Текст книги "Господь хранит любящих"

Автор книги: Йоханнес Марио Зиммель

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 18 страниц)

4

Один пастор из Дюссельдорфа как-то излагал мне свой взгляд на сущность французского поэта Бодлера [25]25
  Бодлер (Baudelaire) Шарль (1821–1867) – французский поэт, предшественник французского символизма. В сборнике «Цветы зла» (1857) анархическое бунтарство, тоска по гармонии сочетаются с признанием неодолимости зла, эстетизацией пороков большого города. (Прим. ред.)


[Закрыть]. Его убийственное отвращение к красоте, которая казалась ему злом и похотью, было не чем иным, говорил пастор, как проявлением одного из чистейших христианских чувств. По ходу нашей беседы пастор привел еще Шарля Пеги [26]26
  Пеги (Péguy) Шарль (1873–1914) – французский поэт и публицист. Его поэмы «Мистерия о милосердии Жанны д'Арк» (1910), «Мистерия о святых праведниках» (1912), «Ева» (1913) – стилизованы в духе наивной средневековой религиозной мистерии. (Прим. ред.)


[Закрыть], который утверждал, что никто не в состоянии вознести такую чистую молитву, как грешник, потому что он живет в самом сердце христианства.

Когда я начал эту книгу, то написал, что Сибилла Лоредо заняла в моем сердце место, на котором у других стоит политика, Бог или вера во что-то. Сибилла была для меня всем, написал я тогда, во что я верю, во что я был полон решимости верить. Я больше не мог верить в того Бога белой расы, чьи наместники на земле благословляли христианские пушки, а папы поддерживали дипломатические отношения с нацистами, но отлучали от церкви всех коммунистов. Еще меньше я мог верить в заверения политиков. Но так как я понял, что все-таки надо хоть во что-то верить, если я хочу жить, я полюбил Сибиллу. С ней все было хорошо, я в мире засыпал и в мире работал.

В противоположность мне Сибилла была истой католичкой. Иногда, когда она меня просила, я ходил с ней в церковь. Она молилась на коленях, а я стоял рядом, смотрел на нее и слушал слова из алтаря: «Я принес вам мир, да пребудет мир Мой с вами. Агнец Божий, принявший на себя грехи мира сего, дай нам мир». Это было постоянное возвещение и обещание мира в христианской религии, которые и сделали Сибиллу верующей.

Это было, как я понял за недели лихорадочного бега событий после ее исчезновения, последним прибежищем отчаявшегося. Мне пришлось понять, что слово «мир» значило для Сибиллы то же, что для алкоголика бутылка, для нимфоманки совокупление, для больного раком избавление смертью. Сегодня я знаю, как полна отчаяния была эта надежда Сибиллы, в которой я занимал только малое место. Верх отчаяния – и несбыточная надежда. Но тем вечером, когда я стоял над телом Эмилио Тренти в библиотеке дома номер три по Акациеналле в Парше, пригороде Зальцбурга, я еще ничего не знал. Я понятия не имел…

Я встал на колени возле мертвого торговца овощами из Рима и, не дотрагиваясь до него, вгляделся в серое отекшее лицо коммерсанта, с мешками, с избороздившими лоб морщинами и застывшими удивленными глазами. Рот Эмилио Тренти был открыт. В нем было много золотых зубов, что говорило о солидном положении господина. Я почувствовал сквозняк и обернулся. Молодая женщина с седыми волосами стояла за мной. Она сказала почти беззвучно:

– Это не я сделала.

Ее тяжелое пальто из верблюжьей шерсти распахнулось, под ним виднелись фланелевые брюки и синий джемпер. У нее была большая грудь. Она еле слышно добавила:

– Когда я пришла, он был уже мертв.

– Когда вы пришли?

– Незадолго до вас.

– Кто открыл дверь, если он был уже мертв?

– Она была открыта.

На ее лице засохла грязь. На месте, по которому я ее ударил, изо рта вытекло немного крови. Теперь она запеклась. Мы долго смотрели друг на друга, и снова я ощутил невероятную тишину в доме. Не было никакого движения. Эта тишина раздражала меня. Я спросил:

– А зачем вы вообще пришли сюда?

– А вы зачем? – Жизнь возвращалась к ней, она преодолела шок и теперь начала защищаться.

– Господин Тренти хотел поговорить со мной.

Она посмотрела на мертвеца, потом снова на меня и спросила:

– Это вы сделали?

Я покачал головой.

Внезапно она повернулась ко мне спиной. Я закричал:

– Отвечайте на мой вопрос! Что вам было здесь нужно?!

Она ответила, не поворачиваясь:

– Он мне позвонил. Вчера вечером. В Вену.

– В Вену?

– Я живу в Вене. Он позвонил и сказал, что ему нужно непременно со мной встретиться. Срочно. И дал мне этот адрес.

– А он сказал зачем?

– Нет. А вам сказал?

– Он сообщил, что речь идет о некой Сибилле Лоредо.

Я внимательно наблюдал за ней, когда произносил имя, но на ее грязном лице не шевельнулся ни один мускул. Оно оставалось таким же безразличным.

– Сибилле Лоредо?

– Да. Вам знакомо это имя?

Она покачала головой. Она была симпатичной, да нет, просто красивой. Возможно, красивее Сибиллы. Но она мне не нравилась. Когда я увидел Сибиллу в первый раз, на вечере в Maison de France в Берлине, то с того момента, как она вошла, для меня перестали существовать все другие женщины, я видел только ее, и вид ее пьянил меня, как вино. Здесь все было наоборот. Эта женщина меня отталкивала, и я не мог сказать почему.

Все в ней было мне неприятно, все раздражало: ее манера говорить без всякого выражения, маленькое личико, неестественно белые волосы, голубые глаза. И то, что ее тело терялось в бесформенном пальто. Ее груди. Ее ноги. Все. Почему нам нравится какой-то человек? Что вызывает к нему симпатию? При взгляде на эту женщину меня охватила такая тоска по Сибилле, что мне стало плохо.

Между тем она вяло спросила:

– Сибилла Лоредо? Кто это?

– Одна знакомая. – Ее совершенно не касалось, кем для меня была Сибилла Лоредо.

Я продолжил:

– Откуда вы знаете господина Тренти?

Она стиснула зубы и покачала головой.

– Не хотите говорить?

– Вы били меня.

– Мне очень жаль.

– Меня еще никто никогда не бил.

– Я принял вас за мужчину, – сказал я, а про себя подумал: «Даже если бы я знал, что ты женщина, я точно так же избил бы тебя!»

Вслух я спросил:

– Как вас зовут?

– Петра Венд.

– Петра Венд? Ваше имя…

– Наверное, оно вам знакомо.

– Кажется, да. Но откуда?

– Вы часто бываете в кино?

– Да.

– Мое имя стоит в титрах многих фильмов. Я консультант по костюмам. У меня в Вене салон моды.

– Почему вы убежали, когда увидели мертвого? Почему не вызвали полицию?

– Я не хотела влипать в историю. Я испугалась.

– Чего?

– Сама не знаю. Вы что, никогда не испытываете страха?

– Почему же, – сказал я, – постоянно испытываю.

Я шагнул через мертвого к столу, на котором стоял телефон. Возле аппарата лежал телефонный справочник.

– Что вы собираетесь делать?

– Звонить в полицию.

Я нашел нужный мне номер и набрал. Низкий мужской голос ответил:

– Полицейское управление Зальцбурга.

– Говорит Пауль Голланд. Пришлите, пожалуйста, ваших сотрудников на Акациеналле, три. Здесь застрелили человека.

– Вы что, выпили?

– Нет.

– Тогда лучше оставьте эти глупые шутки!

– Послушайте, здесь действительнозастрелили человека!

Голос стал живее:

– Адрес!

Я повторил адрес.

– Хорошо, сейчас будем!

Я положил трубку. Похоже, они не привыкли, чтобы в Зальцбурге среди зимы убивали человека. Это было не по сезону.

5

Они приехали с синими мигалками и сиреной. Шесть человек привезли с собой камеры и лампы, графитовый порошок и знаменитые большие серые конверты и приступили к работе, как в любом другом городе мира. Они сфотографировали Эмилио Тренти, сфотографировали комнату, и Петру Венд, и меня. Полицейский врач обследовал мертвого и установил, что тот действительно мертв. «Около полутора часов».

Подъехала «скорая помощь», и двое молодых людей в белом внесли носилки. Они уложили на них мертвого торговца овощами, и следом за этим господин Эмилио Тренти покинул дом под Зальцбургом, который ему не принадлежал. Ногами вперед. Они увезли его в Институт патологии.

– Завтра утром можете получить протокол вскрытия, – сказал полицейский врач, маленький плешивый господин, единственный, кто на протяжении всего времени демонстрировал недовольство. Этим вечером он хотел пойти в театр. Давали «Марицу», сказал он мне.

Снаружи, на заснеженном поле между подсобкой и ржавым экскаватором, ждали любопытствующие, чтобы посмотреть, как мертвеца будут грузить в машину «скорой помощи». Это были соседи. Они стояли в тумане тесной толпой и перешептывались. Их тихие приглушенные голоса звучали как шелест листвы. Взвыла сирена санитарной машины, и «скорая помощь» уехала.

Люди из отдела убийств бесшумно передвигались по дому в поисках следов. Они обошли весь сад, осмотрели многочисленные отпечатки обуви на том месте, где я избил Петру Венд. Они допросили соседей.

В доме номер один в этот день праздновали день рождения. Собралось много гостей, большая веселая компания. Хозяин дома, чей день рождения праздновали, был в пестром бумажном колпаке и слегка навеселе. Его рубашка была в пятнах от губной помады. Смущенный, он стоял перед комиссаром, который вел допрос. Комиссара звали Эндерс. Соседа – Гросс.

Они пригласили господина Гросса в дом, где было совершено убийство. Он стоял, прислонившись к холодному камину в гостиной, и рассказывал, что знал. Это было не много. Мы с Петрой Венд сидели в глубине комнаты.

– Вы знали господина Тренти? – спрашивал комиссар Эндерс, чересчур элегантный, красивый мужчина с посеребренными висками, похожий на кинозвезду. Он говорил на изысканном австрийском диалекте.

– Только в лицо, господин комиссар.

Сосед Гросс был маленьким и толстым. Он деликатно сглатывал и держал свою розовую руку перед мягким ртом.

– Я видел его несколько раз, когда он приезжал к господину Виганду.

– Дом принадлежит господину Виганду?

– Совершенно верно.

Гросс снял свой бумажный колпак и снова сглотнул:

– Извините, я выпил немножко шампанского. Мне, конечно, не стоило этого делать, у меня хронический гастрит. Завтра утром мне будет нехорошо.

– Чем занимается господин Виганд?

– Овощи оптом, тем же, что и господин Эмилио Тренти. Они были дружны.

– Где сейчас господин Виганд?

– В отъезде. Он часто уезжает. У господина Тренти был ключ от виллы. Всегда, когда господин Виганд бывал в Риме, он жил у господина Тренти. А когда господин Тренти приезжал в Зальцбург, он жил здесь.

– Сегодня днем вы не слышали какого-нибудь шума? Выстрела или голосов?

– Ничего, господин комиссар. Правда, у меня на той стороне был такой шум, что и собственных слов было не разобрать.

Другие соседи также ничего не слышали. Они только подтверждали слова Гросса, что Виганд и Тренти были дружны. Больше они ничего не знали.

Потом я рассказывал комиссару полиции свою историю. Он слушал внимательно и делал пометки. В галстуке он носил жемчужину, он вообще одевался с элегантностью вчерашнего дня. У него был еще и перстень с печаткой.

Он спросил:

– Вы думаете, что преступление против господина Тренти и преступление против госпожи Лоредо как-то связаны?

– Я в этом уверен, – с горячностью сказал я.

– Хм, – изрек он. Затем повернулся ко мне спиной и заговорил с Петрой Венд.

Она тем временем привела в порядок лицо и волосы. Губы она накрасила слишком ярко и наложила слишком много румян. Ее глаза все еще хранили выражение ужаса.

– А вы, Madame? – Эндерс постоянно обращался к ней «мадам», он вообще охотно пересыпал речь французскими словами. – Где вы познакомились с господином Тренти?

На ее бесцветном, чрезмерно накрашенном лице над носом дрогнула жилка. Я заметил, что она сжала руки в кулаки.

Она сдержанно ответила:

– В Италии.

– После войны?

– Во время войны. – Жилка от переносицы взвилась к корням волос, она резко выдалась, я видел, как она дрожит и пульсирует.

– Когда во время войны, Madame?

– Думаю, в сорок четвертом. Я… остановилась тогда в Риме, и он представил меня обществу.

– Чем он занимался в то время?

– Он занимал высокий пост в министерстве пищевой промышленности. – Петра Венд покусала губу. – Я жила в Риме. Мой дом посещали многие. Он тоже.

– J'ai compris [27]27
  Я понимаю (фр.)


[Закрыть], – сказал Эндерс. – Excusez-moi [28]28
  Извините меня (фр.)


[Закрыть], если я побеспокою вас еще, Madame. После войны вы больше не видели господина Тренти?

Она покачала головой.

– И ничего о нем не слышали?

– Ничего, господин комиссар.

– И все-таки вы сразу же приехали сюда, как только он позвонил?

– Он сказал, это очень важно. Для него и для меня. Он сказал, речь идет о его жизни. И о моей.

Пока она говорила, мне наконец удалось ухватить пальцами маленький твердый предмет. Он закатился в щель кожаного кресла, я наткнулся на него рукой, когда садился. В течение всего допроса я пытался достать его из щели так, чтобы комиссар или Петра Венд этого не заметили.

Эндерс говорил с Петрой. Он стоял ко мне спиной. Сантиметр за сантиметром я продвигал правую руку со сжатыми пальцами через колено, потом опустил глаза и на мгновение приоткрыл ладонь. Я знал, что я увижу, еще до того как сел в кресло. Я сразу узнал этот маленький предмет по его форме. Это была овальная золотая серьга с зажимом. Мне эта серьга с ее витым орнаментом была хорошо знакома. Эта серьга и ее пара были заказаны специально для Сибиллы, на внутренней стороне серег было выгравировано по маленькой букве s. Серьги изготовил ювелир Хэнляйн в Берлине, Курфюрстендамм, 34, я заплатил за них двести восемьдесят марок. Сибилла была от них в восторге. Она любила эти серьги.

Одну из них я держал сейчас в руке. Дорогое украшение как огонь жгло мне ладонь. Я сунул руку в карман брюк. Когда я ее вынул, в ней была пачка сигарет. Сережки в ней больше не было. Теперь она лежала в кармане. Я прикурил сигарету, задаваясь вопросом, не заметила ли чего Петра.

Я был сродни пьянице, который, шатаясь, ныряет в бесконечный туннель своей больной страсти. Выхода нет, вокруг все темнее, все холоднее.

6

– Прошу вас обоих не покидать Зальцбург, – обратился к нам комиссар. – Мне очень жаль, что приходится вам докучать, но иначе нельзя. Je regrette [29]29
  Я сожалею (фр.)


[Закрыть].

– Мы не можем уехать из города?

– Нет, Madame. По крайней мере, пока идет interrogatoire [30]30
  Допрос, дознание (фр.)


[Закрыть].

– Вы держите нас за преступников?

Его седые кустистые брови поползли вверх:

– Господин Голланд, pardon [31]31
  Простите, извините (фр.)


[Закрыть], я только исполняю свой долг.

– Мне нужно вернуться в Вену! Меня ждет фильм. На следующей неделе я должна идти на студию!

– Déplorable, Madame [32]32
  Жаль, мадам (фр.)


[Закрыть]. Но так положено.

– Где мы можем устроиться?

– В Зальцбурге много хороших отелей.

– Я раньше всегда жила в отеле «Питтер», – сказала Петра.

– Если вы будете так любезны поехать со мной, я подвезу вас туда. – Я испытующе глянул на нее.

Ее взгляд оставался пустым. Заметила ли она серьгу? Я подумал: «Эта женщина была в войну в Италии. Похоже, она неохотно говорит о том времени в отличие от Сибиллы, которая часами рассказывала мне о тех днях. Но рассказывала ли она правду?» Я с ужасом понял, что в первый раз, с тех пор как знаю Сибиллу, усомнился в ней. В первый раз я счел ее способной на ложь. Это из-за серьги. Как она попала в этот дом? Отнял ли серьгу у нее Тренти? Или она сама обронила ее здесь? Внезапно я почувствовал неодолимую потребность выйти на свежий воздух.

– Идем?

Петра кивнула. Мы прошествовали через окутанный туманом сад к моему такси.

Возле припаркованной машины, на снегу, с визгом дрались две кошки. Завидев нас, они убежали. Я хромал рядом с Петрой по хляби.

– Вы поранились?

– Нет. Я всегда так хожу. У меня только одна нога.

– О, простите! – сказала она.

Большинство людей говорят это, я давно уже не реагирую. Я сел возле нее на заднее сиденье, и машина тронулась. Но вперед мы продвигались медленно, туман сгустился. Его липкие желтые клочья летели нам навстречу.

– Это ранение с войны?

– Что? – Я повернулся к Петре.

Она неотрывно смотрела вперед, в туман.

– Ваша нога. Вы потеряли ее на войне?

Как правило, мало кто продолжал расспросы, большинство старалось поспешно сменить тему.

Я ответил:

– Нет.

– А где же? – Ее голос был, как обычно, без всякого выражения, и он по-прежнему действовал мне на нервы.

– Я искал выпивку.

– Выпивку?

– Французский коньяк. До того как меня забрали в армию, у меня оставалось еще десять бутылок «Хеннесси». В ящике. Хотите послушать дальше?

Она кивнула.

– Ящик с коньяком я отвез в лес под Франкфуртом и закопал. Место пометил. Я хотел иметь что выпить, когда вернусь.

Она молчала. Мотор гудел.

– В девятьсот сорок шестом я вернулся и пошел в лес. Я нашел то место. И коньяк был еще там. Только, когда я тащил его назад, случилась неприятность. Я наступил на противотанковую мину. Выпивка полетела к черту.

– Боже, – сказала она. – Какая бессмыслица.

Я ждал, что она скажет, как ненавидит войну, и какой это позор, и что этого нельзя допускать. Но она больше ничего не сказала. Я тоже молчал, пока мы не добрались до города. На часах в машине было девятнадцать тридцать.

По туннелю мы выехали к отелю. Он находился рядом с вокзалом. Когда я вылезал, то видел красные и зеленые сигнальные огни на рельсовом пути. Мимо проходил поезд. Его окна мерцали в тумане, и был слышен стук многочисленных колес. Я подумал, что Сибилла, возможно, здесь. Здесь, в Зальцбурге, где-то в темноте, может быть, совсем рядом. И, возможно, наблюдает за мной. А может быть, она мертва, вопреки всему.

Служащий внес чемоданы Петры в отель. Свою сумку я нес сам. Мы получили номера 312 и 314. Как и во многих отелях, здесь не было номера 313. Помещение было по-современному обставлено и очень чисто. Портье вежливо сообщил, что отель только что отремонтировали. На лифте мы поднялись на третий этаж. Мальчик-посыльный встал с багажом между нами. Лифт тихо гудел, пахло металлом и свежей краской. Через голову посыльного мы смотрели друг на друга, я все время ждал, что в этих водянистых голубых глазах промелькнет хоть какое-то выражение: недоверия, согласия, ненависти. Лицо Петры не выражало ничего. Перед дверью своего номера она подала мне руку:

– Спокойной ночи, господин Голланд.

– Спокойной ночи, госпожа Венд.

Я поклонился. Посыльный уже зашел в ее номер. Я сказал:

– И простите, пожалуйста, что я вас ударил.

На это она вообще ничего не ответила. Просто закрыла за собой дверь. Я стоял один в пустом коридоре.

В моем номере были желтые панели, полированная мебель и радио. Точнее говоря, приемник, который передавал мелодии, отобранные кем-то здесь же в отеле, легкую и популярную музыку. Я включил приемник и послушал арию фельдмаршальши из первого акта «Кавалера роз» [33]33
  «Кавалер роз» (1910) – опера немецкого композитора Рихарда Штрауса (1864–1949). (Прим. ред.)


[Закрыть]. Зажег все светильники и пошел в ванную. Открыл краны и наполнил ванну.

Я разделся, отстегнул протез, сел в горячую воду, откинул голову и уставился в потолок. Теперь по радио передавали музыку из опер Вагнера. Я побрился, снова оделся, закрепил свою искусственную ногу и выглянул в окно. Улица была пустынна. Я положил серьгу Сибиллы перед собой на стол и рассмотрел ее, кусочек металла, который не умел говорить, но мог бы рассказать многое. Я спрятал сережку и полистал свои старые газеты. Я прочитал передовицу и театральную критику, сообщения о выгоне скота на горные пастбища, потом репертуар мюнхенских кинотеатров, хотя сам я находился в Зальцбурге, и, наконец, продолжение романа Луиса Бромфилда «Так это будет» [34]34
  Бромфилд (Bromfield) Луис (1896–1956) – американский писатель. (Прим. ред.)


[Закрыть].

В конце концов я уже не мог находиться в своем номере. Я так нервничал, что мне понадобилось три спички, чтобы зажечь сигарету. Я больше не мог выносить одиночества. Мне казалось, что потолок вот-вот обрушится на меня. Я подошел к телефону и попросил номер 312. Я намеревался спросить Петру Венд, не поужинает ли она со мной. Мне уже было безразлично, с кем я буду ужинать, только бы не одному. Девушка на коммутаторе сообщила:

– Госпожи Венд нет в номере.

– Она вышла в город?

– Минуточку, господин Голланд, я спрошу портье.

Затем послышался его голос:

– Госпожа Венд в игорном зале.

– Где?

– Она играет в рулетку, господин Голланд.

– Но ведь казино раньше было…

– …у моста, совершенно верно. Но оно переехало. Теперь игорный зал располагается у нас в отеле.

– Куда? – спросил мальчик в лифте.

– В игорный зал.

Лифт заскользил вниз.

– Удачи, – пожелал лифтер, когда я выходил.

– Что?

– Желаю вам удачи, господин!

– О да, – сказал я. – Спасибо! Очень мило с вашей стороны.

7

«Faites vos jeux, mesdames, messieurs!» [35]35
  Дамы, господа! Делайте ваши ставки! (фр.)


[Закрыть]

Низкий голос крупье звучал приглушенно в большом зале. Играли за двумя столами, и оба пользовались вниманием. Многие игроки стояли. Ставки за правым столом были выше. Его маленький белый шарик как раз попал в лунку.

«Vingt-sept, rouge, impair et passe!» [36]36
  Двадцать семь, красное, нечет и пасс (перебор)! (фр.).В рулетке термин «passe» означает ряд цифр от девятнадцати до тридцати шести включительно. (Прим. ред.)


[Закрыть]– выкрикнул крупье.

На этом номере ставок не было. Два игрока выиграли на Cheval [37]37
  Cheval (фр.; букв,лошадь) – ставка на два номера на линию, разделяющую два квадрата, при этом выигрыш вдвое меньше, чем при ставке на один из этих номеров. (Прим. ред.)


[Закрыть], пара других – на простой шанс. Игорный зал в Зальцбурге не отличался помпезной роскошью казино в Баден-Бадене, не было ни сверкающих монстров под потолком, ни золоченых кариатид. Но были отличные ковры, гобелены на стенах и массивная клубная мебель. Служители носили ливреи, кружевные жабо и эскарпы [38]38
  Мужские туфли с пряжками в стиле рококо (от фр.escarpin). (Прим. ред.)


[Закрыть], крупье были безупречно одеты. И в Зальцбурге следовали правилу, что деньгами легче всего рискуют в атмосфере роскоши.

«Vingt-sept, rouge, impair et passe!»

За столом послышались удивленные возгласы. Дважды подряд выпал один и тот же номер. Какая-то пожилая дама никак не могла успокоиться: «Это ужасно, господа, ужасно! В первый раз у меня уже были „лошадки". Я хотела поставить на этот номер и удвоить ставку, но мне не хватило духу! Господи, уму непостижимо!» Ее голос дрожал, она была готова расплакаться. Один из крупье кивнул ей, второй уже снова крутил рулетку.

«Faites vos jeux, mesdames, messieurs!»

Публика была разношерстной. Здесь были дамы в платьях для коктейля и крестьяне в грубошерстных костюмах. Крестьяне делали самые высокие ставки. Казалось, денег у них было больше всех. Тяжелые и широкоплечие, они возвышались над столами и клали на стол фишки потрескавшимися красными руками. Среди игроков женщин было больше, чем мужчин, и многие из этих женщин были старше пятидесяти. Некоторые явились в сопровождении хорошо одетых господ. Молодые жиголо стояли позади своих дам и со скукой взирали на происходящее.

«Trois, rouge, impair et manque!» [39]39
  Три, красное, нечет и манк (недобор)! (фр.)В рулетке термином «manque» называется первый ряд цифр от одного до восемнадцати включительно. (Прим. ред.)


[Закрыть]

Через короткие промежутки времени голоса крупье взлетали над шепотом игроков; они были сигналами удачи, дорожными знаками страсти, которая так же стара и неистребима, как само человечество.

«Rien ne va plus, monsieur, rien ne va plus!» [40]40
  Ставок больше нет, господа, ставок больше нет! (фр.)


[Закрыть]

Мне вспомнились голоса из громкоговорителя на аэродроме в Берлине, я закрыл глаза и снова услышал их: «Внимание! Объявляется посадка на самолет компании «Пан-Америкен ворлд эйрвейз» на Дюссельдорф и Лондон, номер рейса семь – пятьдесят четыре. Пассажиров просят пройти на посадку к выходу три. Желаем счастливого полета!»

Голоса все звенели – те, из аэропорта, и эти, крупье, – а я думал о Сибилле, и мне было страшно. С тех пор как я нашел сережку, покой оставил меня. Каждое мгновение, думал я, со мной может что-то случиться, что-то неотвратимое, непоправимое, ужасное. Вокруг была только видимость безопасности. Тишина вокруг меня была тишиной в эпицентре смерча. Смерть Эмилио Тренти не потрясла меня. Сережка Сибиллы выбила из колеи.

«Cinq, rouge, impair et passe!» [41]41
  Пять, красное, нечет и пасс! (фр.)


[Закрыть]

Тут я увидел Петру. Она сидела за вторым столом возле старшего крупье и была полностью погружена в игру. Ее вид поразил меня. Потому что женщина, сидящая здесь, за столом, обитым зеленым сукном, в открытом серебристом платье для коктейля, с сигаретой в руках, была не та Петра, которую я знал несколько часов назад. Это была совершенно другая женщина.

Я встал за колонну, откуда мог наблюдать незамеченным, и уставился на нее. Фишки она ставила не сама. Она подвигала крупье рядом с собой столбик фишек и тихо переговаривалась с ним. Он кивал и бросал фишки на поле. Я обратил внимание, что Петра играет исключительно пятьюдесятьюшиллинговыми фишками, и притом ставит не меньше восьми штук. Сейчас она играла на одиннадцать вместе с другими четырьмя игроками, на тридцать пять, на последние шесть и на последние три.

«Faites vos jeux, mesdames, messieurs!»

С отсутствующим видом Петра стряхнула пепел со своей сигареты. Пепел упал на зеленое сукно рядом с пепельницей, она этого не заметила. Ее светлые глаза расширились и неестественно застыли, как будто она закапала в них атропин. Лицо бесцветной миловидной женщины неожиданно приобрело цвет и форму. Щеки лихорадочно горели, губы шевелились, я заметил, что она разговаривает сама с собой. Она кивала головой или отрицательно мотала ею, споря со своими мыслями, доказывала что-то себе, расходилась сама с собой во мнениях.

Шарик покатился.

И, хотя ставок больше не было, Петра вскочила и поспешно бросила одну фишку на двадцать пять, одну на двадцать девять и одну на Transversale pleine [42]42
  Трансверсаль плен – ставка на три номера одновременно. Фишка помещается на внешнюю линию выбранного горизонтального ряда или трех номеров. (фр.) (Прим. ред.)


[Закрыть]: четыре, пять, шесть. Потом села с замедленными движениями заводной куклы и уставилась перед собой.

Крупье выкрикнул номера.

Петра выиграла. Ей пододвинули фишки. Она, не обращая никакого внимания на выигрыш, давала крупье новые указания. Пятидесятишиллинговую фишку она бросила через стол.

Крупье на краю стола поднял кружок вверх, прежде чем бросить его в лунку. Все крупье закричали хором: «Merci, Madame, pour les employés!» [43]43
  Спасибо за игру, мадам! (фр.)


[Закрыть]

Игра продолжалась. Петра выигрывала. Она играла словно в трансе. Я подумал: «Откуда у нее деньги? Модный салон приносит такой доход?» Она удваивала ставки и заставила уже весь стол. Я видел, как под тонким серебристым материалом вздымается и опускается ее грудь. Она была безмерно возбуждена. Теперь она поднялась и играла стоя. Она беспрерывно курила.

«Seize, rouge, pair et manque! [44]44
  Шесть, красное, чет и манк! (фр.)


[Закрыть]»

Ничего, ни на цвет, ни на номер. Крупье освободил стол. На этот раз Петра проиграла – около тысячи шиллингов, быстро прикинул я. Она, не дожидаясь, пока стол освободится, уже двигала новые фишки на каре. Для нее все происходило недостаточно быстро. Она нервно покусывала губы в ожидании игры. Ну почему шарик все еще не крутится? Почему задержка? Внезапно она придавила сигарету, пододвинула крупье кучку фишек и дала ему указания. Он кивнул. Взяв оставшиеся фишки и свою миниатюрную сумочку, Петра прошествовала к первому столу. Я вдруг заметил, что она удивительным образом вдруг выросла, стала стройной, с длинными ногами. В брюках я не мог разглядеть ее ног, теперь я видел их. Ей уступили место за первым столом. Но она не стала садиться, а бросила крупье у нижнего края стола фишки и сказала, на что ставить. Он поднял глаза, чтобы запомнить ее лицо, и кивнул ей с улыбкой. В это время за вторым столом запустили шарик. Петра вернулась к нему.

«Deux, noir, pair et manque!» [45]45
  Два, черное, чет и манк! (фр.)


[Закрыть]

Она выиграла. Оставив выигрыш на своем месте – крупье сделает за нее ту же игру, – она снова пошла к первому столу.

«Trente-trois, noir, impair et passe!» [46]46
  Тридцать три, черное, нечет и пасс! (фр.)


[Закрыть]

И снова она выиграла. Теперь она играла на двух столах одновременно. Она путешествовала туда-сюда, иногда, если спешила или боялась пропустить игру, даже бежала. Ковер скрадывал стук ее высоких каблуков. Она проигрывала и выигрывала, выигрывала и проигрывала.

Из всех игроков, рассказывал мне как-то один старый крупье, самые уязвимые те, кто живет в каком-то страхе. Страхе перед жизнью, перед старостью, потерей благосостояния, в страхе перед болезнью или смертью. Мужчины около пятидесяти и женщины после сорока уязвимы, потому что думают, что стоят на границе способности чувствовать и переживать. В игорном зале всем этим людям присущи схожие мысли: зачем осторожничать? какой смысл в деньгах? для кого их копить? Все равно один конец! На таких игроках и держатся банки. Не на робких туристах или господах, заскакивающих время от времени тайком от супруги, и не на азартных маньяках, которые рискуют тысячами, но и уносят тысячи. Не на них. Только на людях в страхе. Поэтому ни в каком другом веке игорные залы не процветали так, как в нашем.

Я задумался, перед чем Петра Венд испытывала страх, какого рода террор испытывала она на себе, и наблюдал за ней дальше, как она сновала между двумя столами, затаив дыхание, возбужденная, в своего рода уединенном экстазе. Примерно через три четверти часа она собрала свои фишки и направилась в бар. Кажется, дурман прошел. Она осталась при своем: пару тысяч шиллингов проиграла, но обладала еще кучей фишек. Я подошел и сел возле нее за стойку.

– Добрый вечер.

– О! – Она вздрогнула в испуге. Потом ее глаза сузились. – Вы давно здесь?

Я кивнул.

Подошел бармен:

– Что будете пить?

– Бокал шампанского.

– Мне одно виски, – сказал я.

Бармен удалился. Ослепительно белые волосы Петры блестели. Она тихо спросила:

– Вы следили за мной во время игры?

– Да.

Она скрестила свои красивые ноги, туго забила в сигарете табак и сказала еще тише:

– Я тоже следила за вами, господин Голланд.

Я ожидал нечто подобное, это было почти облегчение.

Бармен поставил перед нами бокалы и снова удалился. Из зала доносились выкрики крупье, иногда было слышно, как крутится шарик.

– Где вы за мной следили?

– В доме на Акациеналле, господин Голланд. – Ее голос звучал кротко, она мурлыкала, как кошка, тепло и мягко. – Когда вы… тот предмет вынули из складки.

Я чувствовал запах ее духов. Она сидела, нога на ногу, откинувшись назад, с вызывающим видом. Сумочка с фишками лежала перед ней.

– Я видела, как вы спрятали его в карман.

Я ничего не ответил.

– Вы ведь спряталиего в карман, не так ли?

– Если вы это видели, почему не сообщили комиссару?

Она взяла в рот сигарету. Я дал ей прикурить. Она выдохнула клуб дыма, потом серьезно ответила:

– Я подумала, что это был предмет, существование которого вы хотели сохранить в тайне. Предмет, принадлежащий той женщине, о которой вы говорили.

– Сибилле Лоредо?

– Да, женщине, которую вы любите.

– Поэтому вы промолчали?

– Да, поэтому.

«Trente-quatre, rouge, pair et passe!» [47]47
  Тридцать четыре, красное, нечет и пасс! (фр.)


[Закрыть]– донесся голос крупье из зала.

Я понял, что утаивать что-либо не было никакого смысла.

– Это была сережка. Она принадлежала Сибилле. Я не знаю, как она попала в дом на Акациеналле. Я… я также не знаю, что теперь буду делать. Я вам очень признателен, что вы не выдали меня.

Она отхлебнула глоток.

– У вас есть фотография госпожи Лоредо?

– Да.

«Zéro!» [48]48
  Зеро! (от фр.zero, букв.ноль)


[Закрыть]

И оживление в зале.

– Конечно.

Я вынул бумажник и достал фотографию, которую всегда носил с собой. На ней Сибилла была снята на пляже Ваннзе. Она лежала в черном купальнике на песке и смеялась. Мне всегда очень нравилось это фото.

– Вот, пожалуйста, – протянул я фотографию Петре Венд.

– Это… – начала она.

Стакан выпал из ее рук и со звоном разбился. На красном ковре расплылось темное пятно.

– Что случилось?! – бросился к нам бармен.

– Помогите мне, – сказал я. – Даме стало плохо!