Текст книги "Чисто альпийское убийство"

Автор книги: Йорг Маурер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 21 страниц)

26

Это имя крутилось на языке у многих, но Мария произнесла его первой:

– Гретель – именно та, кто нам нужен.

Загоревшись новой теорией, девушка с довольным видом откинулась на спинку стула.

– У этой Гретель явно имелись преступные намерения. Делать гешефты там, где другие наслаждаются отпуском. Итак, Гретель подцепляет молодого человека, который достает ей билеты на концерт. В перерыве она собирается подняться на третий этаж, якобы в туалет, а на самом деле ей нужно на чердак, как мы уже знаем. Но что-то не заладилось с самого начала. Войти в здание дамочка может только в сопровождении Инго Штоффрегена, однако он опаздывает, и в результате ее появление бросается в глаза гораздо сильнее обычного. Гретель пропускает своего кавалера в почти заполненный ряд, а сама задерживается в проходе и вскоре сматывается, потому что операция начинает казаться ей слишком рискованной.

После этого небольшого доклада Мария попала под перекрестный огонь контраргументов. Первым высказался Людвиг Штенгеле.

– Так-так, – с нескрываемой иронией начал он. – Все это, конечно, интересно, однако вовсе не проясняет падения Либшера с потолка, вы не находите?

– Ну ладно. Гретель со Штоффрегеном входят в концертный зал, дама пропускает его вперед, а сама потихоньку пятится к выходу, затем прокрадывается на чердак. При этом она упускает из виду, что за ней следит Либшер, чтобы припереть к стенке там, на чердаке. Завязывается потасовка…

– …совершенно беззвучная потасовка, которой не слышал ни один из четырех сотен посетителей…

– …и Либшер срывается вниз. Гретель не может мгновенно покинуть культурный центр из-за возникшей суматохи, поэтому дожидается, когда в холле станет посвободнее, забирает из гардероба свою ветровку и ускользает.

– Зачем ей забирать ветровку?

– Там в карманах лежит нечто важное.

– И она спокойно сдала в гардероб одежду с важным предметом в кармане?

– У меня еще одно возражение, – продолжал Штенгеле. – Наша Гретель не могла заранее знать, что Штоффреген сумеет добыть билеты на концерт. Ведь эти люди познакомились, насколько я понял, совсем недавно, несколько дней назад. Как она могла полагаться на то, что новый знакомый проведет ее в зал? Как вы это себе представляете – Гретель заставляет Инго идти к Тони Харриглю, вдруг тот подарит два пригласительных на концерт, все билеты на который давно разобраны? Крайне маловероятно. Для таких целей гораздо разумнее присоединиться к какому-нибудь страстному меломану, который не пропускает ни одного представления и, может быть, даже имеет абонемент.

– А еще лучше – свести знакомство с каким-нибудь сотрудником культурного центра! – внес свою лепту в обсуждение Остлер. – Может быть, Гретель и Либшер связаны гораздо теснее, чем мы думаем.

Однако Мария не собиралась так просто сдавать позиции.

– Гретель и Либшер? Это невозможно! Скорее, Гретель работала в паре со Штоффрегеном. Последнему отводилась роль обычного посетителя, который не покидает пределов первого этажа, а она в это время поднимается на третий…

– И при этом они действуют так грубо, так беззастенчиво бросаются в глаза? Приходят слишком поздно, позволяют пустовать дефицитным местам, оставляют великое множество следов? Нет-нет, в моем мозгу альгойца это не укладывается. Слишком нерационально.

– Ладно, сдаюсь. Ой, ну до чего жаль отказываться от этой версии. Гретель и Штоффреген очень устроили бы меня в роли новых Бонни и Клайда…

– В любом случае, – подытожил Еннервайн, – эту женщину необходимо найти: свидетельница она или участница преступления, не важно. Если обращение через газету ничего не даст, то нам придется объявлять ее в розыск.

В совещательную комнату вернулась Николь Шваттке.

– Ну, как поговорили со свидетелем? – спросил Еннервайн. – Есть что-нибудь новенькое о прохвосте, который от нас удрал? Как вы понимаете, у меня личная заинтересованность в этом вопросе…

Шваттке выпучила глаза:

– Я не ручаюсь, что наша беседа была полезной для следствия.

И она кратко пересказала коллегам странный разговор с любителем пива.

– А вообще он – как мне показалось, нарочно – говорил на таком утрированном местном диалекте, что я с трудом его понимала.

– Неужели?

– Ну, если честно, все затруднял не столько диалект, сколько сам ход его мыслей.

Остлер и Хёлльайзен кивнули со знающим видом.

– В следующий раз посылайте на допрос кого-нибудь из местных, хорошо? – попросила Николь.

– Насколько я знаю, ваш муж – баварец, – прищурился Еннервайн. – Разве он не преподал вам особенностей местной речи?

– Когда ему? – вздохнула Шваттке. – Мы почти не видимся.

– Работаете в разные смены? – спросил Остлер.

– В разных федеральных землях, – ответила Шваттке.

– Как это? Я думал, ваш муж здешний.

– Здешний-то здешний, но… Знаете, мой супруг соответствует всем шаблонным представлениям о баварцах. Он нюхает табак на топленом масле, носит усы едва ли не в метр длиной, может художественно нарезать редьку спиралью, и так далее. Мы познакомились при служебном обмене. Я стажировалась в полиции Реклингхаузена, но очень хотела уехать оттуда куда-нибудь, лучше всего в Баварию. Но вы знаете наши порядки. Если полицейский хочет работать в другой земле, ему нужно подобрать кандидатуру для обмена. Такого человека я нашла. Это был баварец, которому надоело строгать редьку спиралями и он хотел к нам в Вестфалию. Вот мы и поменялись, попутно познакомились поближе, и при этом… «гшна-гглт», как тут говорят.

– Нас бы отлично устроило и выражение «влюбились друг в друга», – с сарказмом заметил Хёлльайзен.

– Ладно, не важно. Вот так и получилось, что мы с мужем – амбициозные комиссары полиции, работаем с утра до ночи, при этом поменялись родинами и встречаемся крайне редко.

– У меня, – подхватил Штенгеле, – все было как раз наоборот…

– Обсуждение этих проблем, – грубовато перебил его Еннервайн, – мы вполне можем продолжить вечером, за кружкой пива. Сейчас нам некогда травить байки, надо как-то продвигаться в расследовании. Мы до сих пор не установили личность той быстроногой бестии в баварском костюме. Возможно, мы напали на след тяжкого преступления, гораздо более тяжкого, чем мы думаем. Вопрос к вам, Беккер: что показала экспертиза мешка для спортивной обуви, который свисал с крыши на веревочке?

– Мешок, мешок… – Беккер полистал свои бумаги. – Где же он у меня? А вот, нашел.

Руководитель экспертно-криминалистической службы вынул лист бумаги, испещренный цифрами, символами химических элементов и схемами того места, где был обнаружен подозрительный предмет. Молча окинув все это взглядом, Беккер подчеркнул что-то в нескольких местах, качая головой. Затем по очереди посмотрел в глаза каждому из собравшихся с многозначительным киванием. Наконец положил листок на стол, сложил руки на животе и прищелкнул языком.

– Черт побери, Беккер, хватит нагнетать обстановку, – не выдержал Еннервайн. – Выкладывайте, что там с мешком?

Беккер еще немного помедлил, но потом заговорил в резвом темпе:

– Этот мешок провисел под открытым небом очень долго. Как минимум несколько месяцев, может быть, даже год.

– Почему же в таком случае его никто не заметил?

– Если смотреть на крышу снизу, мало что увидишь. И соседние здания не настолько высоки, чтобы можно было взглянуть оттуда сверху. Кроме того, обзор загораживает раскидистый каштан. Но теперь, коллеги, держитесь крепче: как вы думаете, что я нашел внутри?

Докладчик сделал многообещающую паузу. Люди замерли в напряженном ожидании, Марию даже слегка прошиб пот.

– Ну? – встрепенулась она.

– Кроссовки! Там лежала лишь пара поношенных кроссовок сорокового размера, – ухмыльнулся Беккер.

– Кроссовки? И больше ничего?!

– Да. Мне очень жаль, но из них не торчало отрубленных ног, внутри не обнаружилось «бисквитов счастья» с посланиями от китайской мафии, и даже банальных носков в них тоже не было.

– Беккер, простите меня, но вы идиот, – заявила Мария, вытирая со лба пот.

– Однако сейчас – внимание! – начинается самое интересное, – продолжал Ханс-Йохен. – Деталь действительно важная. Видите ли, это не какая-нибудь дешевка из супермаркета, а безумно дорогая дизайнерская обувь крупной итальянской фирмы… э-э-э… «Гукки», «Гуши», как там ее? К сожалению, я не силен в итальянском…

Присутствующие захихикали. Судя по всему, глава экспертов-криминалистов разбирался в моде куда хуже, чем в шрамах, рубцах и микроскопических волоконцах тканей.

– «Гуччи»!

– Ну да, да. Итак, мои помощники уже позвонили в Милан, в главный офис этой фирмы, и выяснили, что сия обувка стоит больше трехсот евро! Подумать только, на эти деньги я мог бы купить себе целых двадцать пар ботинок… В Германии такие кроссовки продаются лить в специализированных магазинах. Если следствие сочтет нужным, мы прозвоним эти торговые точки.

– Может, и сочтет, не исключаю, – задумчиво произнес Еннервайн. – Не забывайте, что мы с вами находимся на курорте, имеющем, можно сказать, статус элитного. Конечно, до Санкт-Морица или Кицбюэля немного недотягивает, но и далеко не захолустье какое-нибудь… Я вполне допускаю, что среди курортников имеются люди, которые носят кроссовки от «Гуччи». Однако кто же держит такие дорогие вещи под открытым небом, вот в чем вопрос.

– Тот, кто вывесил их на крышу, и тот, кому они принадлежат, не обязательно один и тот же человек, – заметил Беккер.

– Почему вы так решили? Потому что шнурок, на котором висел мешок для обуви, совсем дешевый и продается на каждом углу? – расплылся в довольной улыбке Хёлльайзен.

– Нет. Обладатель дорогих кроссовок вполне может купить и дешевый шнурок, – возразил Беккер. – Все дело в том, что следы ДНК на содержимом мешочка и на шнуре не сходятся.

– Выходит, здесь та же ситуация, что и с ловкачом в баварском костюме: может быть, мешок с кроссовками имеет отношение к делу, а может, и не имеет. Бесподобно, ничего не скажешь!

– Слушайте, вполне вероятно, что тот прохиндей в баварском костюме имеет отношение к этой вещи. Ведь он лазил по крыше именно в том месте, где обнаружен мешочек. Правда, это может оказаться простым совпадением.

– Что еще вы можете сказать насчет кроссовок?

– Мы проверили обнаруженные на них отпечатки пальцев и следы ДНК. Ни один из сотрудников курзала[11]11
  Автор называет основное место событий по-разному: культурный центр, концертный зал, курзал, конгресс-центр.


[Закрыть] не держал в руках этого мешочка.

Еннервайн растопырил большой и указательный пальцы, задумчиво поглядел на них и принялся растирать виски.

У всех служащих культурного центра, начиная с директора и заканчивая гардеробщицей, были взяты отпечатки пальцев и пробы ДНК – в установленном порядке и на добровольной основе. В числе проверяемых оказалась и Пе Файнингер, и еще несколько творческих личностей. По результатам анализов выяснилось, что никто из артистов, администрации, менеджеров и прочего персонала, включая рабочего по зданию Шмидингера, не был на чердаке.

– Туда меня не затащишь ни за что на свете! – сказал Шмидингер на очередном допросе.

– Но ведь это довольно странно, согласитесь? – произнес Еннервайн, впиваясь взглядом в глаза свидетеля, в которых тотчас же промелькнула искорка нервозности. – Именно вы как рабочий по зданию отвечаете за техническое состояние всех помещений – и ни разу не удосужились заглянуть на чердак за всю свою здешнюю карьеру?

Тогда Шмидингер рассказал о печальном происшествии на чердаке, свидетелем которого он стал вскоре после того, как устроился на работу в культурный центр, и Еннервайн счел его объяснения достаточными.

– Не знаю, – покачал головой Штенгеле, – может, все-таки стоит найти владельца этого загадочного мешка с кроссовками. Пожалуй, сначала дадим объявление в газету…

– Бог ты мой! – вдруг вскинулся Еннервайн. – В газету!.. Вы посмотрите на часы! Уже пять минут восьмого! У нас ведь пресс-конференция!

Коллеги дружно вскочили. Эффективность размышлений в последние минуты совещания уже снизилась, в комнате было душно – казалось, воздух ушел на выдувание бесконечных мыльных пузырей сомнительных версий.

– Значит, все на пресс-конференцию! – объявил Еннервайн. – Поскольку у нас нет никакой определенности, предлагаю обходить молчанием все имеющее отношение к чердаку. На двенадцатиметровой высоте над зрительным залом начинаются чистые разглагольствования, поэтому давайте оставаться на твердой почве фактов. Чутье подсказывает мне: мы еще не знаем каких-то важных деталей. И до тех пор, пока все не выяснится, не стоит давать общественности пищи для лишних пересудов.

– Я тоже так считаю, – кивнул Штенгеле. – Пока нет четкой картины произошедшего там, наверху, будем лучше говорить о… Итак, о чем, собственно, мы будем говорить?

– Главное, не выдвигать никаких версий, – четко сказал Еннервайн, распахивая дверь совещательной комнаты. – Уж лучше в завтрашних газетах увидеть заголовки из серии «Полиция бродит в потемках», чем на следующей неделе прочитать: «Все силы полиции были брошены на отработку ошибочной версии!» Подтверждаем только неоспоримые факты, ясно?

– Но много ли их у нас, этих фактов? Все, что нам известно, – это личности жертв, а также то, что один задавил другого, – возразила Мария. – Согласитесь, негусто!

– В моей практике случались дела, когда фактов на первых порах было еще меньше. То есть, можно сказать, совсем никаких. И тем не менее я как-то сумел продержаться на пресс-конференции целых полчаса.

Не добившись от представителей следствия внятных версий, представители прессы напридумывали кучу своих. Утром следующего дня по палисадникам были разбросаны первые газеты. «В концертном зале чудом предотвращена катастрофа!» – вот такие были заголовки, ну и, конечно же, не обошлось без того самого, коронного: «Полиция бродит в потемках». Еннервайн, который проглядывал местную газету за завтраком, стоя за высоким столиком кафе, не мог удержаться от улыбки, хотя обычно с утра он был хмурым и никогда не улыбался. Он разрезал пополам баварскую булочку. Оказывается, одинокий пожилой человек своим полетом с балкона «положил преждевременный конец не только молодой жизни, но и прекрасному концерту», а «некомпетентные и нудные полицейские», как окрестили команду Еннервайна журналисты, «не могут дать ответа ни на один насущный вопрос». Скорее всего в ближайшее воскресенье пианистка повторит выступление.

На первой полосе газеты красовалось фото, сделанное тем самым фотографом, который вчера требовал назад свой фотоаппарат. Это был поистине эффектный кадр, неудержимо притягивающий взгляд. На первом плане находился мужчина, молодой мужчина с черным прямоугольником на глазах, делавшим его лицо неузнаваемым. Но главным в композиции было не лицо, а окровавленные руки. Герой снимка держал их так высоко, как будто бы благодарил судьбу за спасение. Это подтверждал и заголовок соответствующей статьи, набранный гигантскими буквами: «УЦЕЛЕЛ!» И далее, шрифтом помельче, сообщалось: «Одной из жертв как раз оказывают помощь сотрудники местной санитарной колонны». Никто из завтракающих за многочисленными столиками курортного кафе не знал человека с фотографии, и лишь где-то на неведомой Еннервайну крыше, на плоской крыше виллы, на террасе плоской крыши виллы главного врача, сидела слегка рассеянная дама в дизайнерских брюках, пробормотавшая нечто вроде: «Шивельфёрде». Одно вынужден был признать Еннервайн: это был отличный, высокохудожественный стоп-кадр. Полицейский вонзил зубы в булочку и закрыл газету. «Все, что можно, я увидел», – подумал он. Но это было не так. Гаупткомиссар не заметил на фото низенькой женщины, стоявшей далеко за спиной «спасенного». Она нетерпеливо протягивала руки через стойку гардероба в ожидании своей одежды. Руководитель следственной бригады не обратил внимания на эту персону лишь потому, что на ней не было канареечно-желтой ветровки.

27

Карл Свобода появился на кухне Гразеггеров первым. Как и многие другие представители вида «гомо криминалис», он был убежденным жаворонком. Фриц Харманн никогда не вставал позже шести утра, Буч Кэссиди с удовольствием отправлялся на очередной разбой вскоре после полуночи, Рене Кадиллак перерезал глотки своим жертвам преимущественно на рассвете. Свобода наварил полный кофейник кофе, налил себе чашку, сел за кухонный стол и сделал совсем маленький глоток. Затем встал, осторожно надел кухонные перчатки и протер столешницу влажным полотенцем. Потом вымыл кофейную посуду, не забыв ополоснуть саму бутылку с моющим средством, после чего вытер слив раковины тряпкой, почистил ту конфорку плиты, на которую ставил кофейник, и протер все краники и кнопки, к которым прикасался.

– Сакра, сакра! – ругался он.

Встав на колени, оригинал принялся надраивать пол бумажной салфеткой, смоченной в уксусе. Тут появилась хозяйка в халате и остановилась в дверях, с интересом наблюдая за действиями гостя.

– Доброе утро, Свобода. Скажи, пожалуйста, что ты делаешь?

Тот прекратил движения и поднял голову:

– Доброе утро, Урзель. Видишь ли, кухню можно намывать хоть до обеда, но все равно здесь могут остаться следы, которые приведут сыщиков ко мне.

– Зачем же ты в таком случае этим занимаешься?

– Просто так. Упражнение на концентрацию внимания. Нечто вроде тайцзи для объявленных вне закона.

Он аккуратно расстелил перед собой мокрую тряпку, сложил руки лодочкой и нагнул голову.

– Уничтожай все следы твоих деяний, но знай, что всякий раз останется какая-нибудь песчинка, которая выведет на тебя. Сизиф, книга восьмая, стих девятый, – произнес Свобода по-проповеднически нараспев и с австрийским акцентом.

На кухню, зевая, вошел Игнац.

– Сизиф – это тот, которому птицы клевали печень? – осведомился он.

– Вечно ты думаешь только о жратве! Нет, печень здесь ни при чем. Сизиф – это тот, который с камнем. Катил его в гору, а тот снова падал, и так до бесконечности.

– А почему, собственно?

– Кара богов. Сизиф так надежно упрятал в темницу бога Танатоса, то есть смерть, что люди перестали умирать.

– Да, для нашего бизнеса это было бы губительно, – заметила Урзель. – Но слушай, Свобода, может, хватит елозить тряпкой?!

Игнац устроился за кухонным столом.

– Ты уже вернулся с прогулки? – непринужденно поинтересовался он у гостя. – Где же ты был вчера?

Игнац и Урзель даже не рассчитывали получить ответ на этот вопрос. Свобода исчезал и появлялся, когда хотел, у него постоянно находились какие-то дела, а иногда он переодевался просто лишь для того, чтобы «не потерять формы». Похоже, ему доставлял удовольствие сам процесс переодевания. Но Бог с ним, со Свободой. Наиболее животрепещущим вопросом был совсем другой: о чем пишут в ежедневной газете? Игнац бросил на стол свежий выпуск, и все трое стали по очереди штудировать раздел местных происшествий – с возбуждением оперных див, на следующее утро после премьеры жадно вчитывающихся в новости культуры. Отличие состояло лишь в том, что ни Урзель, ни Игнац, ни Свобода вовсе не желали прочитать о себе в газете. Из-за того, что в концертном зале случилось какое-то неординарное событие, за кухонным столом усиленно работали шесть пар надпочечников, продуцируя самый мощный изо всех наркотиков – адреналин.

– Острые ощущения бесценны, – говаривал Свобода. – Если ты идешь на преступление только ради денег, не стоит даже и начинать.

– Глядите! – воскликнул Игнац, тыча пальцем в одну из статей. – Пишут, что в зале всего лишь кто-то спрыгнул с балкона. Так что зря мы переживаем.

– И все-таки один из нас должен сходить за флешкой. В газете нет ни слова о том, что ее нашли, значит, она так и лежит на прежнем месте. Однако знаю я их, этих ищеек. Начнут шарить по всем углам, где надо и где не надо. Они не успокоятся до тех пор, пока у них не останется ни одного чистого формуляра и пока у каждого пункта служебной инструкции не будет стоять галочка.

– Во-первых, наша вещь не обнаружена…

– Ты в этом уверен? Полиция наверняка перевернула там все вверх дном.

– Не думаю. Какого дьявола им обшаривать чердак, если происшествие связано лишь с балконом?

– И даже если они найдут флешку, то не сумеют прочитать ни одного файла.

– Нет, до поры до времени мы все-таки не можем рисковать. Культурный центр оцеплен, туда не войти и не выйти, пока полиция не закончила свою работу. Нам остается только ждать, когда он заработает в обычном режиме.

Игнац несказанно гордился тем, что нашел такое надежное место для тайника. Это случилось несколько лет назад, когда старый Шойрер Зепп повесился на чердаке культурного центра. Раньше из зрительного зала можно было любоваться крышей с ничем не прикрытыми снизу стропильными фермами, и лишь незадолго до визита самоубийцы все обшили деревом, обустроив временный чердак-кладовку. В тамбуре третьего этажа имелось окошко, через которое прежде был виден зал, а после упомянутых строительных работ оно стало глядеть на чердак. Через него-то и пролез старик с веревкой в кармане, чтобы свести счеты с жизнью. Если уж на то пошло, все люди делятся на три категории – «Подвал», «Чердак», «Жить дальше», и Шойрер Зепп относился ко второй из них. Суть дела заключалась в следующем. Один пенсионер, бывший учитель истории, страстно увлеченный краеведением, раскопал однажды, что Шойрер вопреки своим заверениям в обратном все-таки служил в составе Первой горнострелковой дивизии и в 1943 году участвовал в кровавой бойне на греческом острове Кефалония, во время которой были расстреляны тысячи безоружных итальянских солдат и офицеров. Когда этот темный факт его биографии всплыл на свет божий, Шойрер пропал. Именно Петер Шмидингер обнаружил его висящим в петле из страховочного троса, мастерски завязанного простым тройным узлом, который еще называют узлом Каппелини – Лаонта[12]12
  Скорее всего это очередная мистификация, а также игра слов. Фамилию Лаонт (Lahonte) можно расшифровать как la honte – стыд (фр.), ведь Шойрер повесился со стыда.


[Закрыть], в честь канадского дуэта альпинистов. Это был первый и последний визит рабочего по зданию на чердак.

Родственники уже потеряли Шойрера и тактично пытались выяснить у земляков, не встречал ли кто-нибудь из них уставшего от жизни бывшего горного стрелка. Они даже приходили в контору Гразеггеров с намеками, что, возможно, скоро в горах обнаружится изуродованное тело презренного нациста, значит, похоронной фирме предстоит решить сложную задачу, ведь разбившихся в лепешку людей надо так умело подготовить для прощания, чтобы не слишком внимательному гостю с затуманенными слезой глазами даже в голову не пришла мысль о неестественной смерти несчастного. К примеру, подполковника Кашингера, у которого не раскрылся парашют, Игнац и Урзель загримировали так искусно, что со стороны казалось, он просто спит. Более того, на конкурсе, организованном Баварским союзом ритуальных компаний, супруги Гразеггер заняли с этим «экспонатом» второе место.

Старого Шойрера вскоре обнаружили мертвым под крышей концертного зала, в кармане его куртки лежала записка с несколькими ругательствами и некорректными высказываниями о политике. Гразеггеры выполнили свою привычную работу – приняли труп, обработали его особыми бальзамирующими составами, одели, загримировали и выставили в гробу для прощания. Но заброшенный чердак не шел из головы Игнаца, он просто заболел этим местом. И вскоре Урзель с Игнацем впервые в жизни отправились на концерт.

– О, приветствую вас, госпожа Гразеггер, вы тоже здесь?! Восхитительная музыка, не правда ли? Просто кожей чувствуется, что композитор прожил в наших краях очень долго. Цутшпитце прямо-таки незримо присутствует в каждой ноте…

Это был вечер музыки Рихарда Штрауса. Композитор, скончавшийся в 1949 году, и в самом деле провел последние годы жизни здесь, в уютном альпийском городке, и у слушателей возникало ощущение, что каждый из них знал маэстро лично. Средний возраст слушателей концертов Штрауса был значительно выше, чем у посетителей других представлений, кругозор этой публики не простирался дальше всевозможных болезней – возрастной миопии, сенильной тугоухости и старческой гипогликемии. Ничего удачнее не пожелаешь! Озабоченные своими подаграми, дать более или менее ценные свидетельские показания эти люди вряд ли могли.

– Давай поднимемся на третий этаж, сама во всем убедишься, – сказал Игнац супруге, выдернув ее из компании старых дев. Когда Гразеггеры поднялись на самый верх и оказались в тамбуре, Урзель сразу поняла, как тут все устроено. К тому времени вместо ставшего ненужным окошка уже сделали дверь с несложным замком, к которому Игнац оперативно раздобыл дубликат ключа. В этот отдаленный уголок не забредал ни один посетитель с атонией мочевого пузыря – пожилые люди не имели никакого желания преодолевать два лишних лестничных пролета. Урзель на всякий случай заглянула в женский туалет, удостоверяясь, что там не притаилось какой-нибудь случайной свидетельницы. Затем Игнац осторожно открыл дверь своим ключом, и супруги устремили любопытные взоры в нутро чердака. Остаточный сумеречный свет освещал лежавшие на полу декорации и старый занавес. На первый взгляд даже казалось, будто здесь ничего нет – все покрывал толстенный слой пыли, говоривший, что сюда вряд ли кто-то наведывается. Да, место действительно заповедное, маленькая Сьерра-Невада. Просто идеальное для устройства тайника. И вдруг с лестницы послышались чьи-то шаги. Игнац быстро закрыл дверь, и они с Урзель притворились, будто всего лишь что-то ищут в сумке.

– Где же ключи от дома? Ты их, случайно, не потерял?

– Говорил я тебе: положи в свою сумочку.

– Будьте здоровы, господин Гразеггер. Будьте здоровы, госпожа Гразеггер, – вежливо поприветствовал их сын рабочего по зданию.

– Будь здоров, Паули. Ты тоже слушаешь Рихарда Штрауса?

– Ха, извините, конечно, но эта музыка не в моем вкусе.

Паули Шмидингер скорчил противную гримаску и исчез за дверью своей квартиры.