Текст книги "Стрела и солнце"

Автор книги: Явдат Ильясов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 16 страниц)

Зиф и Ксанф во главе народного ополчения добивали в темных переулках и домах последних приверженцев Коттала.

Но решающая схватка произошла у жилища первого архонта.

Пираты, пробив дорогу наверх, захватили дом, но, к их удивлению, он был пуст.

Опьяненные первой удачей, они рыскали по комнатам и хранилищам, точно степные хищники в овчарне, но ничего путного им добыть не пришлось. Самое ценное исчезло до того, как разбойники вырвались из подвала. Только и успел Драконт, что убить несколько задержавшихся во дворе херсонеситов.

Дом пылал.

Опасно выпустить на свободу Драконта и его сподвижников – они вернутся, чтобы отомстить.

Гикия велела обложить усадьбу связками хвороста, сена, облить нефтью и поджечь. Так будет верней. Вдобавок к этому присоединился пожар, вспыхнувший внутри дома от горшка с горючей жидкостью.

Шайка очутилась в огненном кольце.

– К воротам! – закричал Драконт. – Поднимем катаракту, пробьемся сквозь стадо трусливых баранов, а там – пусть ловят нас, если догонят!

Шайка ринулась к воротам, но поднять решетку пиратам не удалось – десятки стрел и метательных копий ударили разбойникам в лоб сквозь железные прутья.

– Бейте их! – исступленно кричала Гикия, размахивая пикой.

Пираты бросились к скотному двору. Они лезли на стены и крыши, прятались за углами, прыгали в цистерну с водой, карабкались по колоннам, но всюду их настигало пламя и сверкающие, как пламя, стрелы, копья и мечи. Шайка редела на глазах.

Наконец их осталось трое – Драконт, Лисандр и косоплечий Фиамид,

Они вновь побежали к воротам.

Лисандр схватился за живот, пробитый длинной скифской стрелой шерстобита Дато, споткнулся и ткнулся головой в землю.

Фиамид, пораженный прямо в лицо копьем, брошенным рукой тавра Кунхаса, опрокинулся навзничь.

Драконт вцепился в прутья катаракты и завопил от ярости.

– Не стреляйте, это Харн! – предупреждающе крикнула Гикия.

Херсонеситы опустили копья и луки.

Наступила тишина, если не считать гула пламени да грохота обрушивавшихся балок.

Харн перестал трясти решетку и впился сумасшедшими глазами в лица херсонеситов.

Отблески пламени ложились на них алыми пятнами, и в мутнеющем сознании пирата мелькнула жуткая мысль: неужели все люди, которых он зарезал за свою не слишком долгую жизнь, явились сюда, истекая кровью, чтобы судить его за преступления?

Он передернулся от страха.

Сзади и с боков к пирату подбирался бушующий огонь. Тлеющая одежда обжигала спину. Трещали всклокоченные волосы. Харн задыхался, горячий воздух раздирал ему больные легкие. На губах пузырилась кровавая пена. Ноги подгибались от слабости.

– Конец! – прохрипел Харн, чувствуя за плечами дыхание смерти.

Странно – оно вовсе не отдавало ледяным холодом, как принято думать. Оно палило, испепеляло, и Харн корчился в огне, как скорпион. Солнце Херсонеса сожгло черную стрелу пирата. Конец!

Это было так несовместимо со свежим ветром, что задорно веял сейчас где-то в горах, с шипучим плеском соленых волн, которые он совсем недавно бороздил в ладье с шайкой близких сердцу друзей, столь не вязалось с прежними думами и намерениями, что Харн, преисполнившись ужаса перед неотвратимым, запрокинул голову и завыл – протяжно и глухо, точно одинокий волк.

Он надсадно оборвал вопль души, упал на колени, просунул обожженные руки меж прутьев катаракты:

– Спасите! Братья, сестры, пощадите меня.

Толпа не шелохнулась.

– Спасите!! – надрывно застонал Харн, брызгая кровавой слюной. – Я достаточно наказан. Простите меня.

Толпа зловеще молчала.

– А-а, будьте вы пррокляты! – зарычал Харн, роняя голову.

И тогда в толпе прозвенел, словно крик буревестника над волнами, гневный женский голос:

– Смерть тебе, убийца!

Ревущее пламя настигало. Харн наскреб остатки сил. поднялся, отступил назад, разбежался и ударил дымящимся телом о железную решетку.

Огненный вихрь легко подхватил изгоя и жадно пожрал на глазах у толпы, дышащей местью.

В пламенеющем мозгу пирата обозначилось в последний миг с ледяной холодностью и четкостью: вся эта затея была заранее обречена на провал.

Не трудно зарезать Ламаха.

Можно истребить двух, трех, сто Ламахов.

Но разве уничтожишь народ? Народ, который жив не Ламахом, а самим собой, который, потеряв одного вождя, способен тут же выдвинуть двух, грех, сто вождей?

– Боже, какую страшную ошибку я совершил… – это было последней мыслью Харна.

К утру на месте, где еще вчера возвышался дом Ламаха, осталась груда пылающих развалин. Утих ветер. Дождь, поливший к рассвету, прекратился. Из-за туч выглянуло веселое солнце.

Ламах тронул Гикию за плечо.

– Что? – спросила женщина, как бы очнувшись от глубокого сна.

– Я хотел сказать – напрасно Асандр… и всякий другой… видишь, что из этого получилось. Мир лучше вражды. Когда они… поймут? Уйдем отсюда.

Гикия мягко отстранила старика, повернулась и медленно пошла по улице, опустив голову, прикрытую черным покрывалом – скорбная, точно Калипсо, что встречает души умерших у входа в царство Аида.

За нею двигались люди: матросы, виноградари, земледельцы, рыболовы, гончары – народ Херсонеса, ради которого она решилась на великую жертву.

Она не видела их. Она не слышала их. Гикия шла вперед, и густое скопище молчаливых мужчин и женщин шествовало за нею в полной тишине. Она не знала, куда идет, но шла уверенно и прямо.

Наконец она остановилась.

И остановились херсонеситы. Как раз там, где им надлежало быть в трудный час. Остановились по единодушному сердечному побуждению людей, привыкших решать все сообща, видевших здесь убежище, опору в тяжелый день. Тут, все вместе, они заново ощущали свою силу, приобретали ясность мысли.

Люди плотной стеной окружили стройный обелиск, возле которого стояла Гикия.

У нее кружилась голова. Стараясь не упасть, Гикия припала к мрамору, обняла камень, как брата.

Он был холоден, как лед, пальцы стыли от прикосновения к нему, но сердце – сердце зато согревалось.

Белый обелиск с присягой прочно высился на месте. От него веяло на херсонеситку спокойствием силы и мудрости. Она открыла глаза и увидела строгий чекан слов, высеченных на мраморе: «И пусть ни земля, ни море не приносят мне плодов, пусть женщины не разрешатся от бремени благополучно…»

Сириск, земледелец из Керкинитиды, отец покойного Диона, медленно приблизился к дочери Ламаха, склонился низко, как перед богиней, поцеловал край одежды и отступил.

В памяти женщины промелькнули видения ночи, но Гикия была уже спокойна.

Долой промозглую тьму, прочь студеный, безжизненный свет луны – пусть поклоняются матери Селене никчемные, слабые создания, что ищут тихих радостей и боятся жгучего солнца, грохота грома и полыхания молний.

Приметы лгут – она счастлива.

Ночь прошла. Жуткий сон улетучился. Солнце опять сияет над землей. Земля и море дают человеку плоды. Жизнь продолжается.

Душа женщины отмякла. Гикия заплакала, припав щекой к холодному камню, и горячие слезы потекли по скупым словам присяги, высеченным на обелиске. Кровью сердца, горькой вдовьей слезой щедро оросила она священный камень, чтоб он жил вечно.

И народ при виде этих слез закричал в один голос:

– Свобода!..

В нем было все, в одном коротком слове, – жизнь, труд, хлеб, семья, дом, любовь, дружба, ненависть, светлые надежды, тяжкие разочарования – все, чем жив и богат человек… Да, жизнь продолжается! Гикия подняла голову и долгим-долгим взглядом обвела лица окружающих. В глазах женщины не было смерти. Солнце высушило слезы. Она ясно улыбнулась.

Смеющиеся и плачущие от радости люди запели гимн в честь Гелия – животворящего солнца. Гикия стояла возле обелиска и слушала песню.

Улыбка не сходила с алых губ.

Черное покрывало спало с головы, и ветер моря ласково теребил пряди нежных серебряных, поседевших за одну ночь волос.