Текст книги "10-я симфония"
Автор книги: Йозеф Гелинек
Жанр:
Триллеры
сообщить о нарушении
Текущая страница: 19 (всего у книги 21 страниц)
Глава 55
Утром в день концерта инспектор Матеос получил письмо из Парижа с обратным адресом:
Вскрыв письмо, Матеос убедился, что в нем дюжина любовных писем, адресованных Рональду Томасу испанкой, о которой Делорм упоминал при встрече несколько дней назад.
Как и послания Бетховена, адресованные таинственной «бессмертной возлюбленной», эти письма были помечены только числом и днем недели и подписаны лишь инициалом Л. Все они относились к одному периоду, когда, судя по всему, женщина выздоравливала после болезни, а он заботился о ней. Когда болезнь стала отступать, Томас сильно переживал, что вынужден на несколько дней покинуть свою возлюбленную. Очевидно, пара была очень близка – об этом можно судить по частоте обмена письмами, – и он был всерьез обеспокоен ее здоровьем.
Первое письмо начиналось так:
Привет, чудовище, как поживаешь? Как дела? Думаю, ты в хорошем настроении и отдохнул…
Что тебе рассказать? Чувствую себя гораздо лучше благодаря тебе и твоим ласкам.
И правда, стоит мне только вообразить твою нежность, когда мы остаемся наедине, я сразу чувствую себя полной жизни…
Ничто в содержании писем не могло помочь Матеосу понять, кто эта женщина, но благодаря упоминанию необычного снегопада, случившегося накануне в Сахаре, инспектор установил, что письма относятся к 1979 году. Обратившись к старым календарям, он понял, что в тот год, когда 12 марта пришлось на понедельник, в Сахаре случился снегопад, и это побудило женщину процитировать песню, которая ей нравилась:
Чтоб любви безумной жар
Нас с тобою не расплавил,
Попроси влюбленным в дар
Снегопад послать в Сахаре.
Убедившись в невозможности извлечь дополнительные данные из содержания писем, инспектор Матеос направился в экспертно-криминалистический отдел, чтобы его добрый друг Салмерон, маг и волшебник графологического анализа, сообщил ему что-нибудь о личности женщины, писавшей эти письма. Салмерон был выдающимся специалистом, и начальство поставило его во главе первой группы экспертов по арабской графологии: в связи с расцветом исламского фундаментализма эта дисциплина пользовалась небывалым спросом.
Салмерон беседовал с каким-то аргентинцем, который, по-видимому, изучал работу подразделения, но, увидев Матеоса, Салмерон попрощался с коллегой.
– Ты по мою душу? – спросил он, обмениваясь с приятелем крепким рукопожатием.
– Хочу, чтобы ты взглянул вот на это, – ответил Матеос, показывая ему письма, присланные Делормом.
– Ох, у меня работы по горло. Тебе срочно?
– Дело не в срочности, а в том, что если я пойду по официальному пути, эти письма все равно попадут в руки графолога, но не такого классного, как ты.
– Это точно, сейчас я занимаюсь только арабской графологией. Что ты хочешь узнать из этих писем?
– Я хочу выяснить, кто это написал, а за невозможностью этого удовлетворюсь характеристикой писавшей.
– Это моя специальность, сколько бы мое начальство ни хотело выпихнуть меня наверх. Сейчас я занимаюсь исключительно экспертизой образцов почерка, знаешь, сопоставление рукописей для установления авторства, подлинности подписи и так далее. Но что действительно меня захватывает в этой профессии и в чем я без лишней скромности преуспел несколько больше своих коллег – это графопсихология. Возможно, потому, что я в отличие от большинства моих товарищей отношусь к ней всерьез. Тебе хорошо известно, что только на основании анализа почерка я не раз представлял судье заключение, позволявшее отдать приказ о задержании еще до конца психопатологического исследования, которое занимает много времени.
Матеос помахал зажатыми в руке письмами перед своим другом и спросил:
– И одним глазком не взглянешь?
Салмерон взял письма. Оглядевшись, он решил, что здесь слишком многолюдно:
– Пойдем в другое место, где потише.
Двое полицейских закрылись в кабинете, опустили жалюзи, и графолог аккуратно разложил двенадцать писем на столе в два ряда. Довольно долго он молча рассматривал их, иногда пользуясь мощной лупой, затем снял очки.
– Я увидел достаточно.
– И что скажешь?
– Кто бы ни была эта женщина, ты должен быть с ней очень осторожен. На первый взгляд письмо веселое и написано человеком дружелюбным, но только на первый взгляд. На самом деле мы имеем дело с холодным и замкнутым человеком, посмотри на строчки, на этот наклон влево. Очень скрытный и коварный человек с преступными склонностями. Видишь, как она пишет «о»? Все они замкнуты в правильное колечко, это характерно для тех, кто обожает тайны. Точки над «i» стоят наклонно, что указывает на лицемерие, притворство. Внимание привлекают «t» – их перекладина не пересекает вертикальной линии. Это говорит о том, что человек эмоционально неуравновешен и не слишком хорошо различает добро и зло.
– И все это научно обосновано?
– Существует около трехсот характерных черт человеческого почерка. Разумеется, они никогда не присутствуют все вместе. Анализировать их по отдельности не имеет смысла, это ничего не даст. Но когда их рассматриваешь вместе и каждая следующая черта подтверждает предыдущие, могу поручиться, что полученные выводы весьма достоверны.
– Продолжай, пожалуйста.
– Возьми лупу и рассмотри хорошенько остроконечный хвостик у «t»: он свидетельствует о враждебности и мстительности. Она пишет очень размашисто, что говорит о желании привлечь к себе внимание или, по меньшей мере, о постоянной его нехватке. Ну, это первое, что приходит в голову, хотя, посидев над ними подольше, я мог бы сказать тебе много больше. Откуда эти письма?
– Связаны с делом, которое я расследую.
– Я где-то недавно видел этот почерк. Для нас, графологов, почерк человека все равно что лицо для физиономистов. Мы никогда его не забываем.
– Но может быть, это был просто похожий почерк? Ведь эти письма написаны в тысяча девятьсот семьдесят девятом году, тебя еще и на свете-то не было.
– Не знаю, – ответил Салмерон. – Подумаю немного и, если свяжу этот почерк с каким-нибудь конкретным человеком, я тебе скажу.
С этими словами он неожиданно вышел из комнаты, оставив Матеоса с пачкой писем, которые, как он все больше убеждался, могут навести на след таинственного убийцы Томаса.
Глава 56
Паниагуа опоздал на концерт в доме Мараньона из-за недоразумения с Дураном: каждый из них думал, что другой заедет за ним на такси. Опоздание, однако, прошло без особых последствий для них обоих, поскольку концерт великого виртуоза Исаака Абрамовича, который должен был исполнить три последние фортепьянные сонаты Бетховена, в назначенное время не начался. Абрамович, известный во всем мире своей эксцентричностью, был, наверное, единственным пианистом такого уровня, самолично настраивавшим свой инструмент. Когда он подтягивал одну из струн, она порвалась и, словно кнут, хлестнула виртуоза по лицу, оставив на брови небольшую царапину. Хотя рана Абрамовича была пустяковой, Мараньон настоял, чтобы пианиста срочно осмотрели в ближайшей больнице, и концерт начался только тогда, когда ему оказали первую помощь.
В ожидании возвращения музыканта Мараньон приказал подать легкие закуски, и гости теперь беседовали друг с другом с бокалами в руке, собравшись в большие или маленькие группы и разойдясь по просторному салону, который временами служил концертным залом. Звукоусиливающая аппаратура негромко, не мешая разговорам, воспроизводила один из последних квартетов Бетховена.
Вокруг хозяина собрались князь Бонапарт, который на этот раз смог принять приглашение, женщина средних лет – ее Даниэль как будто видел в тот вечер, когда Томас давал свой последний концерт, – и судья Родригес Ланчас.
Дуран еще не приехал.
– С Сусаной ты знаком, – сказал Мараньон, приглашая Даниэля присоединиться к своей компании.
– Ну конечно, – подтвердила судья, прежде чем расцеловаться с молодым человеком. – Даниэль помогает мне в расследовании, которым я сейчас занимаюсь.
И, не успел хозяин представить Даниэля остальным гостям, как женщина, о которой Паниагуа впоследствии узнал только, что ее зовут Нельси и что она замужем за генеральным директором испанского отделения международной компании прохладительных напитков, резко сменила тему разговора:
– Кстати о следствии. Кажется, в связи с делом Томаса еще никто не задержан. На мой взгляд, это позор. Будь мы европейским государством, как нас уверяет нынешнее правительство, я уверена, убийца уже сидел бы за решеткой.
Последовало напряженное молчание.
То ли эта женщина не знала, что делом Томаса занимается донья Сусана, и потому сморозила глупость, то ли она намеренно бросила судье вызов. Замешательство длилось не больше нескольких секунд, потому что донья Сусана не колеблясь ответила:
– Позвольте пояснить вам, сеньора, что перед вами человек, ведущий следствие, о котором вы только что упомянули.
Создавалось впечатление, что если бы не частичный паралич лицевых мышц, она бы оскалилась собеседнице в лицо.
– Я не имела об этом ни малейшего представления, – ответила женщина, не обнаружив никакого смущения от допущенной оплошности. – Прошу прощения, хотя моя критика не затрагивала никого персонально, а относилась к хаосу, который царит в судах после прихода к власти нового правительства.
Мараньон отдавал себе отчет в том, что судье захочется продолжить перепалку, и решил этого не допускать:
– Давай проведем вечер мирно, Сусана.
– Ведь мы пришли сюда, чтобы отдохнуть, – поддержал его Бонапарт. – А не задевать друг друга.
– Да еще в такой вечер, – добавил Мараньон. – Не чувствуешь? В воздухе разлито что-то необычное, можно сказать, зловещее. Наш первый виртуоз ранен, а сейчас две мои дорогие подруги готовы затеять бессмысленный спор.
– Что-то зловещее? – переспросил князь. – Значит, вы суеверны?
Хозяин дома выслушал вопрос Бонапарта с улыбкой.
– Нисколько, милый князь. Напротив, все, связанное с подобными выдумками, меня раздражает. Я хотел сказать, что из-за приближающейся грозы воздух сегодня насыщен электричеством, положительными ионами, а положительная ионизация, несмотря на обманчивое прилагательное, как известно, крайне негативно влияет на людей. Вызывает утомление, раздражительность, бессонницу.
– Дорогой Хесус, – откликнулась Нельси, – как же так, в твоем сказочном доме нет генератора отрицательных ионов?
– Есть, Нельси, но мы так нещадно его эксплуатировали, что бедняга сегодня забастовал. Так что остается дожидаться, когда пройдет гроза.
Секретарь Мараньона неслышно подошел к нему сзади и что-то прошептал на ухо.
– Прекрасная новость. Хайме сказал, что с Абрамовичем все в порядке и мой шофер везет его сюда.
И, посмотрев на часы, добавил:
– Уже очень поздно. Но еще есть время, чтобы наша звезда сыграла, по меньшей мере, последнюю сонату, написанную Бетховеном, Тридцать вторую. Даниэль, почему бы тебе не рассказать нам о ней?
– Она написана в до миноре, как все его бурные вещи: Пятая симфония, Десятая, первая часть которой прозвучала здесь несколько недель назад…
– Что, как говорят, стоило этому бедняге жизни, – вставила Нельси.
Судья прикусила губу, чтобы не вмешаться в разговор. Даниэль продолжал:
– Последняя соната Бетховена завораживает по многим причинам, и прежде всего потому, что в ней композитор достиг совершенного слияния двух музыкальных техник, которыми особенно восхищался: фуги и сонатной формы.
– Даниэль, дорогой, боюсь, если ты не объяснишь нам попонятнее, мы так и останемся непросвещенными, – сказала судья.
– Сонатная форма – это способ организации звуков, при котором мелодия, которую музыканты называют темой в основной тональности, противопоставлена, скажем, другой мелодии, которая называется доминантной темой. Это перенос оперной драмы в область абстрактных звуков: представьте Тристана, с одной стороны, Изольду – с другой, и публику, которая ждет, что произойдет с этими двумя персонажами.
– И кто же Тристан в Тридцать второй сонате? – спросил князь.
– Тоновая тема в до миноре. Уверен, что вы ее слышали. – Даниэль промурлыкал три ноты из allegro con brioи по лицам собеседников понял, что они вспомнили мотив. – Таким образом, в Тридцать второй сонате тоновая тема, Тристан, – не просто мелодия, это фуга.
Не успел Даниэль закончить фразу, как порыв ветра распахнул одно из двух больших окон, то, что было ближе к фортепьяно. Звук был таким громким, что одна женщина от испуга пронзительно вскрикнула, а у присутствующих похолодела кровь: казалось, через огромное окно внутрь проникло невидимое и опасное существо.
Двое слуг Мараньона мгновенно закрыли окно, гости мало-помалу вернулись к своим разговорам, но когда Мараньон и его друзья спохватились, князя с ними уже не было.
– Как невежливо, – заметила Нельси.
Мараньон нагнулся, чтобы поднять с пола сухую ветку, занесенную ветром, и сказал:
– Ну вот, теперь вы не станете отрицать, что ночь бетховенская. Вот и все, что осталось от бедняги Бонапарта.
– Наверное, пошел за выпивкой, – сказала Нельси. – Князь вовсе не так сух, как эта ветка. Он выпил три стакана водки с лимоном, прежде чем присоединился к нам.
Мараньон не слышал бестактного комментария, он отошел от группы, чтобы встретить Дурана.
Мужчины, не видевшие друг друга несколько месяцев, обнялись, затем Мараньон, взяв новоприбывшего под руку, подошел с ним к своей группе.
– Не знаю, знаком ли ты с Сусаной, – сказал хозяин дома. – Мы подружились, потому что племянник моей жены, судебный врач, служит в том же суде, что и она.
Дуран, казалось, не слушал, жадно осматриваясь по сторонам.
– Он играл здесь?
– Кто, Томас? Нет, в смежном зале, он больше. С той ночи им не пользовались.
– До сих пор неизвестно, кто мог это сделать?
Судья вступила в разговор раньше, чем успела отреагировать Нельси:
– Нет, но мы его поймаем. Уже много лет для полиции не существует границ. Даже если убийца Томаса сейчас находится, скажем, во Франции, судебная полиция этой страны будет отвечать за то, что безжалостный преступник до сих пор, несколько недель спустя после совершения преступления, живет как ему заблагорассудится, оставаясь безнаказанным.
Никто не отреагировал на слова судьи, поскольку в этот момент торжественно возвратился Абрамович с узкой полоской пластыря на правой брови. Часть приглашенных, увидев его в дверях, зааплодировала, а Мараньон, обменявшись с музыкантом несколькими словами, с озабоченным видом вернулся к своей группе:
– Небольшая заминка. Он будет играть Тридцать вторую, но только что сказал мне, что хочет играть по нотам.
Дуран недовольно вздернул правую бровь:
– По нотам? Значит, слухи верны. Абрамович, игравший эту сонату тысячу раз, переживает кризис и может прекратить концертную деятельность, как это случилось с Горовицем.
Дуран имел в виду нервный срыв знаменитого пианиста Владимира Горовица в 1953 году, из-за которого он на двенадцать лет перестал выступать с концертами.
– Сейчас не время рассуждать о его карьере, – сказал Мараньон. – Он только что спросил меня, есть ли здесь кто-нибудь, кто сможет переворачивать страницы. Даниэль, ведь ты сумеешь?
Даниэль замялся, хорошо понимая, о чем просит хозяин дома. Чтобы переворачивать страницы пианисту, требуется не только умение читать ноты, но и абсолютная сосредоточенность, чтобы не опередить музыканта, но и не опоздать в решающий момент, любая рассеянность может иметь роковые последствия. Переворачивать страницы Абрамовичу, который был не только фигурой мирового значения, но и самым странным и эксцентричным пианистом последнего десятилетия, было настолько рискованно, что Даниэля бросило в дрожь при одной только мысли об этом.
– Даниэль, нет никого, кто знал бы Тридцать вторую сонату так, как ты, – настаивал Мараньон. – Если ты не согласишься, мне придется объявить, что концерта не будет.
– Хорошо, – сказал Паниагуа, набравшись храбрости. – Постараюсь быть на высоте.
Мараньон проводил Даниэля к сцене и представил Абрамовичу, который, что было для него характерно, не обменялся с ним рукопожатием. Пианист показал Даниэлю ноты и полушепотом дал несколько указаний, которые тот выслушал с серьезным видом.
Публика заняла места. Пианист был освещен верхним светом, зал тонул в полумраке. Пока Абрамович усаживался на табурет, Даниэль тактично расположился в стороне, на втором плане.
Именно в этот момент, за несколько секунд до начала концерта, разразилась наконец гроза, надвигавшаяся уже несколько часов.
Подобно фотографической вспышке молния на секунду осветила затемненный зал, и в этом внезапном свете Даниэль вдруг заметил в одном из первых рядов судебного врача Фелипе Понтонеса, смотревшего на него, а не на пианиста.
Гром не заставил себя ждать и, казалось, потряс виллу Хесуса Мараньона до самого фундамента.
Еще до того, как пианист взял ноту, сверкнула вторая молния, на долю секунды позволив Даниэлю заглянуть в дальний конец зала, где с измученным видом стоял почти неузнаваемый князь Бонапарт. Судья, сидевшая в первом ряду и прекрасно видевшая Даниэля несмотря на то, что он не был освещен, повернула голову, видимо, заинтересовавшись чем-то в глубине зала.
При свете мелькавших одна за другой молний Даниэль со своей удобной позиции на сцене различал лица других приглашенных на концерт – например, Софи Лучани в коктейльном платье из темного атласа, чувственно облегавшем ее изящную фигуру, или княгиню Бонапарт, одетую по случаю концерта в вечернее платье серебристо-серого цвета с круглым вырезом.
Все сосредоточенно слушали игру Абрамовича, который начал концерт неожиданным образом, намеренно опустив медленное вступление, полное текучих и мрачных уменьшенных септаккордов, и решительно начав прямо с темы фуги в до миноре. В полном соответствии со своей репутацией эксцентричного пианиста Абрамович принялся за allegro con brio ed appassionato [25]25
Скоро, одухотворенно и страстно (ит.).
[Закрыть]с таким спокойствием, что потрясающая музыка Бетховена при столь медленной игре теряла свою устремленность вперед и свою структурную связность, превращаясь в застой звуков. Даниэль слышал о своеобразной позе Абрамовича перед клавиатурой, но сейчас, сидя в нескольких сантиметрах за его спиной, мог рассмотреть ее во всех подробностях: кисть почти все время расположена ниже клавиш, пальцы, берущие аккорды, необычно выпрямлены, мизинец правой руки отставлен, пока не потребуется ударить по клавише, но вдруг оказывается в нужном месте, словно хвост скорпиона.
Паниагуа, довольный тем, что успешно справляется со своей сложной миссией, не мог, однако, не вспомнить фразу одного известного пианиста, которым восхищался. Тот утверждал, что предпочитает традицию, согласно которой шедевр указывает исполнителю, как его играть, а не исполнитель пьесе, как она должна звучать, или композитору, как он должен сочинять.
И тут началось…
В первом ряду яростно и пронзительно, как голодный ребенок, зазвучал мобильный. Было темно, и Даниэль далеко не сразу узнал человека, только что прервавшего концерт, но впервые в жизни благословил сигнал телефона: причудливые ritardandi [26]26
Замедляясь (ит.).
[Закрыть]и accellerandi [27]27
Постепенно ускоряя (ит.).
[Закрыть]Абрамовича разрушали Тридцать вторую сонату Бетховена подобно молотку обезумевшего венгра, в 1972 году набросившегося на «Пьету» Микеланджело с криком: «Я воскресший Христос!»
В первом ряду судья Родригес Ланчас, сидевшая рядом с Мараньоном, отчаянно рылась в сумке в поисках мобильника, который забыла выключить перед началом концерта.
Звук был сильным и продолжительным, и пианист, который сначала решил продолжать игру, полагая, что хозяин телефона быстро справится с помехой, теперь прервал исполнение и праздно дожидался, когда найдут мобильник.
Донье Сусане пришлось вытряхнуть содержимое сумки на пол, потому что телефон, наподобие глубоководных существ, живущих в океанских пещерах, завалился в какое-то дальнее отделение и никак не желал выбираться оттуда.
Электронный нарушитель спокойствия в конце концов был выключен Мараньоном – судья так разнервничалась, что не могла нажать нужную кнопку. Затем он, прежде чем концерт возобновился, помог донье Сусане снова засунуть в сумку бесчисленные предметы, которые находились в ней раньше: бумажник, кошелек, айпод, клинекс, влажные салфетки, еще один ключ, с головкой в форме клеверного листа, пилку для ногтей, футляр с ножницами, нитками, заколками, несессер с ибупрофеном, пластырем, тампонами, фломастер, расческу, губную помаду, духи, заколку для волос, зеркальце, очки с диоптриями, жвачку и два пакетика сахарина.
Абрамович прикончил концерт – по мнению Даниэля, лучшего слова не подберешь – ариеттой и вариациями из второй и последней части. Но после концерта присутствующие разговаривали не столько о музыке, сколько о совершенно необъяснимом случае с мобильником, главную роль в котором играла судья.
Гости разделились на две партии. С одной стороны, на тех, кто считал непростительным, что донья Сусана не только забыла выключить телефон, но и около минуты не могла его отключить, чем заставила пианиста прервать игру. С другой стороны, на тех, кто пережил нечто подобное и готов был поддержать судью в неприятный момент, причиной которого, без сомнения, была ее собственная рассеянность. Первые, возглавляемые неотразимой Нельси, демонстрировали свое презрение, бросая на донью Сусану ядовитые взгляды – примерно так глядят на пса, написавшего на ковер. Другие подходили к группе, в которой была судья, и пытались утешить ее замечаниями вроде «с каждым бывает» или «забавное воспоминание об этом вечере».
Даниэль, которого хозяин дома поздравил с безупречным выполнением его миссии по переворачиванию нот для эксцентричного пианиста, почти не слышал похвал, озадаченный странным происшествием, свидетелем которого только что стал. Официант с подносом подошел к их группе, но прежде чем кто-нибудь успел взять бокал, прошел дальше. Даниэлю показалось, что официант в последний момент предпочел другую группу, повинуясь почти незаметному кивку хозяина дома.
Не приходилось сомневаться, что, несмотря на поддержку своих сторонников, судья была подавлена случившимся, и ей не стало лучше, пока она не выпила джин с тоником, который Мараньон попросил принести лично для нее.
Прошло около двадцати минут после странного случая с официантом, и судья вдруг почувствовала себя дурно. Первым на это обратил внимание сам Мараньон, предложивший ей подойти поближе к открытому окну – сейчас воздух был насыщен благодатными отрицательными ионами – подышать свежим воздухом.
– Возможно, так подействовал джин с тоником, – сказала судья.
– Может быть, хочешь прилечь? – предложил Мараньон. – Скорее всего, от пережитого стресса у тебя резко упало давление.
– Да, пожалуй, мне стоит прилечь. Меня ноги не держат, и…
Донья Сусана не договорила фразу.
Словно кислород внезапно перестал поступать ей в мозг, она начала крениться, но Мараньон вовремя поддержал ее за спину и не дал упасть.
Уложив судью на помост, Мараньон первым делом заставил отойти десяток любопытных, которые сразу же столпились вокруг бесчувственной женщины, мешая доступу свежего воздуха.
– Отойдите, пожалуйста! Ей нечем дышать! – кричал хозяин дома.
Тут же появился судебный врач Фелипе Понтонес, который, указав Мараньону, что ноги судьи нужно положить повыше, чтобы облегчить приток крови к мозгу, стал отодвигать людей руками, словно служащий токийского метро. Правда, у Понтонеса не было белых перчаток, как у японских полицейских, к тому же действовал он с такой энергией, что было ясно: рано или поздно драки с кем-нибудь из мужчин, которых с такой силой «рассеивает», не миновать.
– Положите ее на бок, – распорядился Понтонес. – Чтобы язык не попал в дыхательное горло.
В какой-то момент, когда Мараньон, следуя указаниям врача, поворачивал судью на правый бок, один из присутствующих в ответ на грубое поведение Понтонеса так толкнул его, что тот с шумом грохнулся на пол.
Увидев это, Мараньон поднял на руки судью, чье лицо оставалось мертвенно-бледным, и сказал своему секретарю, вдруг возникшему из ниоткуда:
– Приготовь машину, Хайме. Я отвезу донью Сусану домой.
Пока Мараньон шел к выходу с бесчувственным телом судьи в руках, напомнив Даниэлю отца девушки, задушенной чудовищем-Франкенштейном, судебный врач Понтонес с ртом, разинутым наподобие человекоподобной черепахи, силился освободиться от человека, весившего в два раза больше и решившего именно сейчас, в присутствии своей жены, преподать ему урок.
Несмотря на то что гроза миновала, в воздухе по-прежнему чувствовалось что-то зловещее.
