Текст книги "Стрела и солнце"

Автор книги: Явдат Ильясов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 16 страниц)

Явдат Ильясов
Стрела и солнце

Моим дочуркам – Кларе, Стэлле, Илоне

 
Умру прекрасной смертью,
                 долг свой выполнив.
 

Софокл, «Антигона».

И две статуи из меди увековечили имя Гикии, а история, рукой Страбона, занесла его на свои страницы…

М. Горький, «Херсонес Таврический».

Дождь. Ветер. Страх. Глубокой ночью, когда в затаившемся городе не дремлют лишь воры да стража, к воротам замка, выскользнув из темного дворца, украдкой двинулось пять смутных теней. Навстречу, угрожающе выставив тяжелую пику, шагнул солдат наемной охраны.

– Не поднимать шума! – услышал он тихий, но твердый голос.

– Стой, – приказал солдат негромко. И шепнул маячившему позади товарищу: – Факел, Зенон.

В колеблющихся лучах факела сверкнули две серебряные змеи на лавровом жезле.

– Ты, Поликрат?

– Я. Открой калитку.

Солдат, мягко вскинув факел над головой, пытался разглядеть лица людей, сопровождавших глашатая, но капюшоны шерстяных плащей спадали у них чуть ли не до подбородка.

– Кто с тобой?

– Рабы. Пошевеливайся.

– Куда так поздно?

– К чужой жене. Куда еще ходит мужчина ночью, остолоп?

Страж отворил, гремя цепью и засовом, узкую калитку, вделанную в огромный створ ворот. Пятеро легко скользнули в черную пустоту и ушли в сырую темень.

Дождь прекратился.

Под ногами, в широких выбоинах мостовой, хлюпала и плескалась ледяная вода.

Сквозь мутные разрывы в аспидных тучах пробивался рассеянный, чуть желтоватый свет луны.

Вот она и сама выглянула на миг в углубившийся синий просвет. Круглая и белая, в темных пятнах, подобных глазницам и провалу мертвого рта, она оскалилась во влажной дымке, словно человеческий череп, заговорщицки-понимающе кивнула путникам и опять скрылась за мохнатой черной пеленой. Один из рабов чуть слышно взвизгнул, точно собака, поджавшая хвост.

Путники торопливо спускались по крутой, как горная лощина, тесной улице. Три раза их останавливала стража, но лавровый жезл Поликрата пресекал всякие расспросы.

Они добрались до зловонных трущоб Нижнего города и очутились в таких глухих и грязных закоулках, что казалось – никогда не выбраться отсюда.

Но Поликрат, очевидно, хорошо знал дорогу. Коротко махнув палкой, он без слов показывал рабам направление, и те также безмолвно следовали прямо или сворачивали за покосившийся угол.

Низкая, вросшая в землю хижина, похожая на десятки других безобразных лачуг, пьяно лепившихся одна к другой по обе стороны улицы.

Поликрат остановился.

– Ждите здесь.

Он ловко нырнул в темный пролом стены и оказался под убогим навесом, среди беспечно разбросанных пустых амфор. Маленькая дверь с медной решеткой наверху. Поликрат нанес по мокрому косяку три двойных удара. Внутри тяжело завозились. Послышался хриплый голос:

– Кто?

– Гость.

– Враг?

– Друг.

– Имя?

Поликрат воровато оглянулся, приник лицом к решетке:

– Стрела и солнце!

Дверь отворилась. Гость ступил через порог. В нос хлынула смешанная вонь соленой рыбы, гнилой капусты, винного перегара.

Хозяин вытащил из жаровни тлеющую головню, зажег глиняный, с отбитым краем, светильник. Тощий, косоплечий, с взлохмаченной бородой, он сидел у низкого стола, заваленного остатками пищи, и неприветливо смотрел на посетителя. В углу, на куче прелого тряпья, кряхтела во сне женщина.

– Ну, чего тебе?

Вместо ответа гость, не поднимая капюшона, протянул через стол пластинку с желтым кругом, косо перечеркнутым черной стрелой.

На рябом заспанном лице хозяина промелькнул страх. Он поспешно вскочил с места, выдвинул скамью на середину комнаты и неуклюже махнул рукой, приглашая сесть.

– Я тороплюсь, – отказался гость. – Где главарь?

– Главарь? – Хозяин сделал вид, будто очень удивился. – Какой главарь?

– Самый большой.

– Самый большой? Хм… – Рябой замялся. – Прости, добрый человек, но… откуда тебе известен наш условный знак?

– Не твоего ума дело. Где Драконт?

– Драконт! – Хозяин пугливо отступил в угол. – Я не могу этого сказать.

– Скажешь, иначе не поздоровится.

– Ох, боже!

– Ну?

– Наши молодцы… хм… наши молодцы укрылись в заливе Большого Ромбита.

– А Драконт?

– Др… раконт? Он… э-э… должно быть, с ними. Откуда мне знать, добрый человек?

– Ему письмо. Вот оно. Не потеряй. Никому не показывай. Отдашь в собственные руки.

– Хорошо, добрый человек.

– Получай. Тут десять драхм. Пригодятся, я думаю.

– О! Благодарю, гость. Конечно, пригодятся. Я не видел еще осла, которому не пригодились бы десять драхм. От души благодарю.

– Отправишься, как только откроют городские ворота.

– Слушаюсь. В гавани, у мола, привязана моя лодочка. Ветер, кажется, будет попутный. Через пару дней, пожалуй, доберусь до места.

– Будь здоров.

– Счастливо дойти, брат…

На горе Митридата с широких ступеней у входа в Белый дворец взметнулся к небу острый крик скифских вождей, явившихся в Пантикапей [1]1
  Ныне город Керчь.


[Закрыть], столицу Боспорской державы, по зову монарха.

Так, согласно туземному обычаю, они приветствуют солнечный восход.

Их пронзительный вопль разбудил Асандра.

Пытаясь уйти от настойчивых звуков нарождающегося дня и вновь окунуться в сонную пустоту, царь потуже натянул на голову одеяло, но покой отлетел уже прочь.

Грек беззвучно выругался. Проклятье! Почему стража позволяет всякому сброду горланить возле дворца?

Старик долго не открывал закисших глаз, лежал, со слезливой досадой ощущая тупую боль над бровями, вязкую горечь во рту и резь в животе. Отдых не освежил царя. Боже! Когда он избавится от мучений? Пожалуй, теперь уже никогда. Или, вернее, скоро. Ведь Асандру – девяносто третий год. Быть может, завтра он совсем не проснется.

Да, вот что значит старость. Разве Асандр думал о смерти, когда ему было тридцать лет? Тогда боспорянину и в голову не приходило, что он когда-нибудь умрет. Умереть мог любой другой человек, но только не Асандр.

Теперь старик с острой тоской вспоминал о юности, ушедшей безвозвратно. Жить! Все его существо упрямо сопротивлялось жуткой напасти, называемой смертью. Даже сейчас он не хотел верить, что уйдет в черную тьму, как все – как бесконечные вереницы людей до него.

Но холодный разум говорил: рано или поздно, хочешь не хочешь, придется покориться неизбежной участи. Эта мысль довела старика до бешенства… Он стиснул кулак и, рыча сквозь зубы, с горечью отчаяния потряс им над головой.

Асандр на миг представил себя трупом, вытянувшимся в каменном саркофаге… Нет! Пусть вечная боль в костях, пусть зловонная отрыжка – это все-таки жизнь.

Надо встать. Старик мог бы позвать рабов. Но, разъяренный слабостью, охватившей мышцы, а также для того, чтобы доказать себе, что он еще не совсем утратил былую силу, грек решил подняться без чьей-либо помощи.

Он весь напрягся, закряхтел и сбросил пушистые меха, доставленные от тиссагетов, с Рифейских гор [2]2
  То есть от племен, обитавших на Урале.


[Закрыть]. Потом, стиснув дуплистые зубы, оставил постель, пинком отшвырнув соболей в сторону. Зашлепал босыми ногами по циновке, прикрывающей каменную мозаику пола, взял со стола круглое серебряное зеркало с подставкой в виде обнаженной женщины, с тревогой поднес к лицу.

Лицо Асандра.

Когда-то оно отличалось завидно гладкой, на редкость чистой кожей. Прямой нос, приятно очерченный рот, твердый раздвоенный подбородок и проникновенный взгляд боспорянина не давали пантикапейским девушкам спать.

Теперь это лицо обрюзгло, покрылось бугорками неистребимых гноящихся прыщей. Нос вздулся. Губы утратили прежнюю упругость, сморщились и беспомощно отвисли. Волосы – раньше черные до блеска, густые и вьющиеся, как мех ягненка, – побелели, сникли, упали на лоб клочьями жидкого дыма.

«Старость должна быть опрятной, привлекательной, и у людей принято ее почитать, – подумал боспорянин. – Но кто не отвернется с брезгливостью при виде меня? Любой мальчишка поймет, что над этой вот гнусной образиной Вакх, бог вина, и Скитал, бес распутства, потрудились куда больше, чем владыка времени Кронос…»

Вывернутые колени старика затряслись. Закружилась голова. Боспорянин схватил иссохшей рукой колотушку, ударил ею по медному диску гонга и повалился на ложе. Вбежала толпа домашних рабов и телохранителей, дожидавшихся за дверью, когда хозяин потребует их к себе.

Старику разжали челюсти, влили в рот приготовленное еще вечером сильно действующее снадобье. Он с облегчением вздохнул и забылся.

– Я говорил ему: не ешь мяса, – проворчал сердито придворный лекарь. Толстый, лысый, носатый, он стоял у окна и размешивал в серебряной чашке оливковое масло и толченый целебный корень.

Асандр захрипел – с надрывом, тяжело; испуганный лекарь бросился к постели царя:

– Кончается!

– Кто? Кто кончается? – спросил вдруг старик. Он приподнялся на локте, пожевал губами и выплюнул в медный таз серую мокроту. – Сам ты кончаешься, эскулап проклятый. И что вы, ослы, смыслите в болезнях?

Пораженный врачеватель отшатнулся и выронил чашку с целебной мазью.

– Удивлен, братец? – с злорадством проскрипел старик. – Я еще долго протяну. Массаж сделайте мне, дармоеды!

Слуги бережно взяли Асандра под мышки и повели вниз, в баню. Один из телохранителей быстро шел впереди и следил за тем, чтобы никто не торчал на лестнице. Даже близким друзьям запрещено видеть царя, пока он сам этого не захочет.

Асандра осторожно уложили на мраморную скамью, предварительно облив ее горячей водой. Банщики обильно смазали дряблое тело оливковым маслом. Тщательно растерли морщинистую кожу, старательно продергали жилы от пят до шеи, крепко размяли кости и мускулы. Кровь веселей заструилась по жилам старого грека. Дыхание стало глубоким, глаза прояснились. Царь приободрился.

Лекарь приписал больному покой на свежем воздухе. К изумлению врачевателя, Асандр довольно легко согласился. Ладно, покой так покой. Он и впрямь необходим человеку столь преклонного возраста. Тем более, что этому человеку нужно кое о чем поразмыслить в одиночестве.

– Эй, вы! – обратился царь к слугам, когда они отнесли его наверх. – Если там, – старик, кивнул куда-то в сторону, но рабы поняли господина, – если там кто-нибудь узнает, что мне было плохо… вам тоже будет плохо. Следите друг за другом. Проговорится один – убью всех. Ясно? Убирайтесь прочь. А ты, лекарь, останься.

Рабы поспешно удалились.

Старик ухватился скрюченными пальцами за плечо оробевшего лекаря, уставился прямо в глаза, ощерил редкие черные зубы.

– Ну, ничтожный последователь великого целителя Гиппократа, отвечай, не таясь: сколько тебе предлагают, чтоб отравил меня?

Лекарь, пронырливый иудей из Синопы, не вынес упорного взгляда и потупился.

– Сколько? – требовательно крикнул старик.

– О Яхве! – пролепетал врач. – О… чем государь изволит говорить?

– Ягненком прикидываешься, волчонок? Думаешь, не знаю, что тебе обещают тысячу драхм, если отправишь своего благодетеля к дядюшке Аиду, хозяину загробного мира?

– О Яхве! Видит бог, несчастный лекарь безгрешен.

«Может быть, и так, – мысленно произнес боспорянин. – Но хорошенько запугать живодера не вредно…»

Хитрый синопец между тем соображал: «Действительно выследил? Или просто хочет страху нагнать? Ба! Как я глуп. Он только прощупывает меня. Иначе я уже в подвале сидел бы. Тысяча? Нет, бедному лекарю сулят лишь пятьсот. Дорого же оценивает старик свою жизнь. Посмотрим, много ли перепадет от него. Тогда и решим – угостить светлого государя отваром из олеандровых листьев или воздержаться»..

– Знай, – продолжал старик, – нам известен каждый твой шаг. Позавчера, например, ты кутил в Нижнем городе с толстогубой Федрой. Подарил ей золотой браслет. Каково? Ты, оказывается, развратник, братец.

Старик подмигнул врачевателю и ухмыльнулся.

Лекарь побледнел.

Встреча с Федрой состоялась без свидетелей. Как хозяин пронюхал о ней? И впрямь этот дьявол видит всех насквозь. Осторожность! Хватит опасных бесед. Теперь не до выгодных сделок. Лишь бы самому уцелеть.

– Помни, твой путь узок и крут, – сказал боспорянин наставительно. – Не споткнись! Ведь там, внизу, – пропасть. Прикинь, если ты умный человек, а не пень, что лучше: один раз заработать тысячу драхм или каждую декаду, пока я жив, получать по двадцать пять?

Двадцать пять драхм за декаду! Лекарь вытаращил глаза. Он и не мечтал о такой плате.

– Я первый богач на Таврическом полуострове, – заметил старик. – Никто тебе не даст больше. Понятно?

– О Яхве! За кого ты принимаешь меня, государь? Клянусь, никогда…

– Довольно! Ты человек, и этого достаточно, чтоб тебе не доверять. Я покупаю твою честность. Согласен?

– Но, государь…

– Перестань юлить, щенок! Отвернись.

Лекарь, подавленный неоспоримым превосходством старика, послушно отвернулся. Царь долго возился за его спиной. То звякнет связкой бронзовых отмычек. То закряхтит напряженно. То чем-то заскрипит или стукнет. Наконец, послышался дребезжащий голос:

– Ну, можешь глядеть.

Царь показал врачу небольшой, туго набитый мешочек… Кошелек оттягивал руку боспорянина книзу. Лекарь догадался – золото.

– Золото! – вздохнул боспорянин. Он вынул монету, подбросил к потолку, поймал с неожиданной ловкостью и удовлетворенно засмеялся.

Статер – новый, отчеканенный месяц назад – уютно лежал на грубой ладони, и от желтого металла, радуя сердце повеселевшего синопца, исходило мягкое сияние.

Старик полюбовался рельефным изображением на монете, медленно прочитал вслух надпись: «Асандр, царь Боспора, друг римлян», вложил статер обратно и с явным сожалением протянул кошелек врачу:

– Владей, грабитель. Через декаду унесешь столько же. Лечи меня. Лечи! Я хочу жить.

Спустя час он сидел, накинув плащ, во внешней галерее дворца, не спеша пил из кувшина теплое молоко и смотрел вдаль, то и дело отирая хлебной мякотью слюнявые губы.

Перед ним раскинулся хорошо видный отсюда, сверху, Пантикапей, весь увитый клубами едкого дыма и промозглого тумана, – Пантикапей, такой унылый, безрадостный в этот пасмурный день. Солнце, выглянув на час, опять спряталось в сырой непроглядной мгле. Посыпались брызги холодного дождя.

Взгляд старика медлительно скользил вниз по крышам. Они, подобно ступеням гигантской лестницы, ярус за ярусом спускались по склонам горы Митридата к морю. Дырявые перекрытия безлюдных капищ. Обнаженные стропила развалившихся общественных зданий. Далее – жалкое скопище приземистых, убогих, покосившихся лачуг, мастерских и лавок, похожих на кучи навоза, мусорную свалку. А у самой гавани – длинные строения хранилищ, редкие лодки, полуразрушенный мол, о который бьются, гонимые ветром, грязно-серые, почти черные волны.

И всюду над бухтой – стаи сварливых, вечно голодных чаек, с противным криком мечущихся над пеной.

Тоска. Запустение.

Старик задумался.

Эллада. Горы. Горы без конца. Нагромождение острых скал, зубчатых утесов, отвесных круч. Лишь в узких долинах, где трудно повернуться с плугом, находит человек добрую полоску, способную взрастить ячмень.

Всю силу мозолистых рук затрачивал эллин, чтоб вскопать каменистую почву. Едва всходил посев, из страны песков, лежащей за синей далью Средиземного моря, набегала волна раскаленного воздуха. День и ночь жалобно шумела по склонам холмов выгорающая трава. Зной выжигал незрелые колосья, и пахарям ничего другого не оставалось делать, как весь год молиться богине земледелия Деметре и грызть иссохший на ветру овечий сыр.

Нет хлеба в селениях – нет хлеба в городах.

Пока людей в общинах было немного, они еще могли добывать пищу и кое-как уживались между собой.

Но потом, когда народ расплодился и в тяжкой борьбе за место под солнцем разделился на богатых и бедных, грекам стало тесно на их жарком полуострове.

Росла ненависть у бедных.

Накапливалась злоба у богатых.

Споры. Раздоры. Усобица. По улицам и площадям, взметая пыль, бегали толпы вооруженных мужчин. Богатые преследовали бедных. Бедные избивали богатых.

Побежденные искали спасения в иных краях. Тысячи семейств покидали дома и устремлялись к морю. Под заунывный плач ребятишек и грустные переливы флейт изгнанники погружали скарб в трюмы легких кораблей и отплывали от родных берегов, чтоб никогда к ним больше не вернуться. Скрипели уключины, хлопали паруса. Бородатые, загорелые до черноты кормчие наваливались на рулевые весла. Над водой далеко разносилась песня надежды.

На доброе счастье!

В бухтах, удобных для стоянки галер, переселенцы высаживались, ломали известняк, обносили прочной стеной лагерь, разбитый на ближайшем холме, затем, горячо помолившись Зевсу, принимались пахать деревянным плугом непривычную на цвет, удивительно жирную землю.

С утесистых вершин с опаской следили за чужаками одетые в шкуры зверей молчаливые туземцы. Эллины приближались к ним, вскинув над головой оливковую ветвь, знак мира, и меняли свои изделия на зерно, скот, кожу и шерсть. Когда удавалось, захватывали силой не только товар, но и самих владельцев товара.

Так появились у Черного моря греческие города.

Так возник Пантикапей.

Слово «Пантикапей» означает на местном языке "Путь рыбы"; действительно, рядом, в проливе (по-гречески – «Боспор», отсюда и название государства), сельди больше, чем лягушек в болоте. Согласно преданию, землей одарил изголодавшихся пришельцев скифский вождь Агаэт.

Скифы приветливо встретили гостей.

Кочевник, человек бесхитростный, издревле жил просто, без затей – ел вдоволь мясо (когда оно было), пил кобылье молоко (когда оно было), спал в шатре (когда он был) и весь свой век носил одни и те же кожаные шаровары.

Но теперь, подумав, туземец сказал;

«У меня столько лошадей, овец и коров, что я сам не могу их сосчитать. Должно быть, половина моего стада служит добычей для волков и враждебных соседей. Не лучше ли обменять эту половину на котлы, ткани, оружие? В повозках накопилось много лишних шкур. Мертвый груз. Не полезней ли отдать его грекам, чем беречь неизвестно для чего? За шкуры можно получить немало хороших вещей. У эллинов есть что покупать».

Вначале пришельцы хотели мира. Ведь товары, приобретенные у доверчивых скифов почти за бесценок, они с большой выгодой перепродавали дельцам, приплывавшим из Эллады. Дружба – это слово не сходило с уст степняков и горожан. Пантикапей богател. Он подчинил другие поселения греков на Скалистом полуострове [3]3
  Ныне Керченский.


[Закрыть], а также на азиатской стороне пролива, и превратился в столицу нового царства – Боспора.

Пантикапей – торговый посредник между Страной мрака и солнечной Грецией. Узел купеческих дорог, ворота, пропускающие мощный поток рабов, скота, зерна, рыбы, меда, воска. Зимой и летом бурлил этот поток. Двигались из степей караваны. Отбывали на юг тяжело нагруженные суда. И в руках боспорских царей оседало, подобно речному илу, чистое золото.

Боспоряне занимались не только торговлей. Ловили рыбу, сеяли хлеб, разводили виноград. Открывали кузницы, литейные, гончарные, ткацкие, сапожные, ювелирные мастерские. Но грекам не хотелось трудиться самим. Они захватывали туземцев и заставляли их выполнять работу для господина. Хозяйство Боспора держалось на рабах.

Поначалу рабов было немного.

Ненависть к расчетливому хозяину, старавшемуся выжать из них как можно больше, потратив на них как можно меньше, невольники, разбросанные по разным усадьбам и мастерским, выражали пока еще робко. Уклонялись, если случалась возможность, от тяжелой работы. Тайком ломали станки, кузнечные меха, плуги и бороны. Наиболее смелые сбивали ночью колодки, бежали, спасаясь от собак и сторожей, в темноту. Скрывались в тихих ущельях, выбирали главаря и чинили разбой на суше и море, подстерегая купцов то под каменными мостами, то за глухим мысом, притаившись в легких челноках.

Но жизнь – ведь она не стоит на месте! Чем дальше, тем гуще население. Гуще население – шире потребность в еде, питье, одежде, обуви, утвари. От года к году росли усадьбы и мастерские. Больше усадеб и мастерских – больше нужды в рабах. И все больше скапливалось у богатых эллинов «говорящего скота». И пришел час, когда рабы превратились из силы созидающей в разрушительную.

Им было у кого искать поддержки. Дружба между греками и скифами давно нарушилась. Туземцы раскусили гостей. Много раз кочевникам приходилось с горечью убеждаться, что эллины не сдерживают собственных клятв. Снимут у племени участок под пашню, дадут слово честно платить каждую осень дань за пользование землей, потом огородят поле каменным валом и знать не хотят никаких скифов.

Да и скифы к тому времени изменились. Пример богатых эллинов увлек их старейшин. Им тоже захотелось роскошных одежд, рабов и золота.

– Нападем на греков. Продадим их в неволю. Поселимся в приморских городах. Сами, без посредников, будем торговать с купцами из далеких стран! – Так мечтали вожди оседлых и кочевых племен.

Скифы охотно пришли на помощь рабам. Ведь эллины добывали невольников в их среде, в толпе тех же кочевников, что с громкими криками потрясали оружием перед закрытыми воротами греческих поселений. И разразилась гроза над столицей Боспора. Раб Савмак убил царя Перисада. Это было золотое время для рабов. Правда, через год Савмак погиб. Однако прежнее могущество уже не вернулось к боспорским царям. Рабы и скифы готовились к новому восстанию.

В страхе перед ними растерявшаяся знать искала опору то у монархов Понта, что расположен по ту сторону Черного моря, то у великого Рима. Наступил темный век.

Охотники за царским венцом истребляли друг друга, переворот следовал за переворотом, война за войной. Диофант. Митридат Евпатор. Махар. Фарнак… Грабили все, у кого хватало силы грабить. Забирали все, что можно было забрать.

Посевы вытаптывались ордами косматых всадников, проносящихся в очередной набег.

Дома селян, крытые тростником, вспыхивали от пернатых зажигательных стрел, точно жертвенные костры.

Люди уничтожали людей. Резали быков. Выволакивали из подвалов амфоры с вином, пили жадно и долго, как усталые кони воду; и вино, проливаясь на землю, смешивалось с кровью умерщвленных детей. Одурев от вина, убийцы садились в круг и хриплыми выкриками поощряли нагих танцовщиц.

Рим, пользуясь смутой, охватившей Боспор, вознамерился прибрать его к рукам.

Кай Юлий Цезарь оказал:

– Боспор – это солдаты, золото, стенобитные орудия; пусть он станет моим щитом на Востоке!

Он взял четыре легиона и выступил против понтийского царя Фарнака, хозяйничавшего в Тавриде.

При азиатском городе Зеле римлянин Цезарь разбил грека Фарнака и написал по поводу этой битвы своему другу Амантию всего три слова: «Пришел, увидел, победил».

Но Цезарю не удалось овладеть страной, хотя он и направил в Пантикапей своего наместника.

– Не примем чужака! – решила боспорская знать. – Он слуга римлян. Он отберет наши владения. Разграбит хранилища. Опустошит сокровищницы и отдаст достояние эллинов проклятому Цезарю. Нам нужен свой человек. Человек, которого мы хорошо знаем. Человек, который хорошо знает нас. Человек, который может положить конец раздорам внутри государства и оградить его от внешних врагов.

И знать избрала правителем страны богатого пантикапейца Асандра.

Хитрый, предусмотрительный, деятельный, Асандр убил и Фарнака, бежавшего после поражения при Зеле в Пантикапей, и его сводного брата, римского ставленника Митридата Пергамского.

В год смерти Цезаря, чтоб отвести от себя гнев римлян, Асандр объявил себя их другом, весьма кстати отослал императору Антонию, нуждавшемуся в деньгах и союзниках, амфору золота и заслужил не только прощение за убийство Митридата, но и получил согласие Рима именоваться повелителем Боспора,

Вот уже двадцать пять лет, как Асандр сидит на троне.

Знать не ошиблась, вручив Асандру власть! Он железной пятой подавил смуты. Он отстоял Боспор от скифов, огородив свои владения хорошо укрепленным валом. Он отбросил сарматов, напиравших со стороны Танаиса [4]4
  Река Дон.


[Закрыть], и очистил Меотийское озеро от бесчинствовавших там кавказских пиратов. Боспор опять сделался посредником на торговых путях Причерноморья. В стране как будто водворился мир.

Но надолго ли?

Асандр поднес кувшин к губам, отхлебнул глоток остывшего молока.

Он привык обманывать других. Других, но не себя. Только недалекому человеку могло показаться, что Боспор отныне будет непоколебим, как утес.

Старик понимал: солнце его царства клонится к закату.

И не одного Боспорского царства – весь мир на грани великих перемен, на пороге крушения, каких-то смертельно опасных для Асандра разрушительных событий.

До новой эры оставалось всего семнадцать лет.

Асандр всем существом улавливал близкое, обжигающее дыхание того непонятного и жуткого, что неумолимо, тяжелой поступью, надвигалось на него отовсюду.

Страшная сила нависла над миром Асандра.

Подобно зарницам, предвестникам испепеляющей грозы, сверкали глаза рабов и копья скифов, молча глядевших из тумана на стены греческих укреплений.

Проклятые поклонники солнца, как они кричали сегодня на заре! И пусть солнце пока вновь спряталось за тучи – для них оно все равно взойдет. Асандру ж остался лишь этот пасмурный день, а потом – потом наступит черная ночь.

Грянут восстания. Пожары. Убийства… Боспорянину порой казалось, что в нем, разрывая грудь изнутри, беснуется раб сириец Эвн, поднявший на бой двести тысяч сицилийских невольников; печень терзает раб фракиец Спартак; в сердце вонзает нож Савмак, раб скиф. Немощь угасающего мира сливалась с немощью угасающего Асандра, приобретала в сознании старика многозначительную и жуткую тождественность.

Но Асандр не желал умирать! Ему все еще хотелось вина, нетронутых девушек, соблазнительных зрелищ. Ему хотелось жить.

Старик заглянул в кувшин. Пуст. Только на самом дне плескалось немного белой жидкости. Что делать? Где найдется лекарь, который, пусть за большие деньги, излечил бы загнивающие органы Асандрова мира? Где тот банщик, чьи крепкие руки очистили бы, оживили, наполнили новой силой дряхлый век?

Что делать? Сидеть и покорно ждать конца? Нет! Разве он овца, чтобы безмолвно подставить шею под нож мясника? Не может быть, чтоб не осталось никакого выхода. Выход найдется, если поискать. Еще не все потеряно. Надо сделать все, что он способен сделать, лишь бы отдалить ужасный срок, лишь бы продлить жизнь.

Асандр отбросил пустой кувшин и быстрым шагом направился в покои дворца.

Страх смерти, взбудоражив усталый мозг, прошелся живой искрой по жилам, заставил сильнее биться сердце, вызвал в груди волну сопротивления, пробудил былую подвижность, уверенность в своих силах.

Да, он найдет выход!

Навстречу спешил молодой, тощий, рыжебородый узколицый человек в просторной голубой одежде.

Крючковатым носом, глубокими, близко поставленными глазами и толстой нижней губой он напоминал горца. На белых щеках расплывались золотистые пятна веснушек. Кудри сверкали подобно моткам тонкой медной проволоки. Человек держал в руке лавровый жезл, обвитый двумя серебряными змеями.

То был глашатай Поликрат – единственный смертный, помимо личных рабов Асандра, которому разрешалось входить к царю без доклада.

Глашатай царя обязан доводить до сведения подданных очередные указы дворца, ездить для переговоров к соседним государям и выполнять много других поручения повелителя. Кроме звучного голоса, глашатай должен иметь кучу иных важных качеств: благородное происхождение, ум, хитрость, красноречивость, изворотливость, скрытность, терпеливость и особенно – угодливость и верность.

Поликрат обладал ими в полной мере. Подобно философу Аристиппу, жившему при дворе тирана Дионисия Сиракузского, он покорно, даже с некоторым благоговением принимал плевки рассерженного господина. Царь оплачивал свою прихоть золотой монетой. Оба не могли друг другом нахвалиться.

Да, Поликрат преуспевал! Он был дельный человек – юный мерзавец, способный ради собственного благополучия продать сестру, отравить престарелого отца, торговать женой или, в случае надобности, готовый сам превратиться в женщину.

Старик насупился:

– Чего тебе, Златоцвет?

Поликрат получил от царя это насмешливо-ласковое прозвище из-за огненно-рыжего облика.

– Собрались. Ждут. Томятся.

– Пусть ждут. – Асандр уселся в легкое ореховое кресло. – Ничего с ними не случится. Сейчас выйду. Где Набарзан?

Глашатай крикнул раба.

Брадобрей перс Набарзан распарил щеки царя, приложив к ним кусок ткани, смоченной в горячей воде. Прыщи размягчились. Раб выдавил из них гной, натер лицо Асандра пахучей мазью, набелил и нарумянил так искусно, что дряхлый урод, как мысленно называл царя Поликрат, сразу похорошел и помолодел лет на тридцать.

Через полчаса, одетый в длинный, до пят, пестрый, золотом расшитый кафтан восточного покроя, Асандр – строгий, внимательный – сидел в тронном зале и задумчиво оглядывал приближенных.

Над головой царя свисал шелковый стяг с вышитым гербом Пантикапея: светлый круг, в нем бегущий грифон – крылатый лев-единорог с копьем в пасти; ниже льва золотится крупный хлебный колос. Герб символизировал военную мощь государства и главное богатство – хлеб, хотя, пожалуй, теперь символы не совсем соответствовали горькой действительности; она выщипала грифону перья, обломала рог, а хлеб… хлеба едва хватало самим жителям столицы.

Эвпатриды, то есть «благородные отцы», – владельцы огромных мастерских и быстроходных кораблей, хозяева обширных земельных участков, работорговцы, крупные продавцы хлеба, вина, рыбы, масла, а также старейшины подчинившихся Боспору скифских и маитских племен – все те, на кого опирался или пытался опереться Асандр, выстроились у грязноватых желто-коричневых стен, покрытых давно поблекшей росписью, изображавшей приключения хитреца Одиссея.

Туземцев отличала от жителей столицы диковинная одежда: скифов – мягкие сапоги с короткими голенищами, тонкие войлочные колпаки, кожаные шаровары и куртки; воинственных маитов – косматые бараньи папахи, тесные халаты и узкие штаны.

Впрочем, наиболее эллинизированные из маитов – синды – одевались и говорили уже по-гречески.

И, наоборот, немало греков обрядилось по-азиатски – эпоха голых икр и туник с рукавами до локтей шла на убыль. Сказано в Риме: «Времена меняются – меняемся и мы».

Жрецы зажгли на алтарях душистые травы.

Эвпатриды, опустившись на колени и протянув руки к царю, запели священный гимн.

Асандр, по примеру римского императора Августа Октавиана, насадил среди боспорян культ своего гения. «Благородные отцы» поклонялись ему, как живому богу. И Асандр, утопая в клубах белого, ароматно пахнущего дыма, что исходил от алтарей, и впрямь напоминал олимпийца, парящего в небе и горделиво взирающего через просветы и облаках на унылую землю.

Да, царь заслуживает почестей! Это он спас головы эвпатридов от скифских мечей, их жен и детей от разъяренных невольников, их дома, подвалы, зернохранилища, склады и усадьбы от огня и разорения.

Эвпатриды понимают – железная власть монарха необходима как солнце, воздух, вода, хлеб. Они сами наделили Асандра этой властью.