новичка что-то задевало директора. Эти физики, техники, двинувшие в биологию… Абстракционисты! Не мелочатся. Раз – и шедевр. (Директор коллекционировал живопись и абстрактную тоже – время такое!) Ради скромного факта люди жизнь кладут, а тут является «извлекатель квинтэссенции» и с ходу объясняет все про все. Уж кто-кто, а он не против физики, кибернетики в стенах биологии, все знают. Он всячески за. Он против скороспелых сенсаций – это точно. Ну, дебютант молод, энергичен, хорошо бы привить ему вкус к настоящему делу…

То были шестидесятые годы. После десяти-пятнадцатилетнего тяжкого недомогания биология хватала свежий воздух перемен. Покруживалась голова. Хватит пустозвонства, хватит философствующих авантюристов, фантиков и фантазеров. Факты, факты и факты. Доискиваться, а не высасывать из пальца, докапываться, туда, к молекулам, к электронным орбитам, к истокам! Мы не нуждаемся в псевдоглубокомысленных формулировках дилетантов предмета наших исследований! Не умозрительно, а в экспериментах, точно, узнаем, что за штука такая – жизнь.

Большая химическая аудитория Тимирязевской сельскохозяйственной академии, конференц-залы многих академических институтов собирали тогда полные аншлаги. Было кого послушать, было кого повидать. Бурление и надрыв поддерживались тем, что, например, агробиологический генерал не вовсе был лишен власти, он функционировал, влиял, теперь уже непостижимой, магнетической силой. В костистом его, обветренно загорелом лице и вечно воспаленных глазах была какая-то сатанинская привлекательность.

…Биологический ренессанс выступал широким фронтом под знаменами молекулярной биологии, генетики, заботился о тесном родстве с математикой, физикой, химией, если не о полном перерождении в точную науку, и свои взгляды формулировал так, чтобы неповадно было кому не лень сюда соваться. «Жизнь, – писал Джон Бернал, – есть частичная, непрерывная, прогрессирующая, многообразная и взаимодействующая со средой самореализация потенциальных возможностей электронных состояний атомов». Той же веры К. X. Уоддингтон: «Разумеется, ответы на все проблемы биологии должны быть в конечном счете сформулированы в молекулярных терминах».

– Поговорим еще в другой раз, – уже приветливо повторил Геодакяну директор института, видя задумчивость на лице нового сотрудника. – Вы разочарованы… Ну хорошо, скажу прямо сейчас. Мистика какая-то… право же, мечтания… Вот если б поискать регуляторы на молекулярном уровне, это было бы замечательно.

Возможно. Только это – совсем другое. Кропотливая, самоограничительная работа, ученый-старатель не его – Геодакяна – талант. Он оставляет другим открывать неизвестное, его же амбиция открывать глаза на известное. Ему бы второстепенных, из «запасника науки», малоприметных фактов, мелких странностей, не способных удержать возле себя ничье другое внимание. Он логик, игрок, любит решать задачу в целом, красивым ходом, комбинацией.

Кто открывает неизвестное, задевает немногих. Но объясняющие известное, открыватели глаз тревожат наше самоуважение. Мы не любим этого. Они же не знают хороших манер и потому держатся независимо.

Автономные чуют, распознают друг друга. Виген Артаваздович каким-то образом знал Александра Александровича Любищева, профессора из Ульяновска, человека незаурядной самостоятельности. По причине этой его негибкой самостоятельности Любищев был подвергнут в некотором роде забвению, хотя имел немалые научные труды. «Неклассическая биология» составляет часть письменного наследия ульяновского профессора. По-настоящему публиковать его стали сравнительно недавно, и известность покойного ученого быстро растет.

Даже Даниил Гранин, написавший документальную повесть его жизни, назвал ее странной[27]27
  Гранин Даниил. Эта странная жизнь. М, Сов. Россия, 1974.


[Закрыть]. И правда: человек разграфил-разлиновал свои дни, как железнодорожное расписание, придерживался этого расписания, вел записи расходов времени, вплоть до бритья и чтения газет, составлял самому себе подробные квартальные, месячные, годовые, пятилетние отчеты о выполнении планов с оргвыводами – в общем, самоотстранясь, руководил собой гласно и без потачек; одевался как попало, считая плохую одежду для ученого рыцарскими доспехами бескомпромиссности.

Странности, однако, были его личным делом. Общественную же, научную значимость имела автономность, любищевской мысли.

Забвение было не строгое: отставка без устранения от дел; Любищев водил много знакомств, имел обширную корреспонденцию, даже наезжал в Москву и Ленинград; его отличали, к нему тянулись, его выделяли среди других, как человека особенного. «Он говорил не как книжники и фарисеи», – свидетельствовал евангелист о безвестном провинциале, которого людям почему-то хотелось слушать. Провинциальный Любищев тоже все говорил по своему, здравый смысл им словно бы обновлялся. Это было заразительно. Кто слушал, читал его, впадал в искушение так же вот самостоятельно судить. Но талант согласия ума и воли редок. Мудрости часто сопутствует изнеженность, а упорству – глупость. Любищев же в каждом деле и каждой мысли ухватывал главное и жизнь свою с неизбежными, впрочем, мелкими отступлениями подчинял тому, что считал главным. Равнопрочного склада был человек, это и влекло к нему одержимых идеей самосовершенствования. Нам, пожалуй, не по силам, не по нутру и не нужно на самом деле столь донкихотски руководствоваться всегда главным. Слабости составляют немалую прелесть жизни. Но пусть хоть нам покажут на главное, пусть я хоть буду знать…

Геодакян с Любищевым переписывались, они встречались, Александр Александрович бывал у Вигена Артаваздовича дома. Гость был старше лет на двадцать, но широты его образованности не достичь и до конца жизни. Недосягаем был он и в другом: свою особливость Любищев полностью и даже вперед оплачивал отказом от всех иных претензий. Причем без укоров, а будто бы себе в удовольствие.

Любищев принял теоретические изыскания Геодакяна по гамбургскому счету. Как, собственно говоря, только и умел, за что был почитаем даже высоко титулованными мужами науки, которые, захотев узнать настоящую цену, посылали свою работу, бывало, не себе ровне, а ему, неофициальному авторитету, чьи похвалы и осуждения оставались тет-а-тет. Любищеву, чтоб сказать, что он думает (а он ухватывал главное), не надо было, как тем борцам, тайно собиравшимся в гамбургской пивной, специально, между собой, устанавливать кто есть кто на деле, а не для публики. Он, жалея время и уважая всякого собеседника и самого себя, сразу говорил по гамбургскому счету.

Он принял новые идеи теории пола.

Молодой и менее автономный, Геодакян предпочел бы признание официальное, потому что гамбургский счет к делу не пришьешь, как он ни душеукрепляющ. А все же, хороши, утешительны были высказывания Александра Александровича в адрес крайне молекулярных биологов по поводу их тогдашней неприязни к широким теориям. Отказ от широкой теории, говорил он, «не есть отказ от теоретизирования, а очень плохое теоретизирование». Это твердое «nothing but-ness» (ничего, кроме), ставшее девизом «крайних»: в феномене жизни ничего, кроме специфических электронных состояний атомов, в эволюции ничего, кроме мутации, изоляции и отбора, в активности разума ничего, кроме взаимодействия условных и безусловных рефлексов и так далее[28]28
  Мейен С. В., Соколов Б. С., Шрейдер Ю. А. Классическая и неклассическая биология. Феномен Любищева. – Вестник Академии Наук СССР, 1977, № 10, с. 112.


[Закрыть]. Путем сведения (редукции) сложного к простому они добьются много. Под знаменем с девизом «ничего, кроме» будут взяты неприступные крепости, раскрыты глубокие тайны. Глазам предстанут секретнейшие механизмы жизнедеятельности, тончайшие и сложные структуры… Останутся ли после этого главные трудности позади – вот вопрос. Между биохимическими понятиями и видовыми, морфологическими, экологическими лежит пропасть. Из молекулярной биологии никак не следует, что «на Земле должны быть мыши и кошки, что кошки должны охотиться на мышей, а мыши прятаться в подпол»[29]29
  Там же, с. 113


[Закрыть].

…Геодакян продолжал заниматься своим делом, а директор института – придерживаться своего мнения. Однажды на ученом совете академик намекнул, сострив:

– Представим, что в нашем институте объявился тенор божественных вокальных данных. Вправе были бы мы, имея в виду общественные интересы, удерживать это дарование у себя, только чтобы наслаждаться его пением в минуты досуга?

Все смеялись над «пением» Геодакяна, он тоже смеялся и подал заявление. Для него временно не находилось место в штатном расписании не только института, но и биологии вообще. Она той порой испытывала отвращение к теоретизированию. Точнее – к широкому теоретизированию, и еще точнее – к широкому теоретизированию того направления, которое так неподходяще избрал этот неофит.