Текст книги "Стрела и солнце"
Автор книги: Явдат Ильясов
Жанр:
Историческая проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 16 страниц)
Гикия отшатнулась от боспорянина:
– Орест?!
– Да… м-меня когда-то звали так, будь я проклят! – Метис ударил себя по голове. – Но Ореста больше нет. Он у-умер. Его убили. Гикия, дочь Ламаха, нанесла ему сегодня последнюю рану! Все к-кончено. Ясно тебе? О, с-стать бы вновь мне к-козочкою малой… Ух-ходи, не трогай меня, девушка. Я б целый день б-бодалась на лугу… Люди, вы перестанете меня донимать?
Гикия, как бы защищаясь, выставила руки вперед и попятилась.
Она ничего не видела.
Не помня себя, она добрела до своей комнаты, опустилась на циновку, обхватила колени, уронила голову и застыла так до утра. Клеариста приставала к ней с расспросами, но Гикия велела ей молчать.
Дочь Ламаха не верила себе, не верила тому, что произошло сегодня ночью.
Так не бывает.
Так случается в наивных пастушеских сказках про любовь.
Уж не сон ли это? Невозможно, чтоб, столь диковинное событие приключилось с ней, Гикией! И все же приключилось. Она ясно помнила каждое слово Ореста.
На рассвете женщина поднялась, натянула на плечо сползшее покрывало и ушла.
…Старого архонта разбудило прикосновение холодной ладони.
Он разлепил веки и встретил взгляд устремленных на него глубоко запавших, обведенных синевой, строгих, мученических глаз.
Ламах испугался.
– Что, Гикия?
– Я согласна, отец, – ответила дочь.
Гикия даже не вспомнила, что сегодня – шестое число средней декады месяца; по приметам, женщина, родившаяся или вышедшая замуж в этот день, будет несчастной.
Знать бы ей наперед, что принесет эта любовь.
Поликрат нашел Ореста у бассейна.
Глашатаю пришлось потратить немало усилий, чтоб разбудить его, сын Асандра крепко спал, подложив под голому свернутый плащ.
– Проклятье! – выругался Орест, с трудом разодрав заплывшие веки. – К-кто это?
– Я Поликрат. Друг, вставай.
– З-зачем?
– Радуйся, Орест! Киприда обратила на тебя свой благосклонный взор. Благодарение олимпийцам…
– К-короче, – оборвал Орест велеречивого посла. – Чего надо?
Поликрат отступил на два шага, оправил хитон и торжественно возвестил:
– Она согласна!!!
Лицо Ореста выразило недоумение.
– К-кто она? – спросил он сердито. – На что согласна?
Поликрат опешил.
– Гикия, – сказал глашатай растерянно. – Гикия согласна быть твоей женой.
Орест потер висок, облизал сухие губы.
– Г-гикия? А! Гикия… Согласна, говоришь? Хм…
Орест уставился пустыми глазами в одну точку.
Кто поймет людей?
Вчера Гикия отказалась, сегодня согласилась. Почему? Как все это вертится? Почему люди хитрят, приглядываются, принюхиваются, тянут, приноравливаются?. Кого боятся? Самих себя? Странно устроен мир.
Он прислушался к голосу сердца и не ощутил волнения.
Вчера Орест с тревогой ждал слова «согласна», однако услышал обратное; сегодня он уже ничего не ждал, но его пытаются обрадовать.
И на кой бес это все? Не один ли черт, согласен там кто-то на что-то или не согласен? Пусть Ореста оставят в покое.
Свое желание он не замедлил высказать Поликрату:
– У-убирайся, болван. Не трогай меня.
– Ты думаешь, о чем говоришь? – возмутился рыжий посол. – Нас ждет Ламах. Асандр, наверное, уже потерял терпение. А ты… о боже! Быстрей собирайся, иначе мы будем опозорены навек. Подумай – ты не дома, ты в Херсонесе!
– П-проваливай отсюда, – посоветовал Орест, не повышая голоса. – Я не хочу ж-жениться.
– Вот как? – вспылил Поликрат. – Хорошо! Мы возвращаемся в Пантикапей. Держи ответ перед Асандром, если так храбр.
«Я, эвпатрид, должен уговаривать этого грязного полу-варвара! – подумал глашатай с ненавистью. – Если б не Асандр… Тьфу, дерьмо!»
Он сплюнул.
Сын Раматавы сокрушенно вздохнул, поднялся, откинул со лба спутанные волосы.
– И Асандр опять бросит меня в т-темницу? – проговорил он с мрачной усмешкой. – Мне снова будут п-прижигать спину раскаленным железом? – Лицо Ореста потемнело. Глаза сверкнули на одно мгновение, но тут же потускнели. – К-какая разница? – пробормотал он, отвечая на свои мысли. – П-пойдем, архонт петухов. Где Ламах?
– Прежде всего, тебе надо привести себя в надлежащий вид, – заметил глашатай. – Потом… я должен поставить тебя в известность об одном обстоятельстве.
Глашатай замялся.
– К-какое там еще обстоятельство?
– Ламах выдвигает одно важное условие.
– Опять у-условия.
– Он требует, чтоб ты на три года остался здесь, в Херсонесе. Как почетный заложник, на всякий случай. Понимаешь? Как на это смотришь?
– Как с-смотрю? – Орест усмехнулся. – Допустим, не согласен…
– Тогда будешь держать ответ перед Асандром!
– Держать о-ответ? – Орест побледнел, схватил глашатая за шиворот, рывком, с неожиданной силой, притянул к себе и зарычал ему в округлившиеся от ужаса глаза: – Слушай, ты, с-скотина! Будь я немного глупей, чем есть, я б выпустил тебе сейчас кишки и намотал на твою же шею. И сделал бы доброе дело. Но я, на свою беду, слишком умен. Понимаю, что совершенно напрасно у-убивать такого пса: твое поганое место тут же займут сто мерзких щенков, более гнусных, чем ты. Поэтому я не снесу т-тебе гнилую башку, хотя она этого давно заслуживает. Я лишь скажу кое-что… Запомни сам и передай с-старому мерзавцу Асандру: я не просился обратно в Белый дворец. Вы сами приволокли меня туда. Так? Я не требовал от старика, чтоб он меня женил. Так? Я не рвался в Херсонес. Так? Все это вы затеяли с-сами. Моя женитьба вам для чего-то нужна… Для чего – я не знаю и знать не хочу. Вы принуждаете меня назваться мужем дочери Ламаха? Хорошо, я им назовусь. Мне не хочется, но я устал, не могу сопротивляться. Мне все равно. Но… я тоже выдвигаю свои у-условия! Во-первых, п-пусть Асандр больше ничего не требует от меня. Во-вторых, пусть Ламах не вздумает впутывать меня в свои дела. В-третьих, пусть Гикия, которая то не с-соглашается, то вдруг соглашается выйти замуж, ограничится высокой честью именоваться женой боспорского царевича. Я лично ей н-ничего не должен. Вертите моим именем, как хотите, раз уж оно понадобилось вам для каких-то ваших пакостных целей, но меня самого не трогайте. Главное – пусть дают вина, сколько захочу! Иначе сбегу к одноглазым киклопам. Попробуйте к ним сунуться… П-понимаешь?
Он взял перетрусившего царедворца за плечи, повернул и дал ему крепкого пинка:
– Идем, п-приятель! Может быть, и тебя ж-женить заодно на какой-нибудь херсонеситке? Я видел тут ночью одну смазливую девчонку. Только она не рыжая, вот беда…
Утро. Косой луч пронзил, словно пика, слабо колеблющиеся кроны смаковниц и достал горячим острием статую Гермеса.
На мраморном затылке бога вспыхнул блик, подобный серебряной монете.
Затем сразу, будто начищенный до блеска медный диск, подброшенный кверху участником олимпийских игр, над рощей возникло, точно выкатилось в небо, знойное таврское солнце.
Перед каменным столбом, увенчанным головой купеческого заступника, до самой воды легла полоса прозрачно-синей тени. Сквозь тень проступала светлая охра берегового песка.
Пологая дуга Каламитского залива. Степь. Плоский берег. Огромные соленые озера. Целебная грязь. Хлебный край. Страна пшеницы, овощей, винограда.
– Артемида! – Дион засмеялся от радости, переполнявшей грудь. Смуглый, тонконогий, он стоял на берегу лимана и думал о дочери Ламаха.
Впереди, в бухте, кружились, будто чайки, белопарусные суда рыбаков. Слева звучала мягкая, как вздох, утренняя песня женщин, полоскавших белье. Они с задумчивой грустью вспоминали о золотистом померанце, который кто-то сорвал и тайно унес из сада.
За спиной раскинулась Керкинитида – чистый, зеленый, тихий городок, где Дион родился и вырос.
Но юнец ничего не различал. Он видел только Гикию. Она живет совсем недалеко, вон там, прямо на юге. Диону было так хорошо ощущать ее существование на земле, волнующую близость.
Он скоро встретит Гикию!
– Дион! – послышался ворчливый голос. – Куда ты пропал?
Юнец обернулся.
По тропинке спускался, постукивая палкой, Сириск.
– Разве я не говорил, – воскликнул старик досадливо, – что с утра пойдем подвязывать виноград?
– Я купался, – ответил Дион. Ему очень не хотелось отрываться от приятных раздумий о дочери Ламаха и тащиться за город, подвязывать проклятый виноград – все равно с него нет никакого толку. – Может, мне лучше съездить в Херсонес? – спросил он, хмурясь.
– Зачем? – удивился Сириск.
Дион отвел глаза:
– Зелень повез бы…
– Ты… спишь? – Сириск с недоумением посмотрел на сына. – Только позавчера вернулись оттуда. Везти-то нечего. Пусть подрастет еще.
Дион ничего не сказал и лениво поплелся за отцом на виноградник.
Сириск недавно открыл кусты, уложенные на землю и укрытые хворостом и прошлогодней листвой.
Хороший виноград родится на скелетных почвах, содержащих гравий, щебень, обломки известняка. Столовый – умеренно сладкий и достаточно кислый неплохо получается на земле, богатой гумусом. Ряды кустов при посадке ведут не от вершины к подножью, а поперек склона холма – этот способ предотвращает размыв почвы дождевой водой, образование оврагов и помогает задерживать влагу.
От бухты Символов до Прекрасной гавани, далеко за Керкинитиду, виноград можно не укрывать на зиму – урожай все равно будет хороший, потому что с юго-запада дует теплый ветер.
Но Сириску достался надел на теневой стороне бугра, и он, на всякий случай, предпочитал оберечь кусты от холодных северо-восточных ветров и мороза. Искривленные лозы надо было подвязать веревочками из мочалы к столбикам и перекладинам из корявых жердей.
Против обыкновения, Дион работал медленно, с неожиданной у него вялостью – кусты, подвязанные им, часто распадались, и Сириск, потеряв терпение, закричал:
– Что с тобой творится сегодня? Болен?
Дион покраснел:
– Нет.
– Утомился?
– Д-да, – ответил юнец, чтобы старик отстал. Не мог же он признаться отцу, что весь, как амфора, по самое горло налитая пивом, наполнен Гикией и сейчас ему не до работы.
– Это в твоем-то возрасте? – Старик укоризненно покачал головой. – Ну и молодежь нынче пошла! Не будешь шевелиться живей, провозимся целую декаду. Еще междурядья предстоит вскопать…
К вечеру, усталые и голодные – днем подкрепились всухомятку хлебом и сыром, запив их водой из ручья, – отец и сын, закончив половину дела, собрались домой.
Старик велел Диону нарвать молодых виноградных листьев, разросшихся на юных лозах, случайно не укрытых на зиму.
– Мать стушит в них рубленое мясо с луком и перцем, поедим на славу, – пояснил Сириек, глотая слюну.
Дион наложил в полу застиранного хитона охапку бархатно-мягкой, просвечивающей желтоватой зеленью зубчатой листвы.
Тронулись в путь. Стало прохладно. Дувший с моря легкий ветер раскачивал тонкие ветви придорожного шиповника, На извилистую известковую тропу, петлявшую вдоль обрыва, один за другим выходили из своих виноградников утомленные работой мужчины.
– Ты слышал новость? – сказал Сириску сосед. – Говорят, Ламах выдает дочь за боспорского царевича.
Дион споткнулся.
Край полы выскользнул из его сразу ослабевших пальцев.
Листья вывалились и, подхваченные внезапно усилившимся ветром, закружились над тропой.
Посольство боспорян отбыло домой.
Через несколько дней Асандр и Ламах встретились в Феодосийском заливе, почти на середине пути между столицами двух государств.
Тяжелая боспорская триера с медным носом, мачтами и снастью, увешанными гирляндами красочных венков и ярких лент, с торжественной медлительностью подошла к узкому быстроходному кораблю херсонеситов и бросила якорь с ним бок о бок.
С обеих сторон раздавались шумные приветствия, доносились веселые звуки тимпанов и флейт.
А давно ли при встрече боспорских и херсонесских судов вместо поздравительных криков слышались проклятья, вместо зубов, обнаженных в радостной улыбке, сверкали острия пик, вместо свежих цветов над бортами военных галер мелькали крылатые стрелы? Мир! Кто не вздохнул с облегчением в этот солнечный день?
С херсонесского корабля на боспорский перекинули мостик.
Все действия сегодня были исполнены значительного смысла: Боспор с любовью приблизился к Херсонесу, Херсонес дружески раскрыл навстречу дверь.
Асандр, опираясь на палку, ступил на мостик. Суда слегка покачивало, доски под ногами тяжелого боспорянина скрипели и прогибались.
«Если он идет ко мне с нечистой целью, – загадал архонт Ламах, ожидавший Асандра на другом конце мостика, – доски не выдержат и рухнут…»
Но все обошлось благополучно – царь с помощью эвпатридов успешно перебрался на херсонесскую галеру.
«Как здоров, плотен, могуч этот бык, – с досадой и завистью подумал Асандр. – Топором не свалить. Но я все-таки опрокину тебя, демократ! Не топором – я сковырну тебя отравленной иглой, и уж потом добью секирой».
«Напрасно я боялся тебя, монарх, – мысленно сказал архонт. – Ты еле дышишь, я вижу. Развалина. Нет, не тебе осилить меня…»
Он сердечно пожал протянутую боспорцем руку.
Орест бледный, насмешливо-холодный – сидел у окна и неотрывно глядел на небо, хотя там не виднелось и облачка; разве что коршун пролетит высоко над башней.
Десять ночей и дней длился свадебный пир – сначала и столице Боспора, затем в Херсонесе.
За это время было спето много эпиталам – хоровых свадебных песен; съедено много хлеба, мяса, рыбы, овощей, сыра, сладких плодов – причем, больше всех ели Асандр и Ламах; выпито много вина, ячменного пива, браги, меда – причем, больше всех пил Орест; произнесено много пылких речей, поздравлений, напутственных слов и наставлений – причем, больше всех говорил Поликрат; и вот, наконец, молодые остались наедине в комнатах, отведенных им в доме архонта.
Увидев Гикию наутро после встречи у бассейна и убедившись, что она та самая «служанка», с которой он разговаривал ночью, Орест небрежно кивнул ей:
– А-а… это ты?
И все.
Что еще он мог ей сказать?
Говорить о любви? Чепуха. Правда, Гикия понравилась ему. Ну и что же? Разве кто-нибудь спросил, хочет он или нет быть с нею вместе? Ореста женили насильно, ради каких-то там государственных выгод – ну и пусть получают себе эти выгоды, а его оставят в покое.
Горькая мысль о том, что ему с угрозой, не спросясь, навязали незнакомую женщину – пусть красивую, умную, добрую, – заранее убила в Оресте всякую привязанность к этой женщине, которую при других обстоятельствах он, может быть, и полюбил бы всей душой.
Он – лишь орудие примирения двух издавна враждовавших стран. Не так ли? Что ж, ладно. Не слишком завидная участь, если разобраться. Но… не все ли равно? Орудие, так орудие. Хорошо уже, что он, сам ни в ком не нуждаясь, кому-то для чего-то годится. Значит, вина будет вдосталь. На остальное – наплевать.
Гикия долго смотрела на Ореста сбоку, из угла.
Он редко прикасался к ней. Молча пил на пирах, молча поднимался из-за стола и так же молча заваливался спать.
И вот пиры закончились, они теперь вдвоем, одни в своих комнатах.
Пряча стыдливо-откровенные глаза, Гикия закусила вздрагивающую губу и стиснула кулачок. Щеки женщины пылали от внутреннего жара. Она прерывисто вздохнула, несмело подошла к Оресту, робко обняла его за шею:
– Супруг мой… брат… никому не отдам, люблю тебя больше жизни!
– Больше жизни? – Орест расхохотался. – Любит? Хо! Сказала бы просто – давно соскучилась по мужчине. Ну, может быть, он и приглянулся ей. Немного. Но любовь… Ойнанфа тоже клялась…
Гикия отшатнулась, будто он замахнулся, чтоб ударить. Сердце чуть не разорвалось от унижения. Уйти, не видеть! Она резко отвернулась.
Сын Раматавы улыбнулся:
– Быстро ж прошла твоя любовь… Ха-ха! Ну, ладно. Что пользы сердиться? От этого ничего на свете не переменится. Принеси лучше вина.
Метис опорожнил подряд три-четыре большие чаши. Красная струйка побежала по его подбородку, стекла по шее на грудь. Орест уронил голову и закрыл глаза. Гикия кое-как дотащила бражника до ложа. Он крепко уснул.
Боспорянин лежал навзничь, беспомощно свесив руку, откинув голову вбок, точно убитый на бегу солдат.
Уголки его полудетских губ страдальчески опустились. Ветерок, залетавший в комнату через окна, слабо шевелил прядь волос, отливающих черным лаком.
По странной случайности, цветом волос, глаз и чертами лица Орест очень походил на Гикию. Их можно было принять за брата и сестру,
Гикия придвинула кресло, уселась, задумчиво уставилась на Ореста. Обида улетучилась. Лежавший перед нею человек был глубоко несчастен. Именно из-за этого она привязалась к нему так сильно. В ней еще смутно бродила кровь, но зов природы уже приглушило чувство материнской нежности.
Она поцеловала тонкие пальцы, способные, может быть, лишь держать чашу с вином да ласкать женщин, и прошептала с твердой уверенностью:
– Родной мой! Я спасу тебя…
Он был неподвижен до заката. Вечером перевернулся на другой бок и застыл опять. Гикия приютилась у его ног и думала, думала, то забываясь на короткое время, то вновь просыпаясь, пока не наступил рассвет.
Утром, когда Орсст пробудился, больной и бледный, она спросила участливо:
– Тебе плохо?
Он кивнул нехотя:
– Башка трещит.
– Клеариста приготовила ванну. Искупайся в прохладной воде – станет легче. – Орест досадливо поморщился, сел, опершись руками о край ложа.
– Женщина, – сказал он умоляюще. – Сжалься надо мной, не т-трогай меня. Неужели так трудно – не обращать на человека внимания?
Гикия понурилась.
– Но я… не могу без тебя, Орест, – промолвила она глухо.
– Э! – Орест махнул рукой. «На что я тебе, и на что ты мне», – хотелось ему сказать, но слова требовали какого-то усилия, Орест же не был сейчас на него способен.
– Вижу, Орест, ты не терпишь жену, – продолжала Гикия с отчаянием. – Но что мне делать? С тех пор, как мы встретились, я живу будто не здесь, а где-то там, в потустороннем мире… Сон это или явь? Трудно понять. Что со мной стало? Тут и тут – только ты. – Она тронула кончиками пальцев лоб и грудь. – Не радует ничего… даже мать Селена потускнела. День и ночь проходят, как час… Ты – все. Ты дороже отца. Слышишь? Дороже родного отца…
Женщина опустила голову и заплакала.
Разумная, сдержанная, гордая, порой даже заносчивая и неприступная, она ясно сознавала, до чего дошла теперь, как унизила свой дух этой мучительной любовью. Чувство падения ранило ей сердце, вызывало острое сожаление и в то же время, непонятно как, доставляло горькое счастье, радость самоотречения.
Орест в ужасе закрыл ладонями уши.
– Сколько слов! Боже, когда я избавлюсь от людей? Где ванна? Я готов у-утопиться в ней, только б не слышать столько слов о-одновременно…
Он взъерошил волосы и поплелся следом за Гикией в домашнюю баню – светлое помещение с известняковой скамьей, окном у самого потолка и мозаичным полом, выложенным из разноцветной морской гальки – халцедона, сердолика, горного хрусталя, серого мрамора и зеленого малахита с белыми и черными прожилками. Мозаика изображала нагих купальщиц.
Небольшой бассейн, расположенный в середине комнаты и облицованный полированными плитами голубого диорита – очень плотного, твердого камня, похожего на мелкозернистый гранит, – был наполнен прозрачной водой.
– Мойся.
Гикия вышла.
Орест, ворча, сбросил тунику. Он был хотя и не очень высок, зато хорошо сложен – крутоплеч, строен и прям. Если б не изнуряющее пьянство, сын Асандра выглядел бы хоть куда. Боспорянин нехотя сполз в бассейн, и ему, к собственному изумлению, стало хорошо и приятно.
Гикия стояла в соседней комнате и задумчиво глядела через окно во двор.
Рядом слышался плеск – Орест купался.
Женщину одолевало искушение – махнуть рукой на все, войти к нему, дерзко и открыто.
Но тут до ее ушей дошло сердитое бормотание Ореста: «Будь я п-проклят». Опять чем-то недоволен. Впрочем, когда и чем он доволен?
«Ну, ты счастлива, дочь Ламаха? – спросила себя Гикия с веселой злостью. – Ждала и дождалась возлюбленного…»
От прохладной воды Орест почувствовал себя немного лучше – телесно, конечно, а не духовно; после завтрака, во время которого он съел кусочек сыра и пропустил внутрь очередную чашу, боспорянин опять уселся подле окна и тупо уставился на небо. И далось ему это окно! Орест не испытывал никаких желаний – разве что выпить еще… Из оцепенения его вывела Гикия.
– Посмотри сюда, родной.
Орест медленно, без особого любопытства, обернулся.
Гикия задрапировалась до самых пят, заколов углы круглой брошью на левом плече, куском многоскладчатой голубой ткани, как бы струящейся книзу, словно сверкающий водопад.
Талию, упругость и тонкость которой подчеркивала ширина и выпуклость бедер, она перевязала мягким синим поясом – его длинные, широко развернувшиеся концы почти достигали пола, – руки оголила до плеч, крупные темные локоны перехватила блестящей диадемой.
На висках сияла пара золотых, с лазурными камешками подвесок. Маленькая нога, показавшаяся из-под платья, когда Гикия сделала шаг к Оресту, была обута в легкую сандалию – босовичок. Из лукаво прищуренных глаз лучился синий теплый свет. Небольшой алый рот радостно улыбался.
– Хороша, правда?
– Мгм, – кивнул Орест без всякого подъема.
Гикия перестала улыбаться. Она задумалась, потом робко, просительно даже, предложила:
– Пойдем в книгохранилище?
– З-зачем?
– Я почитаю тебе… стихи Сафо.
Он сделал гримасу, выражающую недоумение, и лениво потащился за Гикией.
Книгохранилище находилось внизу, на мужской половине дома, где женщинам, по старому обычаю, показываться при посторонних не полагалось.
Но обычай этот соблюдался теперь не так строго, как раньше, да и Гикия очень мало напоминала кроткую, покорную афинянку времен Перикла и не уступила бы в споре любому мужчине.
Впрочем, в доме не было других мужчин, кроме самого Ламаха, Ореста, двух-трех рабов и двух мальчиков от второй жены архонта, обитавших с матерью наверху, на женской половине. Поэтому Гикия чувствовала здесь себя полной хозяйкой.
Библиотека помещалась в большой комнате с широким квадратным окном. На полках, протянувшихся у стен, лежали, бережно хранимые в длинных лакированных футлярах, тугие свитки папируса.
Среди них можно было найти поэмы Гомера, басни Эзопа, стихи Алкея, Ивика, Анакреонта, песни Симонида и Пиндара, трагедии Эсхила, Софокла, Эврипида, комедии Аристофана и Менандра, исторические изыскания Геродота, Фукидида, Ксенофонта, ораторскую прозу Лисия, Исократа и Демосфена, труды Платона и Аристотеля, бытовые сцены Герода, пастушеские идиллии Феокрита, скорбные эпитафии Леонида, остроумные эпиграммы Каллимаха и множество сочинений других писателей эллинского мира. Ламах, человек простой, но умный и любознательный, не упускал случая купить хорошую книгу.
Правда, из-за недостатка времени он читал не все, что приобретал, зато Гикия пропадала в библиотеке с утра до вечера.
Девушки в Херсонесе, как и повсюду в греческих городах и селениях, не допускались в школу – считалось, что женщине достаточно быть скромной, послушной женой и домовитой хозяйкой. Рожать детей, готовить вкусные блюда, мыть посуду, стирать белье, прибирать комнаты, шить, прясть и заставлять домашних рабынь не отлынивать от работы – вот все, что от нее требовалось.
Но Ламах, пренебрегая кривотолками горожан, утверждавших, что винодел стремится сделать из своей дочери просвещенную блудницу – гетеру, пригласил для нее учителей, и Гикия освоила последовательную грамоту, литературу, игру на лире и кифаре, пение и, наконец, счет. Архонт не имел от первой жены сыновей и всю свою отцовскую любовь перенес на Гикию.
Может быть, потому и выросла Гикия такой смелой, гордой, свободной, что с детства избежала мертвящего влияния темных, невежественных, подчас вздорных и глуповатых женщин, не видевших – не по своей воле, конечно, – ничего, кроме домашнего очага, потому и выработались в ней широта взгляда и твердость, что она дружески обращалась с отцом, умным, с виду суровым, но по существу добрым человеком, настоящим мужчиной.
У стены, противоположной окну, заботливая рука дочери Ламаха расставила в ряд небольшие бронзовые изваяния девяти муз. Тут была таинственная Урания, покровительница науки о звездах. Мудрая и сдержанная Каллиопа, которой поклоняются ораторы и народные сказители аэды. Клио, строгая и величественная, как сама история. Застывшая в трагической позе Мельпомена. Нежная Полигимния, чтимая создателями чувствительных стихов. Комически веселая Талия, поэтически задумчивая Эрато, танцующая и поющая Терпсихора и несущая перед собой арфу Эвтерпа. Над ними высился мраморный бюст их предводителя Аполлона.
Гикия попросила Ореста сесть, отыскала на полке по ярлычку, приклеенному к футляру, стихи лесбосской поэтессы Сафо, поместилась рядом с мужем и развернула свиток.
Текст в свитке был написан узкими поперечными колонками; читая его, папирусовую ленту не спеша перекатывали с одной стороны на другую, – глаза видели одновременно два-три столбца, прочая часть свитка с левой и правой стороны оставалась скрученной.
Богу равным кажется мне по счастью
Человек, который так близко-близко
Пред тобой сидит, твой звучащий нежно
Слушает голос
И прелестный смех. У меня при этом
Перестало сразу бы сердце биться…
Прочитав эти строки, Гикия затихла. Стихи… Их непонятная власть над человеческим сердцем глубоко изумляла херсонеситку.
Стоит только пробежать несколько строф, и все разрозненные, непохожие одно на другое, противоречивые чувства сливаются в одно острое ощущение жизни. Каждый нерв как бы превращается в поющую струну. Меняется человек, меняется мир, очищенный от грязи гением поэта; он возрождается перед читателем обновленный, звучный, солнечный, как сама поэзия.
Сафо писала, что едва увидит юношу, полюбившегося ей, как она уже не в силах вымолвить слова – язык немеет, под Кожей быстро пробегает легкий жар, глаза ничего не видят, в ушах – непрерывный звон:
На щеке херсониситки показалась слезинка.
Живой голос поэтессы, умершей почти шестьсот лет назад… В откровенных признаниях давным-давно угасшей женщины, сохранившихся в ровных строчках папируса, как бы ощущался еще трепет ее горячего тела. Удивительно! Гикия вздохнула. Пусть Сафо была беспутной, легкомысленной гетерой – кому от этого холодно или жарко теперь, через шесть веков? Зато она, как никто другой, любила красоту, солнце, розы. Она унесла все грехи с собой, в темную могилу, и оставила в дар человечеству жизнерадостную песню, согревающую сердце и сейчас.
«Поэт, – подумала Гикия, – должен быть таким вот человечным, или не быть поэтом».
Женщина подняла глаза на Ореста и задумчиво спросила:
– Нравится?
Боспорянин не ответил. Он спал. Боже! Потрясенная Гикия выронила свиток. Он упал на каменный пол и развернулся во всю длину. Оскорбленная, уничтоженная равнодушием тупого человека, Гикия ярко, словно цветок граната, покраснела от стыда и обиды. Взять бы футляр из-под свитка, ударить по пустой голове!
Но она сдержалась. Поднялась, отошла к окну, долго стояла там, крепко сцепив пальцы. Постепенно подавила в себе вихрь негодования. Разве можно сердиться на несчастного метиса? Орест, пожалуй, и сам не рад, что он такой. Должно быть, в юности с ним очень плохо обошлись.
По слухам, Орест принимал участие в заговоре против родного отца. Его заключили в темницу. Истязали, наверное; ведь там, в Боспоре, хватают и казнят даже ни в чем не повинных людей, убивают просто так, чтобы запугать народ. Бедняга!
К жалости, которую Гикия испытывала к странному боспорянину, примешалась заметная доля гордости: да, Орест не какой-нибудь жалкий рыботорговец, он – таинственный заговорщик, мятежный герой. Цареубийца. Брут. Теперь она еще сильней любила мужа.
– Орест!
– Н-что еще? – недовольно проворчал метис, просыпаясь.
– Пойдем со мной, Орест. Я покажу тебе Херсонес. Ты увидишь много вещей, достойных внимания. Пойдем, дорогой.
– Б-боже! – пробормотал он безнадежно. – Неужели мне придется еще т-таскаться по улицам проклятого Херсонеса
Гикия вспыхнула.
– Орест, не говори так! – воскликнула она с дрожью в голосе. – Разве ты не видишь, что ранишь меня? Херсонес – моя родина.
– Э! Родина… – Он криво улыбнулся, – Пойдем, раз ты так х-хочешь.
И как был – в домашней тунике и скифских штанах – направился к выходу.
– Постой! – Гикия поймала его за руку. – Ты намерен показаться народу в таком виде? Надо переодеться.
– Ох!
– Не волнуйся. Я помогу тебе, милый.
Орест, проклиная все на свете, напялил чистый хитон, обулся, накинул тонкий летний плащ. Гикия причесала ему волосы, заботливо расправила складки одежды.
– Какой ты у меня красивый, – прошептала она радостно.
– Мгм, – неопределенно ответил боспорянин.
Асандр опять вызвал к себе Дракоига.
– Ну, что в Херсонесе?
– Не спеши, – ворчливо ответил пират. – Кх, кх! Торопливость вредит делу. А у нас дело – сам знаешь какое… Надо действовать с осмотрительностью. Все продумать. Подождать. Имей терпение.
Сириск не узнавал сына. С того дня, как они ходили подвязывать виноградные кусты, Дион – прежде такой послушный, скромный, трудолюбивый – совершенно преобразился.
Он упорно отлынивал от работы в саду, не хотел чистить загон для скота, не желал рубить хворост, отказывался копать глину.
Вдобавок ко всему, он почти не притрагивался к еде и все сидел на берегу залива, согнувшись, обхватив руками голени и склонив кудлатую голову набок.
Сириск и его жена Эвридика извелись, глядя на сына. Человек жив, пока трудится. Старик не мог управиться один со всеми делами. Хозяйство рушилось.
– Что с тобой стряслось? – в сотый раз, надрываясь, спрашивал Сириск у сына.
Дион не отвечал.
Потеряв терпение, отец принимался его ругать. Юнец съеживался, крепче смыкал руки, сильней упирался подбородком в колени и продолжал упорно молчать. Его не сдвигала с места даже толстая палка, занесенная отцом над головой сына. Маши старик хоть топором, Дион не пошевелился бы.
Когда юнца оставляли в покое, он начинал тихонько визжать и скулить, как заблудившийся щепок. За несколько дней он высох, точно подрубленный куст.
– Порчу кто-то напустил, – решил Сириек. – Надо позвать знахаря.
Но тут Дион исчез.
Сириск и Эвридика, разорвав на себе хитоны, с громким плачем бросились искать парня. Диона не было нигде. Один из рыбаков, только что вернувшийся с моря, сообщил чуть живому от горя старику, что встретил Диона в заливе.
Он плыл в отцовской лодке на юг.
Сириск попросил у соседа челн и отправился в Херсонес.
Орест и Гикия вышли из дома во второй половине дня.
Их сопровождал здоровый, сильный раб – враги Ламаха, тайные недоброжелатели народной власти, могли из чувства мести покуситься на его детей.
Кто-то из херсонесских строителей, опытный мастер, измерил город и высек его изображение на мраморной плите. Оказалось, что Херсонес, воздвигнутый соответственно очертаниям полуостровка, его холмам и лощинам, очень похож в плане на скачущего во весь опор медведя. «Медведь» наискось, от головы к задней ноге и от крупа к передней, был покрыт сетью узких, ровных, как стрела, улиц.
