Текст книги "Легенда Горы. Если убить змею. Разбойник. Рассказы. Очерки"

Автор книги: Яшар Кемаль

сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 33 страниц)

Карандаши

Перевод Т. Меликова и М. Пастер

Одно из наиболее важных мест любого города – мусорная свалка. Задумывались ли вы когда-нибудь о том, какое значение она имеет для города? Да это, если хотите знать, вещь наипервейшей необходимости. Я и не предполагал, что свалка имеет такую значимость, пока мне не довелось одну из них посетить. Вот тогда-то я понял, что мусорная свалка – зеркало города.

Один из самых прекрасных городов на свете – Стамбул. Тот, кто хоть разок вдохнул полной грудью стамбульский воздух, на всю жизнь подпадает под очарование этого города. Спокон веков художники воссоздают его красоту на своих полотнах, фотографы запечатлевают его достопримечательности. А сколько стихов и песен сложили о Стамбуле! Не счесть. И однако ж, признаюсь вам, ни одно из творений искусства, ни один, даже самый великий, мастер пера или кисти не смогли рассказать мне столько сокровенного об этом городе, как обыкновенная мусорная свалка.

В тяжелые времена стамбульская свалка источает удушливое зловоние мертвечины. Когда город чист, то и «ароматы» свалки почти неразличимы. Когда же город утопает в запахе цветов и благовоний, свалка тоже становится благоуханной. Вам это кажется невероятным? Но, ей-богу, я не вру, можете мне поверить: свалка и впрямь благоухает. Я знаю, что говорю.

Скажете: тоже, мол, знаток мусорных куч нашелся?! Сейчас я вам все расскажу, и вы поймете, в чем дело. Начну с того, что я обожаю чаек. Нет, не так. Не обожаю, а просто издавна питаю к ним особый интерес. Бывает, часами слежу за этими птицами. На море, на прибрежных скалах или… на городской свалке. До чего ж они занятны, эти божьи твари, такие вздорные и скандальные! Здесь нет нужды подробно рассказывать о повадках этих птиц. Когда-нибудь я займусь ими всерьез и напишу солидный труд об особенностях этих вечно прожорливых и дерзких созданий. Чаще всего чайки ведут самую непримиримую борьбу за существование именно на свалках.

Вторая причина, по которой я заинтересовался таким примечательным местом, – наш сосед Рюстем-чавуш, усатый весельчак, в котором, можно сказать, жизнь бьет ключом. Родом он из Сиваса, но вот уже десять лет, как обосновался в Стамбуле. Рюстем-чавуш – мусорщик. Года четыре назад его назначили старшим в команде мусорщиков. Тогда-то он и приобрел участок рядом с нашим домом. Первым делом он посадил там три тополя, потом обнес участок изгородью. В первую же весну за изгородью буйным цветом вспыхнула жимолость, затопляя весь наш квартал волнами пьянящего аромата. Никто из соседей, и, мне кажется, даже сам Рюстем, не заметил, как на участке появился дом. Он вроде бы вырос сам собою, вроде бы стоял здесь уже сотни лет – всегда одинаково чистенький, свежий, сверкающий светло-зеленой краской, отражающий свет тремя широкими окнами.

Вскоре появилась жена Рюстема. Она оказалась невысокой крутобедрой молодкой с раскосыми, немного навыкате глазами. Было ей лет двадцать пять. Эта женщина ни минуты не оставалась без дела. С утра до вечера терла стекла, скоблила полы, вскапывала землю в саду – короче, не могла угомониться, пока не превратила свой домик в самый аккуратный во всей округе. И хотя жилище Рюстема-чавуша со всех сторон было окружено виллами богачей, оно отнюдь не казалось рядом с ними убогим.

Случалось, я заставал супругов любующимися своим детищем, и весь их вид излучал неприкрытое довольство. Заметив, что чужой проник в их тайные мысли, они смущались, словно дети, краснели до корней волос и убегали в дом. Но постепенно они привыкли ко мне и охотно делили со мной свою радость. Мы подолгу вместе любовались нарядным домиком и ухоженным садом. Наступила весна, и в саду распустились цветы. Под окнами цвели герани и петуньи. Право же, этот дом одним своим видом способен был сделать человека счастливым, словно прекрасная картина, написанная великим художником.

У Рюстема-чавуша было двое детей – дочь и сын. Мальчишка рос на удивление неугомонным. Часами носился по улице, то и дело попадал в грязь, но каким-то чудом умудрялся не испачкаться. Грязь к нему вроде бы не приставала. Девочка была постарше, она всегда застенчиво улыбалась и казалась сдержанной, молчаливой, даже печальной. Нежный овал лица, полные губки придавали ее облику недетскую завершенность, да и держалась она как взрослая. Вся эта семья, их дом, сад, цветы излучали любовь и счастье. Они заражали своим довольством всех вокруг. Бывают такие люди, одного взгляда на которых достаточно, чтобы душа преисполнилась покоем и умиротворенностью.

Едва тоска и отчаяние вкрадывались в мое сердце и жизнь начинала казаться безрадостной и унылой, я выходил на улицу и смотрел на маленький домик, окруженный цветущим садом. И тотчас бремя забот и огорчений спадало с моих плеч, и ко мне возвращалась уверенность в собственных силах.

Любил я также слушать, как этот человек – здоровяк, с красивыми пышными усами, одетый в форменную одежду мусорщика, – вернувшись с работы, берет в руки багламу[41]41
  Баглама – струнный музыкальный инструмент.


[Закрыть] и приятным задушевным голосом поет никогда не слышанные мною песни. О чем он пел – о радостях или печалях? Не знаю. На расстоянии я не мог угадать слов, но стоило мне войти в дом, как Рюстем, немного смущенный, тотчас прятал свою багламу за сундук. Не раз я просил его спеть еще что-нибудь, он не поддавался на мои уговоры. До сих пор жалею, что так и не смог послушать вблизи эти прекрасные, загадочные песни.

Рюстем-чавуш относился ко мне с симпатией. Я интересовался его работой, и когда я однажды попросил сводить меня на свалку, он не только не смутился, но даже обрадовался.

Мусор со всего города свозили далеко на окраину, туда, где обычно обжигают кирпич. Рюстем следил за работой всех мусорщиков. Когда они под его присмотром начинали сжигать отбросы, то все вокруг наполнялось таким нестерпимым зловонием, что трудно себе представить нечто более омерзительное.

Именно здесь, во владениях Рюстема-чавуша, я понял, что о сущности города можно судить в первую очередь по его свалкам.

Среди выброшенных вещей можно обнаружить самое неожиданное: к примеру, часы – наручные, настольные, карманные. И часто совсем новые. Кольца, браслеты, броши, случается, золотые, с бриллиантами. Карандаши, авторучки, ножницы, катушки ниток, очки, деньги. Все, чем пользуются горожане, можно найти в мусоре. Любую находку мусорщики делят между собой по-братски. Только карандаши и ручки не оставляют себе. Стоит кому-нибудь из них наткнуться на ручку или карандаш, как он радостно, словно выискал золото или алмаз, кричит:

– Эй, Рюстем-чавуш! Гляди-ка, вот карандаш! Да какой красивый! Совсем новенький, красный.

– Рюстем! Еще одна авторучка! Зеленая!

– Рюстем-чавуш! Смотри, ручка прямо в футляре! Не меньше сотни лир, должно быть, стоит.

Рядом с чавушем всегда стояло наготове ведро с мыльной водой. Сначала он внимательно осматривал находку, потом как следует отмывал, отчищал ее и откладывал в сторону. Он много раз предлагал своим товарищам делить поровну и карандаши, но те и слышать об этом не хотели. Ведь у Рюстема – дети, и они учатся. Никто из мусорщиков не сомневался, что в будущем дети Рюстема станут большими людьми. Пусть бы они хоть сто лет кряду находили ручки и карандаши, все равно отдавали бы их детям Рюстема. Это им доставляло радость. Нашедший карандаши чувствовал себя своего рода благотворителем и был от этого безмерно счастлив. И впрямь, ничего не жаль для будущего великого ученого или просто хорошего человека. Уж кто-кто, а детишки Рюстема мусорщиками не станут. Вот почему Рюстем-чавуш не считал себя вправе лишать своих подчиненных этой радости. К тому же ребята так любят цветные карандаши и ручки! Каждый вечер Рюстем приносит им их целую кучу – и всегда забавляется тем, как они вместе с матерью пытаются на глазок отгадать их число. Они редко ошибались.

Дочка Рюстема-чавуша училась в пятом классе. У ее одноклассников было все, о чем только можно мечтать, – новые платья, красивые сумки, в школу и из школы их возили на машинах. У них было все, кроме… карандашей. Нет, конечно, у них были отличные карандаши, но ни у кого из них, даже у тех, чьи родители владели писчебумажными магазинами, не было столько. Как же это здорово – обладать таким несметным богатством! Когда девочка думала о своих карандашах, глаза ее вспыхивали, щеки покрывались румянцем.

Одно лишь безмерно огорчало ее – никто не знал о ее сокровище. Она не могла приносить свои карандаши в школу. Если б она сделала это, у всех, наверное, глаза на лоб полезли бы от изумления. У нее была тысяча цветных карандашей! Красных, черных, синих, оранжевых. Когда она собирала их все воедино, получалась многоцветная гора.

Девочка больше всего боялась, что, если она принесет хотя бы часть своих карандашей в школу, ее первым делом спросят, откуда они взялись. Что она скажет в ответ? Что ее отец мусорщик приносит их со свалки? Пусть уж лучше ее убьют – она не признается в этом. Но ведь как-то же надо объяснить, потому что она должна принести карандаши в класс и показать всем!

Может, сказать, что их купили ей в подарок? Но кто поверит? Даже детям миллионеров не дарят столько карандашей. Она думала и думала об этом целыми днями.

Как-то раз девочка не утерпела и положила часть своих карандашей в портфель, принесла их в класс, но так и не решилась показать ребятам. Целую неделю она носила их с собой в школу. Может быть, тем дело и кончилось бы, если б она однажды не встретила случайно одного знакомого парня. Звали его Эрол, он работал в большом магазине канцелярских принадлежностей в районе Османбей. Обычно она покупала у него тетради. Там, где он работал, было много карандашей. Ах, если б Эрол оказался ее родственником, к примеру двоюродным братом! Тогда она могла бы сказать: «Карандаши подарил мне двоюродный брат Эрол». Она всю ночь не спала, думала об этом. А наутро, когда шла в школу, ее портфель и карманы были набиты цветными карандашами.

Перед уроками девочка показала свое богатство соседке по парте Сабахат. Родители Сабахат держали ювелирную лавку в Капалычарши[42]42
  Капалычарши – знаменитый стамбульский крытый рынок.


[Закрыть]. У них там было видимо-невидимо золотых браслетов. И все равно Сабахат никогда не покупали столько карандашей.

– А…а… а откуда у тебя столько? – спросила ошарашенная Сабахат.

– Мне их дарит мой брат Эрол, – не задумываясь ответила Нериман. – Каждый вечер приносит. У него в Беязиде огромный магазин, и там горы карандашей. Ты что, не знаешь моего двоюродного брата Эрола? Он молодой, еще даже не женат.

Сабахат тут же сообщила всему классу:

– Ой, ребята, у Нериман столько карандашей, столько! Целая тысяча! Если вру, пусть у меня язык отсохнет!

Одноклассники обступили Нериман. И впрямь, у нее было столько карандашей, сколько никто из них отродясь не имел.

– У нее есть двоюродный брат, – продолжала взахлеб подружка. – Он еще даже не женат. И в Беязиде у него огромный магазин, где уйма карандашей. Нериман, а если мы к нему пойдем, он нам тоже даст карандаши?

Именно об этом Нериман и мечтала!

– М-м-м, знаешь, Сабахат, а ведь Эрол просил меня передать это тебе, – и она протянула подруге несколько цветных карандашей. – Я ему так много рассказывала о тебе. Я ему сказала, что ты – моя лучшая подружка. Вот он и передал их тебе в подарок.

Сабахат рассмеялась.

– Вот здорово! Спасибо.

Прозвенел звонок. Под восторженными взглядами одноклассников Нериман спрятала карандаши обратно в портфель. Наконец-то она почувствовала себя наравне со всеми. Ее радости не было предела.

С того дня девочка ежедневно приносила в класс полную сумку карандашей. Она всех одаривала ими, ей ни капельки не было жалко. Отношение к ней одноклассников тоже изменилось. Теперь они уважали ее. А как же иначе – ведь никто из них больше не покупал карандаши в магазине. Эрол приносил столько, что всем хватало. Если бы Нериман вздумала подарить карандаши всем ученикам школы, у нее все равно осталось бы много.

Так бы оно и дальше шло, если бы не один крайне неприятный случай. Все испортил этот чертов сын бакалейщика Зюхтю, этот болван, кривоносый врун, свинья, обжора. До чего ж он противный, этот Зюхтю, просто смотреть тошно! Да-да, все он испортил.

Однажды, когда урок уже начался, Зюхтю поднялся и сказал учителю:

– Пусть Аллах лишит меня жизни, если я говорю неправду, но Нериман украла мой зеленый карандаш. Я видел его у нее в сумке. Он у меня меченый. Я сделал на нем две насечки. А сейчас он в сумке у Нериман.

Учитель подозвал к себе девочку и велел раскрыть портфель. Он очень удивился, когда увидел в нем столько карандашей. Зюхтю бросился к сумке и вытащил свой карандаш.

– Вот он, учитель!

– Где ты взяла так много карандашей? – строго спросил учитель.

Нериман была готова к тому, что рано или поздно ее спросят об этом, и потому ответила спокойно:

– Мне дал их Эрол. Дома у меня еще больше.

Учитель недоверчиво взглянул на девочку.

– Пойди домой и принеси все, что у тебя есть. – И, уже обращаясь к Зюхтю, добавил: – Верни этот карандаш Нериман.

– Но, учитель…

– Верни!

Учитель взял карандаш из рук Зюхтю и протянул его девочке. Она, сложив все свои карандаши в сумку, кинулась к двери. Учитель крикнул ей вдогонку:

– Портфель оставь здесь!

Нериман вернулась, поставила сумку на стол и побежала домой. Дома она сложила все карандаши в холщовый мешок и вернулась в школу.

– Вот, – запыхавшись, протянула она мешок учителю.

– Ладно, садись.

А сам направился к директору школы и рассказал ему обо всем случившемся. И тогда директор обошел все классы и сказал, чтобы те, у кого в последнее время пропали карандаши, собрались во время перемены у его кабинета. Вскоре у дверей директорского кабинета гудела большая толпа – едва ли не половина всех учащихся школы. Одни потеряли карандаши, у других они были украдены.

– Какой карандаш у тебя пропал? – спрашивал директор каждого по очереди.

Ученик объяснял какой. И тогда директор отбирал из сумки Нериман именно такой карандаш и возвращал владельцу. Почти всем он вернул их потерянные карандаши. Дети не лгали. Это и впрямь были их карандаши.

– Объясни, как ты могла украсть так много карандашей?

– Я не крала.

– Ну хорошо, допустим, этот твой родственник Эрол миллионер, но почему он дарил тебе только карандаши? В подарок можно принести один, два, ну десять. Но сотни?..

– Да, мне их приносил Эрол. У него магазин забит карандашами.

Наконец директор понял, что не добьется правды от Нериман.

– Иди и приведи родителей, – сказал он.

Девочка вернулась домой и, заливаясь слезами, упала на кровать. От плача у нее опухли глаза, но мать так и не смогла дознаться причины слез. Вечером вернулся с работы отец с очередной партией карандашей. Он, как всегда, протянул их дочери, но она вдруг со злобой вышвырнула их в окно. Мать, плача, рассказала обо всем мужу.

Нериман умоляла родителей:

– Не говорите, что карандаши со свалки. Скажите, что их подарил Эрол. Ну пожалуйста, ради Аллаха.

– Так ведь никто ж не поверит, доченька.

– Пусть не верят!

– Разве лучше, если тебя назовут воровкой?

Чуть не до ночи родители уговаривали девочку, но она была непреклонна.

– Если вы скажете, откуда они, я не знаю что с собой сделаю.

Рюстем-чавуш знал свою дочь, она и в самом деле могла наложить на себя руки.

– Хорошо, доченька, я скажу, что их дарил тебе двоюродный брат Эрол.

Рано утром отец и дочь отправились в школу. Они рассказали директору, какой добрый, замечательный человек их родственник Эрол. В заключение директор попросил назвать адрес магазина Эрола. Отец и дочь на минуту смутились, но потом Рюстем-чавуш назвал какой-то вымышленный адрес.

Спустя несколько дней произвели расследование, выяснилось, что Нериман все выдумала. Значит, она воровала карандаши. За это ее исключили из школы.

Я узнал об этом слишком поздно. Я поспешил к дому Рюстема-чавуша, но застал его запертым. Целую неделю я ежедневно заходил к ним, но так никого и не увидел. Дверь по-прежнему была на запоре.

Спустя шесть месяцев мы переезжали в Басынкёй, и все это время дом Рюстема-чавуша пустовал. Детвора квартала оборвала и потоптала прекрасные цветы в их саду. Не стало красных, голубых, розовых гераней.

Я отлично знаю стамбульскую свалку. Мне помог в этом Рюстем-чавуш. Да, мусорные свалки – зеркало городов. В грязных, подлых, бессердечных городах свалки на редкость зловонны.

Чайки любят прилетать сюда. Они садятся на горы мусора и отбросов, и тогда все вокруг становится белым. Чайки прикрывают собой отвратительную грязь.

Да, на свалке многое можно найти – и цветные карандаши, и порой даже золото.

Шахан Ахмед

Перевод Т. Меликова и М. Пастер

Жена и две девочки увидели его еще издали, когда он, ссутулившись, брел от реки. Они радостно кинулись навстречу. Девочки обхватили ноги отца, а он весело сгреб их обеих разом и подхватил на руки. Во взгляде жены застыл немой вопрос. Она не решилась произнести: «Где ты пропадал столько дней?»

– Отыскал, – выдохнул Шахан Ахмед. – Отыскал. Теперь считай, мы спасены. Шутка ли – столько лет мучений! Наконец-то… Потерпи год-другой – и увидишь…

Он зверски устал, но глаза его смеялись.

– Подумать только, жена: пятнадцать лет очищаем поле от камня, каждый клочок с боем берем у леса. И каждый год сель коверкает землю. Каждый год начинай все сначала. Хватит!

Так вот, оказывается, почему муж пропадал три дня и три ночи.

– Да, все сначала, – одними губами повторила она.

Они пришли домой. Ахмед растянулся на чистой шерстяной попоне.

– Ой-ой-ой, какое место я отыскал! Вот уж куда селю сроду не добраться. А земля какая! Не знаю, сколько лет водой намывало туда лучшие почвы со всей округи. Речку Кешиш знаешь? А где утес Чагшак, знаешь? Там еще река петлю делает. Что за лес там! Что за лес! Макушки – под облака, стволы – в пять обхватов. Справиться бы с таким лесом, очистить участок, и тогда – увидишь – можно будет снимать урожай в сто, нет, в двести раз больше, чем здесь. Что ни говори, а нет у нас иного пути. Давно я приметил то место, да только все недосуг было. А теперь так опостылела вечная нищета – сил нет. Давай, жена, судьбу испытаем. Пусть хоть три года, хоть пять, хоть десять лет положу на это дело, но своего добьюсь. Вот где она уже у меня, эта нищета! – и он провел ребром ладони по горлу. – Выкорчую корни, посажу хлеб. И заживем!

На другой день Ахмед поднялся ни свет ни заря. Первым делом поспешил к кузнецу – заказать топор, кирку и лопату. Когда инструмент был готов, он прихватил веревку потолще и вместе с женой отправился в путь.

Место, что он выбрал, находилось в полутора часах ходьбы от деревни. Жена, глянув на огромные деревья, только ахнула и долго качала головой. Наконец она сказала:

– Ахмед, не осилить нам это дело. Здесь над каждым деревом месяц придется хребтину ломать. Да что там месяц – два, три, полгода. Брось, пока не поздно. Давай лучше очистим участок горелого леса возле нашего старого поля.

Ахмед промолчал.

– Ой, Ахмед, дети с голоду помрут, прежде чем урожая дождемся. Думаешь, в деревне никого умней тебя не нашлось? Думаешь, тебе одному приглянулась эта земля? Только ведь силы надо считать.

– Я одолею. Будет здесь поле. Урожай будет в сто раз больше, чем у всех.

Он размахнулся и вонзил топорище в здоровенный, необхватный ствол векового гиганта.

– А вдруг увидит лесник?

– Ничего. У меня есть для него два улья с медом. Начнет цепляться, так я его медом ублажу. – И он второй раз ударил по дереву.

Места, в которых они жили, назывались Грушевым Колодцем. В самой сердцевине Таврских гор затерялись далеко разбросанные друг от друга хуторки – всего в один-два двора каждый. Здесь почти не было плодородной земли. Люди с превеликим трудом отвоевывали у дремучих лесов крохотные поля, кладя на это два, а то и три года жизни. Рубили, корчевали, жгли, и однако же редко кому удавалось снимать с них урожай больше трех лет кряду, потому как набегал сель и сносил плодородную почву, словно ножом срезал. И оставались на месте посевов голые скалы.

Шахан Ахмед, как и все, сколько помнил себя, рубил, жег, корчевал. Не сосчитать, сколько гектаров леса он перевел и сколько раз приходилось ему начинать все сызнова. На сей раз он решил перехитрить природу и отвоевать у леса такую землю, которая будет не по зубам никакому селю.

Нанося третий удар по стволу, он рассмеялся:

– Бог даст, жена, выправимся.

– Дай бог, дай бог.

Удары следовали один за другим, но к вечеру Ахмед лишь наполовину подрубил огромный ствол.

– Ничего, – бодрился он. – Только поначалу трудно приходится. Неужто не смогу одолеть по дереву в день?

На второй день повалил Ахмед дерево. Еще два дня ушло на корчевку и еще четыре – на то, чтобы оттащить ветви и корни на берег речки Кешиш и спустить их в воду, чтобы лесник ничего не узнал.

Так прошло шесть месяцев. Но однажды лесник все-таки напомнил о себе. Ахмеда это не обескуражило, он явился к леснику с щедрым подношением, и тот, довольный, умолк.

Четыре года понадобилось на то, чтобы очистить от леса шесть дёнюмов земли. Днем Ахмед рубил, по ночам корчевал пни. Ахмед так изменился, что и на человека перестал походить. Бывало, встречные шарахались от него. Руки у Ахмеда задубели, как автомобильные шины, ноги и плечи покрылись незаживающими ссадинами и язвами. Только глаза по-прежнему горели неукротимым огнем.

Он вспахал поле, засеял его пшеницей.

– Жена, – говорил он, – видела ли ты прежде такую землю? Жирная, сочная. Поищи-ка такую в Чукурове.

Поле распласталось перед ними, как неведомый спящий зверь с лоснящейся черной шкурой.

В тот год Ахмед получил неслыханный урожай. Пшеница взошла такая густая да ровная, что даже тигру было бы трудно пробраться сквозь нее.

Когда Ахмед продал урожай, то первым делом купил две коровы. Жене и детям – новую одежду и обувь. В тот год им не пришлось спускаться на равнину на поденщину. Хватит кормить комаров на рисовых полях и гнуть спину на сборе хлопка!

Молва об удаче Ахмеда быстро разнеслась по окрестным селениям. Прослышал о ней и Ариф-ага, который до сего дня считался полновластным хозяином Грушевого Колодца. У кого в чем нужда, тот на поклон к Арифу-ага. Если надо что-то продать, то кто же купит, как не Ариф-ага. Он первый советчик, первый помощник. Все крестьяне ходили у него в должниках. Разве что женами не приходилось делиться с ним. Во всем же прочем Ариф-ага был бучукчулуком, то есть компаньоном.

Есть такая система компаньонства – бучукчулук. Положим, кому-то нужна кобыла. Ариф-ага дает ее – пожалуйста, притом навсегда, только с одним уговором: каждого второго жеребенка, что принесет кобыла, отдавать ему. То же самое с курами, пчелами, посевным зерном.

– Ага, – сказали ему, – завелся еще один богатей в наших краях. Шахан Ахмед в силу входит. Он говорит, что, пока у него есть его чудесное поле, он сам себе хозяин.

– Так прямо и говорит? – переспросил Ариф-ага. И больше не обронил ни слова, но, не откладывая, поехал к начальнику уезда и подал бумагу, где черным по белому было выведено:

«Прошу освободить мое поле в излучине речки Кешиш, незаконно захваченное Шаханом Ахмедом, сыном Мустафы из Грушевого Колодца. Это поле в семь с половиной дёнюмов принадлежало еще моему отцу…»

Спустя пару дней начальник полицейского участка прибыл в Грушевый Колодец и самолично произвел опрос крестьян. Люди подтвердили правоту Арифа-ага, и в тот же день было принято решение вернуть землю ее законному владельцу. Начальник опирался на статью закона под номером двадцать три одиннадцать.

Шахану Ахмеду предоставлялось право опротестовать это решение через суд. Ничего иного ему не оставалось. Впервые простой крестьянин посмел подать в суд на Арифа-ага. Одно это чего-нибудь да стоило! Соседи посмеивались за спиной Ахмеда – муха вздумала тягаться со слоном!

– Плюнь, Шахан Ахмед, – говорили ему. – Посмотри, кто ты и кто он. Только изведешься понапрасну. Все равно поле перейдет к Арифу. Не бери позор на свою голову.

Ахмед и слушать не желал доброхотов.

Однажды, когда он возвращался с очередного судебного разбирательства, его подкараулили люди Арифа-ага – и так избили, что переломали половину ребер. Три месяца провалялся он в постели, насилу оклемался, но от своего не отступил.

Тем временем Ариф-ага сдал поле Кель-Дурмушу на условиях бучукчулука, то есть половина урожая – Арифу-ага, а половина – Кель-Дурмушу.

Ахмед не мог видеть своего бывшего поля, не мог слышать о нем. А судебному разбирательству не было конца. Чтобы погасить все новые и новые расходы, Ахмеду пришлось продать коров, потом отдать за пятьдесят лир в месяц старшую дочку в услужение секретарю начальника уезда.

С трудом он отбирал у жены сначала коров, потом любимицу дочку. «Легче мне с жизнью расстаться, Ахмед!» – рыдала женщина.

– Не реви! – утешал ее Ахмед. – Вернем поле, опять засеем его. Купим коров, заберем девочку и на поденщину ходить не станем. Помяни мое слово.

И жена уступила.

Пять или шесть лет длился судебный процесс. Ахмед работал на поденщине как вол и все заработанные деньги отдавал судейским. О нем уже шла молва. О нем рассказывали как о диковинке. И все-таки он проиграл. Окружной суд подтвердил предыдущее решение, а подать на кассацию Ахмед не смог – не осталось ни сил, ни денег.

Совершенно разбитый вернулся он в деревню. Жена с первого взгляда поняла, что судьба их решена, и запричитала, заголосила. Крестьяне, те самые, что еще недавно давали в суде ложные показания – не иначе как из зависти к Шахану Ахмеду, – пришли в тот день в его дом. Все они казались смущенными и подавленными. Уж кто-кто, а они доподлинно знали, каким трудом досталось поле Ахмеду.

– Прости нас, брат. Мы поступили подло. Теперь-то видим. Ты оказался единственным среди нас настоящим человеком. Прости, если можешь.

Шахан Ахмед не поднимал опущенных долу глаз. Лишь несколько дней спустя он смог взглянуть в лицо жене.

– Нет у нас больше поля… – сказал он.

– Нет поля, нет поля, – эхом отозвалась она. – Только и осталось что два улья. Сними с них мед, что ли.

– Ульев тоже нет. Я отдал их леснику. – И вдруг глаза Ахмеда дерзко сверкнули. – Где мой топор, жена? Тащи сюда. И кирку, и лопату. Знаешь, я ведь еще пять лет назад приметил одно местечко, лучше старого во сто крат. Там будет урожай больше прежнего. И корову купим, и ребенка вернем. Пусть-ка попробуют забрать это поле! Слышала, что соседи говорили?

Едва занялась заря, он уже был на новом месте. Размахнулся и вонзил топорище в необхватный ствол. Еще и еще раз. Он рубил, и гулкое эхо катилось по склонам гор.