Текст книги "10-я симфония"
Автор книги: Йозеф Гелинек
Жанр:
Триллеры
сообщить о нарушении
Текущая страница: 17 (всего у книги 21 страниц)
Глава 50
Вена, сентябрь 1826 года
– Опять рисуешь меня мрачным? – с неудовольствием спросил Бетховен, позируя для портрета, который писал его друг Йозеф Карл Штилер. – Вот когда ты несколько лет назад писал императора Франца Первого, то делал все, чтобы его величество предстал на портрете с самым безмятежным выражением лица. А меня всегда изображаешь старым мизантропом, страдающим и больным.
Художник, положив последний мазок на полотно, которое наверняка окажется последним прижизненным портретом Бетховена, оставил палитру и кисти на стоявшем неподалеку столе и, словно забыв о глухоте собеседника, ответил:
– Не знаю, как это меня угораздило сделаться портретистом. Надо было рисовать морские пейзажи или натюрморты, потому что всякий раз, как пишу портрет, я теряю друга.
Вытерев руки тряпкой, он жестом пригласил композитора подойти поближе и рассмотреть законченный портрет.
Штилер, несомненно, был великим портретистом, умевшим подчеркнуть характер своей модели. Декоративные детали, столь значимые у других художников, на его картинах практически отсутствовали. Художник использовал контрастный свет, так что черты лица его модели ярко выделялись, в то время как все остальное оставалось в тени.
Бетховен некоторое время внимательно рассматривал портрет, затем разразился своим характерным хохотом:
– Я улыбаюсь! Почему? Ты хоть раз видел, как я улыбаюсь, за то время, что я тебе позирую?
– «Луи, – написал Штилер в разговорной тетрадке, – я пишу тебя не как вижу, а как представляю в данный момент. И поскольку ты только и говоришь, что об этой женщине, испанке…»
– Беатрис де Касас.
– «Каждый раз, как ты вспоминаешь ее, твое лицо сияет. Впрочем, недолго. Потом возвращается обычное твое серьезное и даже свирепое выражение, но я уловил этот проблеск улыбки и хотел запечатлеть его на портрете. Думаю, теперь ты счастлив так, как может быть счастлив человек, выстрадавший столько, сколько пришлось выстрадать тебе».
Бетховен улыбался, читая в блокноте то, что написал его друг.
– Я пишу для нее одну вещь. Это будет симфония, самая величественная из всего, что я создал до сих пор. Моя Десятая симфония!
– «Если эта женщина смогла вдохновить тебя на симфонию, которая превзойдет Девятую, – ответил Штилер, – она заслуживает того, чтобы быть на портрете».
Знаменитый портретист взял очень тонкую кисть и добавил на первом плане нотный стан, на котором тщательнейшим образом выписал ноты, соответствующие имени Beba de Casas.
– Я не знал, что ты так хорошо знаешь музыкальные коды, – удивленно заметил композитор.
– «Меня увлек способ преобразования имен в музыку, когда я писал тебя с „Торжественной мессой“ в руке, разве ты не помнишь?»
Но Бетховен не потрудился понять написанное. Взяв портрет с мольберта, он поспешил показать его своей обожаемой Беатрис.
Глава 51
Даниэль Паниагуа изложил инспектору Матеосу свою теорию о Беатрис де Касас по телефону, но донье Сусане он предпочел рассказать о ней лично и, убедившись, что утром она будет у себя в кабинете, отправился в суд. Когда он пришел, его попросили немного подождать, так как у судьи посетители. Таким образом, Даниэлю представилась возможность как следует рассмотреть бюро, где работали одиннадцать сотрудников, помогавших судье в проведении различных следственных процедур. Большинство из них были женщины средних лет, пытавшиеся шутить, чтобы пережить запрет на курение в общественных местах.
– Дыхни на меня еще разок, – сказала одна из них, толстушка, своей соседке справа, – а не то я выброшусь из окна.
Та, к кому она обращалась, сделала вид, что выполняет просьбу подруги, и выпустила в ее сторону длинную струю воображаемого дыма. Заметив интерес третьей сотрудницы, толстушка объяснила:
– Она только что выкурила в туалете целую «Мальборо лайт», вот я и прошу ее поделиться.
О скудости финансовых дотаций испанскому правосудию вообще и данному суду в частности можно было судить по нехватке картотечных шкафов – бумаги и папки лежали на столах и стульях – и по плачевному виду компьютеров: одни были еще с черно-белым экраном, другие обмотаны изоляционной лентой, чтобы не развалились от старости.
Когда Даниэль от нечего делать стал чистить память своего мобильника, дверь кабинета доньи Сусаны открылась, и оттуда вышли двое мужчин в габардиновых плащах. В последний раз Даниэль видел людей, на которых столь явно было написано «полицейский», в детстве, когда смотрел американский сериал «Коджак».
Донья Сусана вышла и, увидев Даниэля, сказала:
– Проходи и садись. Сейчас у меня есть для тебя время.
Войдя в кабинет судьи, Даниэль обнаружил, что там сидит судебный врач, который поднялся и горячо пожал ему руку.
Время шло, Понтонес не открывал рта, и Даниэль, чтобы нарушить молчание, завел разговор:
– Мне всегда хотелось узнать, как дела попадают к судье. Специализируются ли судьи на каком-то типе правонарушений или преступлений?
– Нет, – ответил врач. – Дела распределяются между судьями строго по очереди. Иначе подсудимый теоретически мог бы выбрать себе судью или, наоборот, судья подбирал бы себе подсудимых. Легко представить, как бы это отразилось на работе судебной системы.
– То есть дело Томаса попало к вам совершенно случайно?
– Да, случайно. По стечению обстоятельств. Сусана и я дежурили в день убийства Томаса, а, как правило, судье достается дело, к которому он имел отношение просто потому, что был на дежурстве.
– А ты доволен, что занимаешься этим делом?
– И да и нет. Оно, как ты знаешь, очень сложное, но надо признать, что с точки зрения криминалистики представляет интерес хотя бы потому, что в корне отличается от большинства дел, которыми мы занимаемся: наркотики, наркотики и еще раз наркотики.
После этого настала неловкая тишина, ни Даниэль, ни Понтонес не обменялись больше ни словом. Наконец дверь за их спинами открылась. Вернулась донья Сусана, прошла к своему столу и села.
– Тебе выписали счет? – спросила судья.
– Какой счет?
– За экспертное заключение.
– Нет. Я думал, что его мне выпишешь ты.
– Не хватало еще заниматься бухгалтерией и кассой! – весело воскликнула судья. Она поднесла ко рту правую руку, чтобы скрыть улыбку, и добавила: – Потом попросишь Алехандру, толстушку, которая сидит в глубине комнаты.
– Да, я ее видел.
– Ну а что ты мне принес? – спросила судья профессиональным тоном.
И видя, что Даниэль смотрит на врача, словно спрашивая, можно ли говорить с полной откровенностью в его присутствии, донья Сусана сказала с улыбкой:
– Можешь говорить все совершенно спокойно. Фелипе в нашей команде.
Вытащив из кармана бумагу, на которую он переписал ноты с портрета и соответствующие им буквы, Даниэль подробно объяснил свою теорию относительно Беатрис де Касас.
– Нам, – сказал медэксперт, – тоже есть чем поделиться. Полиция считает, что рукопись Десятой симфонии может оказаться в сейфе, который имеет отношение к некоему текущему счету.
– Как ты пришел к этому выводу?
– Благодаря сообщению в мобильнике Томаса, – пояснил судмедэксперт. – С другой стороны, благодаря твоим блестящим выводам мы знаем, что ноты на голове у Томаса обозначают географические координаты Австрии, и это позволяет нам предположить, что сейф находится в каком-то венском банке. Есть только небольшое затруднение, до сих пор не решенное: оно состоит в том, что цифр в нотной записи всего восемь.
– А в номере банковского счета двадцать цифр, – дополнил Даниэль рассуждение врача.
– Не всегда. В Австрии так называемый код клиентского счета состоит не из двадцати цифр, как в Испании, а из шестнадцати. Пять первых цифр кода служат для идентификации банка, а остальные – клиентского счета.
– У них нет контрольного числа?
– Нет. И они не обозначают филиал банка, как делаем мы.
Судья взяла чистый лист и фломастер и, написав ряд знаков, протянула лист Даниэлю:
ESkk ВВВВ GGGG ККСС СССС СССС
ATkk ВВВВ ВССС СССС СССС
– Тут я совсем теряюсь, – признался Даниэль.
– Неудивительно, потому что, если цифры, которые ты нам дал, соответствуют международному коду, дело еще больше осложняется, – объяснила судья. – Знаешь, что такое IBAN?
– International Bank Account Number, международный номер банковского счета, – ответил врач, опередив Даниэля. – Речь идет о ряде буквенно-цифровых знаков, которые обозначают номер счета клиента в конкретной финансовой организации в конкретном городе мира.
– Первый ряд соответствует испанскому IBAN, – продолжала судья. – Буквы ES указывают, что счет находится в Испании, две следующие цифры обозначают контрольное число IBAN, а двадцать следующих – номер счета клиента.
Второй ряд – это австрийский IBAN. АТ – аббревиатура Австрии, далее идут две цифры контрольного числа, за ними пять цифр, определяющие банк, и одиннадцать цифр – номер счета клиента.
– Итого двадцать, – сказал врач. – На голове у Томаса было восемь цифр. Где же остальные двенадцать?
Глава 52
Вена, ноябрь 1826 года
Спустя восемь месяцев после знакомства во флигеле Испанской школы верховой езды Беатрис де Касас и Бетховен стали любовниками.
Предлог для того, чтобы видеться, не вызывая пересудов – разница в возрасте между ними превышала тридцать лет, – нашелся довольно просто. Всей Вене было известно, что у Бетховена есть привычка записывать идеи, пришедшие ему в голову во время прогулки, в небольших тетрадках для заметок, которые он, выходя из дома, всегда брал с собой.
Фрагменты тем или простые мотивы из трех-четырех нот были по большей части написаны карандашом и к тому же таким ужасным почерком, что сам автор иногда с трудом их разбирал. Беатрис училась в консерватории, и Бетховен без труда убедил ее отца в том, что нуждается в помощи переписчика, человека, который мог бы переписать набело огромное количество материала, которое композитор, когда на него находит вдохновение, способен лишь неразборчиво нацарапать. Коня Бетховену пришлось уступить постороннему человеку, чтобы расплатиться с кредитором. Композитор заключил договор с Беатрис с полного согласия отца, большого ценителя его музыки: девушка будет три раза в неделю приходить в качестве переписчицы в его квартиру на Шварцшпаниерштрассе. После долгого перерыва в любовных связях Бетховен был увлечен Беатрис, ее восприимчивостью и непосредственностью. Замечания девушки по самым разным поводам нередко вызывали у него улыбку и заставляли забывать о некоторой тщедушности телосложения, из-за которой многие мужчины просто ее не замечали.
Бетховен снова был влюблен.
Даже сам композитор не сумел бы ответить на вопрос одного из друзей, пользовавшихся его доверием, со сколькими женщинами, плененными его замечательным талантом, он вступал в любовные отношения со времени своего триумфального приезда в Вену в 1792 году. Несомненно, чаще всего он влюблялся в своих учениц, среди которых выделялась юная итальянская графиня Джульетта Гвиччарди. Бетховен полюбил ее, когда ей было всего шестнадцать, а он был в два раза старше. Для композитора эти отношения так много значили, что он посвятил возлюбленной, наверное, самую известную из своих сонат – «Лунную». Бетховен писал своему другу доктору Вегелеру:
… Вы не можете себе представить, как грустно и одиноко я жил последние годы. Чтобы скрыть глухоту, я был вынужден все больше удаляться от светской жизни и делать вид, будто я мизантроп. Огромные перемены в моей жизни произошли из-за одной очаровательной, прелестной девушки, которая любит меня и которую люблю я. В первый раз после двух ужасных лет я чувствую, что мог бы быть счастлив в браке.
В данный момент Бетховен чувствовал, что Беатрис де Касас могла бы стать его спасительницей, какой была в его жизни юная графиня Гвиччарди.
– «Почему ты не женился ни на одной из женщин, с которыми, как известно всей Вене, у тебя была связь?» – в упор спросила Беатрис однажды вечером, когда помогала переписывать начисто последнюю из семи частей, составлявших его последнюю симфонию.
Бетховен молчал почти весь вечер, обдумывая мельчайшие подробности инструментовки произведения. Только прочтя вопрос своей возлюбленной, он очнулся от глубокой задумчивости.
– Не разговаривай, когда переписываешь музыку, – сказал маэстро, пытаясь закрыть тетрадку для частных разговоров, с помощью которой они общались дома. – А не то ошибешься, и придется переписывать всю страницу.
– «Раз я уже неделю не получаю никакой платы за работу переписчицы, – ответила она, не давая тетрадь, – ты бы мог, по крайней мере, быть более общительным».
Бетховен провел рукой по своей внушительной шевелюре, которая теперь выглядела чистой и более аккуратной – ради того, чтобы нравиться Беатрис.
– Я выплачу тебе пеню, как только договорюсь с моим издателем об очередных квартетах.
Беатрис снова написала:
– «Почему ты не женился?»
– Почему я не женился? Возможно, потому что не встретил женщину, которая давала бы мне то, что даешь ты. Должно быть, в тебе есть цыганская кровь.
– «Я не цыганка, – возразила она. – Мой отец родом с севера страны, из города, который называется Бильбао, хотя мы называем его „Эль Ботхо“, что значит „нора“».
– Это подземный город?
– «Нет, просто он окружен горами. А почему тебя называют „черным испанцем“? В тебе есть испанская кровь?»
– Если хочешь узнать, иди сюда, – сказал Бетховен, похлопывая себя по ляжкам, в голосе его послышались сладострастные нотки. Беатрис осталась сидеть на стуле, словно не доверяя ему.
Композитора развеселила недоверчивость девушки:
– Чего ты боишься?
– «Ничего, просто всему свое время. Сейчас мы разговариваем. И ты не ответил мне на вопрос, который я задала тебе раньше: почему ты не женился?»
Беатрис даже не нужно было снова писать этот вопрос, Бетховен прекрасно понимал, что она настаивает и в этот раз добьется своего.
Композитор с полминуты молчал под пристальным взглядом Беатрис. Он не отказывался ответить, а просто подбирал слова, чтобы не ранить чувства этой женщины. Потом произнес:
– Музыка для меня на первом месте.
Фраза показалась Беатрис возмутительной:
– «Это просто глупость».
– Я так и знал, не надо было нам об этом разговаривать. Ну, давай заканчивай переписывать оставшиеся такты.
– «Нет, хочу, чтобы ты мне объяснил, что это значит: „Музыка для меня на первом месте“. Разве Бах не был женат, разве у него не было двадцати детей?»
– Да, но…
– «А Моцарт? А Гайдн? Все были женаты, никому не приходило в голову отказываться от брака, потому что для них „музыка на первом месте“».
Бетховен хотел ответить, но не нашел слов.
– «Неужели все женщины, встречавшиеся на твоем пути, были мегерами, любили лишь себя и хотели только, чтобы ты жадно внимал каждому их слову все двадцать четыре часа в сутки?»
– Нет, в последнее время скорее я оказывался виновником разрыва всех любовных связей, в которые был втянут.
– «Но почему?»
– Я не верю в брак. Или, если хочешь, могу сказать иначе: я верю в любовь, но не верю в совместное существование.
– «Как ты можешь говорить, что не веришь в то, чего даже не пробовал?»
– Когда я был маленьким, моя мать не раз повторяла своим подругам: «Хотите добрый совет: не выходите замуж, и жизнь ваша будет тихой, красивой и приятной». А иногда добавляла: «Что такое брак? Немного радости, а потом целая череда печалей». Моя мать была мудрой женщиной.
– «Но, судя по тому, что ты рассказывал, она была замужем за пьяницей».
– Это правда. Но почему мы говорим о браке? Разве ты хочешь, чтобы я просил у твоего отца твоей руки?
В этот момент раздались удары в дверь квартиры, которую Бетховен снимал на Шварцшпаниерштрассе, или улице Черных испанцев, названной так потому, что до недавнего времени здесь находилась епископская кафедра монастыря доминиканцев. Несмотря на то что в дверь стучали весьма энергично, Бетховен ничего не услышал. В последние годы жизни он почти оглох. О том, что кто-то к ним идет, ему сообщила юная возлюбленная.
Открыв дверь, Бетховен оказался лицом к лицу с отцом Беатрис, который явно был не в духе.
– Герр Бетховен, я знаю, что моя дочь Беатрис здесь, и пришел за ней.
Бетховен показал ему знаками, что не слышит его слов.
– Тогда отойдите, – сказал дон Леандро. Он резко отодвинул композитора с дороги и вошел в квартиру.
Жилище Бетховена состояло из шести комнат: трех для прислуги – кухни, спальни служанок и комнаты для стирки и глажки – и трех для него самого, все они предназначались для музыки, включая его собственную спальню, где разместилось два фортепьяно, поскольку это было самое большое помещение.
Дон Леандро, осматривая комнаты хозяина, не скрывал недовольства царившим повсюду беспорядком:
– Да это же свинарник! Как у вас хватило совести заставить мою дочь работать в таких условиях?
Отец Беатрис дошел до комнат прислуги и увидел там только служанку, согнувшуюся над лоханью с бельем, поэтому решил прекратить поиски. Он направился к Бетховену, уставив на него указательный палец, который, казалось, вот-вот выстрелит, и сказал:
– Бетховен, до сих пор я восхищался вами как композитором. Сейчас, должен сказать, даже ваша музыка кажется мне жалкой и презренной!
Композитор, который не слышал ни слова, сказанного посетителем, повернулся, чтобы пойти за одной из разговорных тетрадок, но дон Леандро схватил его за руку и рывком повернул к себе, так что тот чуть не упал:
– Мне наплевать, слышите вы меня или нет, я отказываюсь брать в руки эти засаленные тетрадки, которыми вы пользуетесь как костылями! Потому что вы и есть паралитик! Отвратительный, развратный паралитик, который думает, что ему все позволено, потому что он композитор. Но это ошибка. И жена моя, мир ее праху, и я сам произвели на свет дочь не для того, чтобы она в конце концов превратилась то ли в сиделку, то ли в любовницу безумного, глухого, грязного старика!
Бетховен снова хотел повернуться, но де Касас с силой дернул его за руку, и композитор, потеряв равновесие, упал. Де Касас не сделал ни малейшей попытки помочь ему подняться и продолжал глумиться над ним:
– Не вашу задницу мне хотелось сегодня увидеть, герр Бетховен. Я хотел увидеть вас стоящим передо мной на коленях! На коленях, с мольбой уговаривающим меня не прибегать к моим связям при дворе, чтобы выслать вас из Вены и выставить на посмешище перед всеми согражданами.
Бетховен скорбно смотрел на него с пола, потому что при всей своей физической силе, позволявшей ему справиться с этим одержимым, решил, что сейчас благоразумнее не пытаться встать. В то же время он недоумевал, где Беатрис, в каком темном шкафу или чулане она спряталась, так что ее не нашел отец, несмотря на облаву, которую он устроил.
Дон Леандро де Касас, казалось, был удовлетворен, сбив Бетховена с ног. Судя по всему, его карательная экспедиция закончилась. Голосом более тихим, но, возможно, именно поэтому еще более угрожающим, он сказал Бетховену, тщательно выговаривая каждое слово, будто хотел, чтобы тот прочел по губам:
– Бетховен, не знаю, где сейчас моя дочь, хотя, зная о том, как постыдно вы ее использовали, нетрудно вообразить, что вы превратили ее еще и в посыльного. Готов спорить, что она на рынке, делает для вас покупки. Вы так и не понимаете, что я вам говорю? Отлично, сейчас я напишу.
Дон Леандро схватил одну из тетрадок, лежавших на рабочем столе Бетховена, и написал: «Если я еще раз увижу вас рядом с моей дочерью, я вас убью».
И, бросив тетрадку ему в лицо, развернулся и вышел, хлопнув дверью так, что позолоченная дощечка, прикрывавшая замок со стороны лестничной клетки, отлетела и с тонким звоном упала на площадку.
Бетховен подождал несколько секунд, чтобы убедиться, что дон Леандро не собирается возвращаться, и громко позвал Беатрис.
Она осторожно выглянула из комнат для прислуги в одежде служанки.
– Как ты?
Увидев ее, одетую посудомойкой, и поняв, что она обманула отца, Бетховен разразился оглушительным хохотом. Беатрис, видя, что он не пострадал, подбежала его обнять.
– Что будем делать? – спросила девушка.
Бетховен показал ей, чтобы она написала в тетрадке, и, прочитав, сказал:
– Лучше нам несколько дней не встречаться, пока мы не найдем выход из этого положения.
– «Не сгущай краски. В конце концов, что может сделать мой отец?»
– Беатрис, у твоего отца хорошие связи при дворе. Возможно, у него есть даже доступ к самому императору.
– «Ну и что? Мы свободные люди, можем делать все, что хотим».
– Не все так просто. Полиция Меттерниха пока не трогает меня, потому что считает всего-навсего старым сумасбродом, совершенно безвредным. Но если они захотят осложнить мне жизнь, то найдут десятки свидетелей того, как я при каждом удобном случае болтал всякую чепуху в ресторанах и тавернах насчет императора и системы правления.
– «Кто осмелится посадить тебя в тюрьму? Ведь ты неотделим от этого города».
– Возможно, так было когда-то. Сегодня я, можно сказать, бывший предмет гордости.
Бетховен подошел к столу, на котором Беатрис переписывала симфонию начисто, и начал складывать ноты. Затем он перевязал их и уложил, словно в папку, в большую продолговатую тетрадь.
– Возьми, – сказал он Беатрис, протягивая ей кипу бумаг. – Сейчас важно, чтобы ты закончила переписывать набело мою Десятую симфонию. Возьми все домой, а через несколько дней передашь мне, чтобы я просмотрел рукопись в последний раз.
Для Беатрис эти слова прозвучали как приговор.
– «Обещай, что мы снова увидимся», – сказала она.
Бетховен не ответил, только взял большое гусиное перо, лежавшее на рабочем столе, открыл партитуру на первой странице и каллиграфическим почерком написал по-итальянски:
И немного ниже, тоже по-итальянски:
И, не произнеся более ни слова, они расстались после долгого страстного поцелуя.
