Текст книги "Господь хранит любящих"

Автор книги: Йоханнес Марио Зиммель

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 18 страниц)

Часть II

1

Уже три недели, как я живу в отеле «Амбассадор», точнее, двадцать два дня. Воздух в Вене потеплел, люди сидят в открытых кафе, а на солнце даже жарко. Все говорят, что и лето в этом году будет ранним.

Сегодня перед обедом со мной распрощался доктор Гюртлер. Для меня это было совершенно неожиданно. Он обследовал меня в очередной раз, как обычно это делал в истекшие три недели, и сказал, что скоро я буду в полном порядке.

– Мы видимся с вами в последний раз, – вдруг огорошил он меня, сложив свои инструменты и направляясь в ванную мыть руки.

Я прошел за ним.

– Завтра вместо меня будет мой коллега, можно даже сказать друг, – доктор Дойч. Он выдающийся специалист. Я просил его обратить на вас особое внимание.

– А вы?

Он, вытирая руки, с улыбкой посмотрел на меня:

– Я больше не практикую в первом округе. Я ухожу.

– Уходите? Но почему? – воскликнул я.

И получил странный ответ:

– Потому что я не могу дальше так жить.

– Простите, я не подумал, что у вас могут быть личные причины.

Он, возвращаясь со мной в гостиную, покачал своей большой седой головой:

– Ничего страшного. Не знаю, как вы, господин Голланд, но я уже несколько лет не чувствую в душе покоя.

Я смотрел на него и молчал. Внизу, на улице цветочницы все еще предлагали свой товар:

«Примулы, – пели они, – нарциссы, свежие фиалки, пять шиллингов за букетик, покупайте, господа!»

Доктор Гюртлер покусал губу, разглядывая ковер у себя под ногами, и хрипло сказал:

– Ни один человек не может жить без веры во что-то.

Я молчал.

– Звучит смешно – да? Когда прагматичный естествоиспытатель вроде меня утверждает нечто подобное?

– Вовсе нет, – смутился я.

– Да знаю я, как это звучит.

Мы стояли друг против друга в гостиной моих золотисто-красных с белым апартаментов и старались не смотреть друг на друга, как если бы он доверительно сообщил мне, что я болен гонореей. Странно, мы смутились оба, подумал я, а он всего лишь констатировал, что каждый человек должен во что-то верить…

«Фиалки, – пели цветочницы внизу, – прекрасные свежие фиалки, пять шиллингов за букетик…»

Я спросил:

– А вы нашли, во что верить, доктор?

Старый врач поднял, словно просыпаясь, голову:

– Хорошо, я скажу вам. Вы – журналист. Может быть, вам будет это интересно. Говорят, что журналисты интересуются всем…

Он тяжело опустился в кресло. Всегда прекрасно одетый, он неизменно производил на меня впечатление респектабельного человека. Его практика, как-то рассказал он мне, была одной из лучших в Вене.

– Хотите что-нибудь выпить? – спросил я.

Он покачал головой:

– Вы знаете Флоридсдорф, господин Голланд?

– Нет.

– Флоридсдорф – это промышленный квартал на севере Вены, – пояснил он. – Там живут исключительно рабочие. Недавно община оборудовала там детскую больницу.

Я сел в глубокое мягкое кресло напротив. Косой луч солнца упал в салон. В нем танцевали пылинки.

– Руководит этой больницей человек по имени Эрлих. Он значительно моложе меня. Доктор Вальтер Эрлих.

Он умолк. Я осторожно спросил:

– Вы нашли того, в кого можно верить?

Он кивнул:

– Вы находите это смехотворным?

– Нет.

– Я… я восхищаюсь им, – сказал мой доктор и, казалось, сам смутился от своих слов. – Я хочу стать таким, как он. По крайней мере, быть похожим на него. Я хочу делать то, что делает он. И думать так, как думает он.

Я поднялся и подошел к панели, на которой стояла бутылка виски. Сифон и ведерко со льдом кельнер Франц поставил рядом. Я налил себе глоток. Я думал о Сибилле, и шрам под сердцем причинял мне боль. Я думал о том, что теперь Сибилла мертва, непоправимо мертва, положена в гроб и погребена глубоко под землей. Я думал о том, что она никогда не вернется и что мои дни в Вене сочтены. Мне было пора уезжать. Мое агентство уже дважды справлялось, как долго я еще намерен оставаться здесь. Я должен был лететь в Бразилию. Они ждали, когда я скажу, что здоров, чтобы послать меня в Бразилию. Но, прежде чем я покину Вену, я должен кое-что решить. Без этого решения невозможно уехать.

Пока я пил, доктор продолжал говорить:

– Он хирург, как и я, господин Голланд. В его больнице, представьте себе, лечатся только дети из бедных семей. Их родители – рабочие. На них нельзя заработать. – Его глаза сияли. – Но вы должны видеть эту больницу, господин Голланд! Это одна из современнейших больниц в городе! – Он все больше возбуждался. – У доктора Эрлиха свой метод. У него ни один ребенок не испытывает страха перед операцией. Все дети смеются и чувствуют себя счастливыми.

Я снова выпил и подумал: «Ах, Сибилла!»

– За день перед операцией, – рассказывал Гюртлер дальше, – доктор Эрлих устраивает для малышки Лизель, или Рут, или для малыша Ганса детский утренник с музыкой, и подарками, и тортом!

– В честь пациента?

– Да, господин Голланд. Пациент – герой дня! Это подчеркивается особо, ведь назавтра ему предстоит операция. Смотрите, какой он храбрый, какой взрослый! Он нисколько не боится! Ни капельки не боится! Наоборот, он знает, что операция поможет ему выздороветь, и поэтому радуется ей!

– И что, метод работает?

– Вы представить себе не можете как,господин Голланд! Я присутствовал на таком празднике одного десятилетнего мальчика, которому надо было ампутировать ногу. Сам он сидел на постели и выдувал на дудке «Все мои утята» и сиял во все лицо. Все бесконечно восхищались им. И только двое малышей расплакались.

– Почему?

– Потому что тоже хотели на следующий день оперироваться. Но это было невозможно. Они должны были еще обождать. И чувствовали себя несчастными.

Мой врач продолжал:

– Доктор Эрлих заботится и о тех детях, которые ушли из больницы. Многие из них живут в ужасных условиях: им приходится спать вместе с родителями, у них нет своей кровати, нет еды. И тогда доктор Эрлих снова забирает их в больницу.

– Здоровых?

– Да. Так сказать, на отдых. В его больнице столько же здоровых детей, сколько больных.

«Примулы! – выкрикивали цветочницы. – Нарциссы и фиалки!»

– И к этому доктору Эрлиху, – сказал я, – вы и уходите.

– Да, господин Голланд.

– А где вы будете жить?

– У него, в больнице.

– И все бросите в городе, даже свою квартиру?

Он кивнул:

– Я познакомился с доктором Эрлихом год назад, на его докладе. Он тогда сказал одну вещь, которую я никогда не забуду.

– И какую же?

– Он сказал: «Добросердечность важнее любви».

Я допил свой стакан и подумал, что должен прийти к какому-то решению. Уже три недели я сидел в Вене и записывал все, что пережил, в надежде передать на бумаге всю правду. Полиция допрашивала меня снова и снова. Я рассказал полицейским, как умерла Сибилла. Но я не сказал им всей правды. Ее я записываю сейчас на этих страницах, настоящую, чистую правду. И когда закончится мое повествование, станет понятно, почему я так делаю…

– Мне будет вас не хватать, – сказал я доктору Гюртлеру, когда мы на прощание пожимали друг другу руку.

– Может быть, вы как-нибудь меня навестите? Мой новый адрес: Донауфердамм, три – два – четыре.

– Вы радуетесь своей новой работе, да?

Его старческие глаза залучились:

– За всю мою жизнь я еще не был так счастлив!

Он ушел. Я снова остался один. И снова сижу у машинки и думаю о Сибилле, только о ней одной, и знаю, что ее больше нет среди людей. Она – только идея, в которую можно верить. Но можно ли, должно ли?

Я не знаю. Я должен писать. У меня осталось не много времени. Они ждут меня во Франкфурте, они хотят отправить меня в Бразилию. Итак, я продолжаю свой рассказ. Я расскажу всю правду. Подлинную правду о смерти Сибиллы Лоредо. Я запишу все, что произошло. Все! Я ничего не утаю, даже ужасный, безумный конец.

2

Спустя день после прибытия в Мюнхен я снова уезжал из города в направлении Зальцбурга. Я сел на скорый поезд, отбывающий в четырнадцать тридцать.

В поезде было душно и немноголюдно. Земля лежала под толстым покровом снега. Яркий до боли в глазах пейзаж мелькал за окном, как пластинка на патефоне. В Баварии светило солнце. Через два часа я должен быть у Эмилио Тренти.

Чтобы не думать о нем неотступно, я начал просматривать газеты, которые купил на вокзале. На Урале, прочитал я, Советы, по информации американцев, произвели взрыв самой большой на сегодняшний момент водородной бомбы. Союз промышленников немецкой тяжелой индустрии в Обращении к федеральному канцлеру указывал на то, что в случае, если в Германии будет заново создаваться оборонная промышленность, следует позаботиться, чтобы оборонщики ни в коем случае не подвергались диффамации, как это было после 1945 года. В Марокко повстанцы снова устроили кровавую резню среди французских поселенцев, жертвами стали сорок пять женщин и детей. Австрийский чемпион по лыжам Тони Сайлер получил очередное приглашение на съемки в фильме. Верховный суд земли Бремен вынес решение: «Всякий, кто подвергался преследованиям со стороны национал-социализма, не имеет основания на возмещение ущерба какого-либо рода, если только преследуемый не достиг на тот момент семидесятилетнего возраста». На 20-м съезде Коммунистической партии Советского Союза в Москве глава самой большой в мире правящей партии, маленький кругленький Никита Хрущев разоблачал мертвого грузина, сына сапожника Иосифа Виссарионовича Джугашвили, прозванного Сталиным, критикуя его, себя самого и развитие страны на протяжении десятилетий, заявляя при этом: «Многие сложные и противоречивые события гражданской войны 1918–1920 годов некоторые историки объясняют якобы предательской деятельностью отдельных партийных руководителей того времени, которые спустя много лет после описываемых событий были несправедливо объявлены врагами народа. Такое искажение истории не имеет ничего общего с марксистским освещением истории». А после первой партии в гольф в своей новой загородной резиденции президент Соединенных Штатов Америки Эйзенхауэр объявил: «Я немного боюсь – не только моих ударов, но и себя самого».

Я опустил газету и стал смотреть на сверкающий зимний день за окном. Я думал о Сибилле. Однажды она сказала: «Все так перепуталось. Эмигранты-евреи возвращаются в Германию немецкими националистами. Проклятые коммунисты открывают радиостанцию, вещающую против Советского Союза. Эсэсовцы становятся католическими шовинистами. Французы почитают немцев. Русские находят общий язык с египтянами. А недавних узников концлагерей приходится разубеждать в том, что Гитлер был великим человеком хотя бы потому, что строил автобаны…»

Колеса вагона монотонно стучали, поезд шел очень быстро. По обеим сторонам от него вздымались серебристые снежные вихри. Я подумал: «У Гитлера было огромное завоевание – он способствовал опрощению чувств во всем мире. В смысле морали Третий рейх был хорошим временем. Было легко и просто принимать решение. Нетрудно было быть против Гитлера. Теперь мир раскололся, и трагедия обнажила корни, которые опутывают весь мир. Возникают все новые чувства – месть, злоба, симпатии, сомнения, доверие; все труднопроходимее становятся джунгли наших убеждений».

«Если бы не было так неимоверно трудно жить достойно и совершать правильные поступки, – сказала как-то Сибилла, – если бы не было так чудовищно много всяких – измов, а только, скажем, фашизм и антифашизм, как легко было бы тогда жить. И как тяжело теперь!»

За Розенгеймом погода испортилась. В предгорьях Зальцбурга на землю спускался тяжелый ледяной туман. Быстро темнело, и было жутко смотреть, как черный туман, подобно занавесу, спускается с горных вершин, закрывая от глаз окрестности. Я стоял в проходе вагона и наблюдал этот спектакль. За нами, над Химзе, еще светило солнце, впереди, на юге, уже лежала ночь.

Дул слабый восточный ветер, когда я вышел на перрон вокзала в Зальцбурге. Я поискал такси, но ни одного не было.

– Я вызову по телефону, – пообещал мне носильщик и исчез.

Минут через десять подкатил допотопный наемный экипаж.

– Куда? – сипло спросил шофер.

– Акациеналле, три, за городом в Парше.

– В город будете возвращаться?

– Пока не знаю. А что?

– Оттуда в жизни не найдешь пассажиров, – проворчал он.

Вот, значит, каким был город фестивалей Зальцбург зимой. Я немного знал его в летнее время, время праздничной суеты, наплыва иностранцев, продавцов сувениров, время тщеславия, время всехи всякого.Сейчас я проезжал по пустынным улицам, вдоль реки с плавающими по ней льдинами, мимо закрытых кафе, закрытых баров, закрытых отелей. На окна ресторанов и отелей были спущены жалюзи. Лишь немногие уличные фонари были зажжены. На тротуарах громоздились кучи снега. Кажется, жизнь здесь протекала только два месяца в году.

Такси, громыхая, выехало в пригород. Последние дома остались позади. Старенький «Штейр-12» грохотал по заснеженному шоссе к горе, которая поднималась сразу за городом, громадная и черная. Туман обложил нас со всех сторон. Шофер бранился. Вдруг он резко остановился.

– В чем дело?

– Вам придется здесь выходить. Я не проеду к Акациеналле.

– Почему?

– Потому что там нет дороги. Она еще только строится.

Я вылез из такси и увидел, что Акациеналле в действительности представляла собой всего лишь перекопанный клочок поля с тремя домами, окруженными экскаваторами и бульдозерами. Опрокинутые тележки, небольшой кран и подсобка строителей перекрывали дорогу.

– Номер три по левую сторону, – сказал шофер, не вставая из-за руля и прикуривая сигарету.

Я тут же глубоко провалился в жидкое месиво, развезенное на развороченной земле. Вода затекла мне в ботинки, и левая нога сразу заледенела. «Вода – это плохо, – промелькнуло в моей голове, – плохо для кожи и металлического шарнира на протезе».

Неверным шагом я двинулся по мокрому снегу.

Садовая калитка у дома номер три была не притворена. Это была плетенка из веток деревьев, сооружение, характерное исключительно для предместий Мюнхена. От калитки тянулась такая же ограда. Я обнаружил электрический звонок, а под ним латунную табличку с именем. Вокруг было темно, и из-за тумана уже за несколько шагов ничего не было видно. Так что мне пришлось наклониться, чтобы разобрать надпись на табличке. Там было незнакомое мне имя: Виганд. Я позвонил, обождал, еще раз позвонил, но все было тихо.

Я вошел в сад. Создавалось впечатление, будто все, что здесь было, включая и сад, возникло совсем недавно. В снегу я заметил несколько саженцев. Они были не больше метра в высоту и совершенно голыми. Невдалеке находились цветочные клумбы, прикрытые соломой, и уже за завесой тумана слабо поблескивала оранжерея. К вилле вела узкая длинная дорожка.

«Чужое имя на табличке ничего не значит, – думал я. – Может быть, это друг или знакомый Тренти. Может, родственник». Было невероятно, чтобы человек, проживающий в Риме, имел виллу под Зальцбургом.

В доме, когда я почти добрел до него, в одном из окон обнаружился свет. Это был дом, явно построенный уже после войны, он имел цокольный этаж и весь был выдержан в функциональном стиле, без каких-либо украшений. Освещенное окно несколько обеспокоило меня. Если в доме кто-то был, почему он не отреагировал на звонок?

Дорожка описывала дугу. Я поскользнулся на гладком месте, чуть не упал и едва успел снова обрести равновесие, как дверь в доме открылась и на пороге появился человек. Я остановился. Человек – я различал только его силуэт – повел себя подозрительно. Он бесшумно переступил порог, оглядываясь по сторонам. Ворот его тяжелого пальто был высоко поднят. Со все возрастающим беспокойством я смотрел, как он вынул из кармана носовой платок и протер им дверную ручку. Потом с помощью того же платка он попытался прикрыть дверь, но это ему не удалось. Дверь не хотела закрываться. После нескольких тщетных попыток человек сдался. Оставив дверь, через которую на снег падал тонкий луч света, открытой, он преодолел несколько ступеней, ведущих к порогу, и побежал. Опустив голову, он мчался прямо на меня странно короткими семенящими шажками, бесшумно, как призрак. Штанины его брюк развевались.

Человек пробежал около пятнадцати метров, как вдруг заметил меня. Он молниеносно развернулся и бросился через клумбы. В этот момент я потерял все свое самообладание. Я знал, что у меня едва ли есть шанс догнать его, и все-таки я побежал за ним.

– Остановитесь! – закричал я.

Но он и не подумал. По широкой дуге он огибал дом. Из сада был только один выход, и он пытался добраться до того окольным путем.

– Стоять! – ревел я, оскальзываясь, спотыкаясь и преследуя его на грани падения.

Потом события развивались так. Я запнулся за палку, попавшую мне под ноги, и полетел в снег. Протез противно хрустнул, и я почувствовал безумную боль в бедре. На глаза навернулись слезы. Обогнув дом, человек снова бежал по дорожке к калитке. Я поднялся, шатаясь, протез едва удерживал меня; я знал, что больше не смогу пробежать и трех шагов, но еще я знал, что этого мужика, этого мерзкого пса, пробегающего мимо меня на двух своих здоровых ногах, этого проклятого, трижды проклятого сукиного сына я должен достать.

Я схватил мокрую палку, о которую споткнулся, и раскрутил ее над головой. Я почувствовал всю ее тяжесть, она выворачивала мне плечо. Тогда я отпустил ее. Палка со свистом полетела сквозь туман. Она должна его настичь, молил я, с трудом переводя дыхание, должна настичь его…

Палка угодила ему между лопаток. Раздался глухой звук, потом человек застонал и мешком повалился в снег. Наверное, это выглядело комично, когда я, теперь на одной ноге, большими прыжками скакал к нему. Чуть было не упав снова и снова, я все-таки в несколько прыжков добрался до него – как раз в тот момент, когда он собирался подняться. Я схватил его за плечи и толкнул головой в снег. Он лежал ничком и стонал. Я бил и пинал его, куда только попадал. Мои глаза налились кровью. Я словно обезумел.

Не знаю, по какой жуткой логике я вдруг решил, что нашел того, кто отнял у меня Сибиллу, того, кто был во всем виноват. У меня стучало в висках, голова гудела. Мне не хватало воздуха. Стоя на коленях в снегу, я схватил мужчину и резко развернул его к себе. Мне надо было увидеть лицо этого сукиного сына. И я его увидел. Это был не мужчина. Это была женщина.

3

Мокрые белые волосы прядями свисали на лоб. Ей было не больше тридцати пяти, но у нее были совершенно седые волосы. Щеки были измазаны кровью и снегом. Огромные светлые глаза. Через приоткрытые губы виднелись зубы. Она смотрела на меня, и в ее взгляде не было ничего, кроме неприкрытого страха. Ни разу в моей жизни я еще не видел столько страха в глазах человека. Я отпустил ее, и она навзничь упала в снег, и так и лежала неподвижно на спине, в своем тяжелом пальто мужского покроя. Ноги, одетые в брюки, были неестественно вывернуты. Она не шевелилась и только смотрела на меня.

– Кто вы? – спросил я.

Она прижала ко рту кулак.

– Почему вы побежали, когда я вас окликнул?

Женщина не ответила и стала дрожать.

– Отвечайте, – сказал я негромко.

Она по-прежнему молчала. Я сказал:

– Я буду вас бить, если вы не станете отвечать.

Она ничего не ответила. Я ударил ее по лицу. Воздух со свистом вырвался через ее сжатые зубы, но она ничего не сказала.

Я поднялся, с трудом переводя дыхание:

– Вставайте!

Этот приказ она медленно, дрожа всем телом, выполнила. Она была на голову ниже меня. Механически она отряхнула изящными, почти детскими руками снег с пальто. Я схватил ее за плечо и сделал, ковыляя, два шага по направлению к вилле. И тут она заговорила:

– Нет!

Женщина остановилась. Она упиралась, она пыталась высвободиться из моей железной хватки:

– Только не в дом! Пожалуйста, не в дом!

– Ну конечно! – сказал я. – Ну конечно! – И потянул ее за собой.

– Нет! – жалобно заскулила она. – Пожалуйста, пожалуйста! Я сделаю все, что вы хотите, все – но только не в дом! Пожалуйста!

Она затопала ногами. Я развернулся и влепил ей пару пощечин. Она разрыдалась.

– Вперед! – скомандовал я.

Теперь она шла не сопротивляясь. Я толкнул входную дверь:

– Заходите!

Она стояла передо мной как вкопанная. Лицо у нее побледнело, осунулось. Должно быть в иных обстоятельствах она показалась бы миловидной. У нее были прозрачные голубые глаза. Совершенно седые волосы выглядели абсолютно неуместно. Она была примерно в возрасте Сибиллы. Мысль о Сибилле подействовала на меня ужасно. Мне пришлось взять себя в руки, иначе я прибил бы эту женщину. Я затолкал ее в небольшую освещенную гостиную и проверил дверь. Изнутри ее можно было закрыть, повернув язычок английского замка.

Я прислонился спиной к холодному дереву двери и посмотрел на женщину. Она тем временем опустилась в стоявшее перед зеркалом кресло. В гостиной был небольшой гардероб, пара старых картин, камин и немного оловянной посуды. Был еще ковер и множество дверей. Все двери были закрыты. Чужая женщина сидела тут и рыдала. Ноги она вытянула, руки безвольно повисли, а по бледному, грязному лицу текли слезы.

– Говорите, как вас зовут и что вы здесь искали. Говорите правду.

Она подняла свое залитое слезами лицо и попыталась что-то сказать. Но ее дрожащие губы выдавали лишь отдельные звуки, она мычала и бормотала, как пьяная.

– В чем дело? Я не понимаю вас.

Женщина сникла и опять заскулила. Я подошел к ней:

– Вы меня слышите?

Она кивнула. Я увидел, что ее покрытые красным лаком ногти обломались и были черными от набившейся под них мокрой садовой земли. Руки дрожали так сильно, что дергались на коленях вверх-вниз. Я сказал:

– Мое имя Голланд. Я приехал сюда, чтобы встретиться с господином Тренти. Вы знаете господина Тренти?

Она снова кивнула.

– Вы здесь потому, что тоже хотели с ним поговорить?

Она кивнула в третий раз. Стояла тишина, мертвая тишина в этом доме. Над холодным камином висела большая картина, изображавшая английскую охоту. Я смотрел на собак и лошадей. На охотников в красных костюмах.

Женщина подняла правую руку и указала на дверь возле камина. Я оставил ее в покое и направился к двери, на которую она показала. В помещении за дверью горел свет. Это была библиотека. По всем четырем стенам тянулись книжные полки. Здесь была лампа под зеленым абажуром и кресло у окна. Господин Тренти лежал на полу перед креслом. На нем был серый однобортный костюм с жилетом, на лице с обращенными к потолку глазами застыло выражение чрезвычайного удивления. Левая рука лежала на левом бедре. Правую господин Тренти поднес к горлу, как будто хотел ослабить галстук или расстегнуть пуговицу на рубашке, оттого что ему стало душно. Но господин Тренти, торговец овощами из Рима, вовсе не хотел расстегнуть пуговицу на рубашке или ослабить галстук, оттого что ему стало душно. Господин Эмилио Тренти больше вообще ничего не хотел, потому что он был мертв. Кто-то его застрелил. Левая сторона его жилета, на которой торчали две расстегнутые нижние пуговицы, была красной от крови.