Текст книги "Собрание сочинений. Том первый"

Автор книги: Ярослав Гашек

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 39 страниц)

Слезы брызнули у приказчицы из глаз. Капошфальви улыбнулся.

– Не бойтесь, – сказал он, – приказчик в Гужу не влюбится, а если и влюбится, так не убежит с ней. Впрочем, скажите на кухне, что я велел прислать Гужу в полдень ко мне. Я с ней побеседую.

– Соизвольте быть осторожным, ваша милость, – посоветовала приказчица, – как бы она вас не сглазила.

С первым ударом деревенского колокола Гужа вошла в кабинет Капошфальви.

Платье, подаренное приказчицей, было ей очень к лицу. Она скромно остановилась у двери, только глаза блестели.

– Подойди поближе, – подозвал ее Капошфальви, – и скажи откровенно, что у тебя там с приказчиком?

– Ничего, совсем ничего, девлегуретке, клянусь богом, – отвечала Гужа, – просто госпоже приказчице везде чудится бинг, черт. Как увидит меня, начинает кричать – по-цыгански выучилась, – только знай кричит: «Овай андра гау, мурдулеска барро, яв адай, кхай, нуке тукелесден морэ».

И прекрасная Гужа дала волю слезам.

– Что это значит? – спросил Капошфальви.

– Это значит, – всхлипывая, объясняла Гужа. – «В той деревне закопали свинью, пойди, цыганка, пусть ее отдадут тебе».

Гужа перестала плакать, и ее черные глаза сверкнули. Она в упор смотрела на благородного господина.

У Капошфальви, как известно, было очень доброе сердце.

– Гужа, – промолвил он, – хочешь получить работу? Ты могла бы помогать при уборке комнат. Я прикажу тебя хорошо одеть. Приказчица объяснит тебе, что делать. Понемногу научишься. Твой отец, старый Фараш…

– Он не отец мне, – возразила Гужа. – он только с малых лет воспитывал меня, ваша милость. – Она приветливо улыбнулась бывшему гусарскому поручику.

– В шалаши тебе возвращаться, конечно, незачем, – сказал Капошфальви; чем дольше он смотрел на Гужу, тем ласковее становился. – Об остальном позабочусь я…

На другой день приказчица уже обучала Гужу всему, что полагается знать горничной.

Вокруг Фюзеш-Баноцкого поместья расположено пять других поместий, земли которых непосредственно соприкасаются с Фюзеш-Баноком. Владеют этими поместьями дворяне Золтанаи, Виталиш Мортолаи, Дёже Берталани, Михал Комаи и Карол Серени. Всем им вместе триста двадцать пять лет.

Это потомки старинных дворянских родов. В день святого короля Иштвана они еще надевают плащи, бекеши, отороченные каракулем, и пристегивают к поясу кривые сабли, на клинках которых выгравирован год – 1520, 1632, 1606, 1580 или 1545, в зависимости от того, когда какой род вступил на доблестный путь древнего венгерского королевства.

Их замки похожи друг на друга, как их плащи, а их нравы схожи, как их замки. Эти-то дворяне и собрались у самого старшего, семидесятидвухлетнего Карола Серени ровно через три недели после того, как Гужа впервые стала выполнять обязанности горничной в доме Капошфальви.

Они сидели в столовой за круглым столом, перед каждым стояла оловянная чарка с вином. Все молча покуривали короткие трубки.

Только в три часа Серени сказал: «Неслыханно!» В половине четвертого Комаи уронил: «Невиданно!» В четыре часа Берталани заметил: «Ужасно!» В четверть пятого Мортолаи произнес: «Поразительно!» Еще через десять минут Пазар Золтанаи промолвил: «Это совершенно небывалый случай!» И только в пять часов Серени, хозяин дома, снова открыл рот.

– Я полагаю, что мы все говорим о нашем соседе, господине Капошфальви, – сказал он.

Чувствовалось, что вино развязывает им языки.

– Я принадлежу к старинной секейской семье, – заметил Берталани, – но никогда ничего подобного не слышал.

– При Яне Запольском, сто лет назад, были очень вольные нравы, но такого не потерпели бы и тогда, – подхватил Комаи.

– Я сожалею, что Капошфальви – наш сосед, моя кукуруза граничит с его арбузами, – произнес Золтанаи.

– Целая округа говорит о том, что у Капошфальви горничная – цыганка по имени Гужа, – вставил Комаи.

– Меня посетил преподобный патер из Фюзеш-Банока, – продолжал Золтанаи, – я как сейчас вижу его. Он едва не плакал. Цыганка Гужа прислуживает гостям.

– Я слышал, – прибавил Серени, – что она сказала преподобному отцу: «Пейте, господин патер, пейте, не стесняйтесь».

– А Капошфальви, говорят, – заметил Комаи, – рассмеялся, похлопал цыганку по плечу и сказал ей: «Бестия».

– Ничего подобного, – возразил Серени, – он сказал: «Красивая бестия».

– И это в присутствии священника! – воскликнул Берталани.

– Невиданно!

– Неслыханно!

– Ужасно!

– Это небывалый случай!

– Мы достаточно натерпелись позора от покойного графа, – сказал Серени, когда общество немного успокоилось, – а ведь он ничего дурного не делал, только любил ходить к шалашам и смотреть на Гужу. Но подобная выходка истощила наше терпение.

– Обсудим все обстоятельно, – предложил Мортолаи. – Мы стоим перед свершившимся фактом: в нашу среду проник человек по имени Капошфальви, который прокутил где-то в Пеште свое старое дворянское гнездо над Рабой и все-таки сумел избежать разорения, купив Фюзеш-Баноцкое поместье, – говорят, все спустить он просто не успел. – Мортолаи отпил вина. – И едва пригревшись здесь, этот человек – разве я не прав? – задумал подкопаться под наши добрые нравы, устроить, так сказать, подкоп, – не так ли? Цыганку Гужу он вдруг делает горничной. Цыганку, подумайте только!..

Тут Мортолаи, проявив все признаки возбуждения, взмахнул рукой и опрокинул чарку с вином. Когда чарку снова наполнили, он сделал порядочный глоток и среди наступившей тишины произнес:

– Вот что я хотел сказать. Полагаю, мы понимаем друг друга.

– Нам ничего не остается, – резюмировал Карол Серени, – как решиться на трудный шаг: в следующее воскресенье навестить Капошфальви и объяснить ему, что мы все одного мнения: он запачкал репутацию дворянина. Я думаю, что к нему нужно направить Виталиша Мортолаи.

– А мне кажется, – возразил Виталиш Мортолаи, – что мы все должны поехать к нему, он, по крайней мере, нас испугается.

– Я скажу ему, чтобы он убирался из нашей округи, – произнес Золтанаи, которому вино придало отваги.

– Он гусарский поручик, – заметил Серени.

– Я скажу ему, – продолжал Золтанаи, – чтобы он помнил о своих предках.

– Да будет милостив к нему господь, – торжественно провозгласил Серени, поднимая бокал. – В следующее воскресенье мы навестим его.

Из пяти бричек, остановившихся в следующее воскресенье перед домом Капошфальви, вышли пятеро дворян; с достоинством вступили они в дом, молча поднялись по лестнице, молча вручили слуге визитные карточки. И только когда хозяин вышел их приветствовать, они один за другим холодно произнесли: «Прошу прощения, ваш покорный слуга».

Молчание пятерых дворян продолжалось до тех пор, пока в дверях не появилась Гужа.

– Мы хотели сказать вам кое-что, – обратился Пазар Золтанаи к хозяину дома.

– Сначала мои соседи выпьют глоток вина, – ответил Капошфальви. – Гужа, принеси вина!

Гости подтолкнули друг друга локтями, а их лица приняли скорбное выражение.

– Красивая у меня горничная, – сказал Капошфальви, когда Гужа принесла вино, – не правда ли, красивая, господа?

– Мы хотели сказать вам кое-что, – произнес Серени, делая вид, что не расслышал.

– Нечто важное, – прибавил Михал Комаи.

Мортолаи, Берталани и Золтанаи только кивнули.

– О, торопиться некуда! – заметил Капошфальви. – Гужа, прислужи господам.

– Мы сами себе нальем, – возразил Золтанаи; но Гужа уже склонилась над ним и заглянула ему в глаза.

Золтанаи потупился.

– Прокля… – выругался он потихоньку. – Вот наказанье божье!

– Есть ли у кого-нибудь из вас, господа, такая красивая горничная? – спросил Капошфальви, когда Гужа вышла за новой порцией вина. – Наверное, каждый не прочь со мной поменяться.

– Мы намерены говорить с вами по серьезному делу, – ответил Пазар Золтанаи. – Вот Комаи объяснит вам цель нашего визита.

– Мортолаи старше меня, – выкрутился Комаи, – пусть он скажет, зачем мы приехали.

«Странная компания, – подумал Капошфальви. – Молчат, пьют и без конца твердят, что должны сказать мне нечто важное».

– Ваши бокалы пусты, – произнес он вслух. – Гужа, эй, Гужа!

Комаи толкнул коленом Берталани, Берталани двинул локтем Золтанаи, и этот последний выдавил из себя, обращаясь к Капошфальви:

– Многоуважаемый сосед, я хочу передать…

– Эльес (превосходно), – сказал Мортолаи на секейском наречии, на которое переходил всегда, когда волновался.

– Я хочу передать вам наше общее пожелание, – продолжал Золтанаи, делая ударение на каждом слове. – Я полагаю, что представители нашей округи собрались здесь в полном составе, то есть я, Берталани, Золтанаи… то есть я, Комаи и Мортолаи.

Золтанаи вытер пот со лба и машинально протянул руку к пустому бокалу.

– Гужа, – позвал Капошфальви, – вина господам!

Появилась Гужа и стала разливать вино. В ее обращении с Золтанаи сквозила какая-то интимность; наливая вина Комаи, она коснулась его заросшего лица своими волосами, Берталани положила на плечо левую руку, а старому Мортолаи взглянула в глаза так, что тот, растерявшись, залпом выпил полный бокал внушительных размеров.

– Благородному господину понравилось, – засмеялась Гужа, наливая снова.

– Цыганка, – произнес Золтанаи.

– Да, господин Капошфальви, – подхватил Берталани, – интересы сословия вынуждают нас… – не зная, что еще сказать, он выпил вина и закончил словами: – Бог свидетель.

А гибкая Гужа все вертелась вокруг гостей, наполняя бокалы. Час спустя Мортолаи взял Гужу за подбородок, а Берталани сказал:

– Кошечка!

– Бестия, – нежно проговорил через час Золтанаи, в то время как Берталани шептал ей:

– Дермекем (дитя мое).

Гости беспрестанно обращались к Гуже, перебивая друг друга, а Капошфальви только головой качал от изумления.

Старые почтенные дворяне были уже пьяны, когда через полуоткрытое окно в комнату донеслись звуки скрипки. Жалобные звуки. Видимо, скрипач, расположившийся под окнами замка, находил особое удовольствие в высоких тонах, что свойственно всем цыганским музыкантам.

Тоскливые, протяжные звуки витали над собравшимися – звуки, напоминавшие шорохи камыша в ясные ночи на дярматских равнинах.

Заунывная мелодия сменилась быстрой, и вот понеслись звуки живые, стремительные, как топот жеребят, мчащихся по долине Тисы.

И так же внезапно она вновь зазвучала жалобно, и уже лилась под окном цыганская песня, оплакивая печальную бродячую жизнь цыган.

– Цыган играет, – сказал Капошфальви. – Не позвать ли его, чтобы он сыграл нам?

– Конечно, – заплетающимся языком ответил Берталани, – эгерскому вину под стать цыганская музыка.

– Гужа, – приказал Мортолаи, – позови этого цыгана.

Гужа убежала. Голос скрипки под окнами дома зазвучал громко, ликующе, потом протяжно зарыдал – и стал удаляться, напоминая в тишине наступающего вечера крики больших болотных птиц. Прошло четверть часа – Гужа не появлялась, хотя вся компания, не исключая и хозяина, который тоже был навеселе, кричала: «Эй, Гужа!»

Не дозвавшись ее и в следующие полчаса, господа начали волноваться. Их тревога возросла, когда в комнату без стука ворвался приказчик.

– Не извольте гневаться, вельможные господа, – задыхаясь, выпалил он. – Четверть часа назад, возвращаясь из Банока, я встретил у мостика Гужу с Мегешем.

– А кто такой Мегеш? – с трудом выговорил изумленный Капошфальви.

– Мегеш – это цыган и музыкант, – ответил приказчик. – Неделю назад он вернулся из армии, и говорят, что он Гужин милый. Иду это я из Банока – и за Баноком встречаю Гужу с Мегешем. Мегеш несет скрипку. «Куда, Гужа?» – спрашиваю. «Да вот, – отвечает, – хочу побродить по свету со своим женихом». Не извольте гневаться, высокородные господа, – закончил приказчик, вытирая со лба пот, – я еще весь дрожу, хотя, извините, от цыган всего можно ждать.

Так оно и было. Гужа больше не вернулась.

– Наше дело чести разрешила сама Гужа, – сказал через несколько дней старый Берталани своим соседям, когда они опять сошлись все вместе, – по крайней мере, нам не пришлось ссориться с нашим соседом Капошфальви.

– Он очень хороший человек, – заметил Мортолаи, вспомнив эгерское. – Но сдается мне, что об этой цыганской истории он сожалеет больше всех.

Над озером Балатон
(Венгерский очерк)

В тот полдень Болл Янош сидел перед своим домом на веранде, сооруженной по местному обычаю наподобие портика, который примыкает прямо к дому и предоставляет убежище от палящих лучей солнца.

Вид на окрестности был отсюда прекрасный. Зеленели и отливали голубизной пологие склоны, покрытые виноградниками. Среди густой, непроглядной зелени, сползавшей вниз, в долину, там и сям проступали синеватые пятна: в этих местах виноградники были обрызганы раствором, предохраняющим виноград от вредителей.

Отсюда все можно было обозреть: виноградники, сторожки, крытые соломой, полосы кукурузных полей и совсем далеко – луга, откуда доносился приглушенный звон колокольчиков и слышалось мычание коров.

А за лугами раскинулась безбрежная гладь озера Балатон, или, как гордо его называют здесь, «Magyar tenger» – «Венгерского моря». У этого моря зеленые неспокойные воды, сливающиеся на горизонте с небом, в синеву которого поднимаются круги дыма всякий раз, когда где-то в отдалении пароход бороздит водную гладь, простирающуюся отсюда на сто двадцать километров до самого Веспрема. Да, это был край «Magyar tenger» – с его вином, бурями и легендами о русалках, что вечерами увлекают рыбаков в глубины озера, со старыми сказками о речных вилах, которые похищают мальчиков по ночам, убивают их и оставляют на пороге дома.

Это то самое озеро Балатон, откуда в тишине ночи слышатся таинственные звуки, крики и плач детей водяных, которые с незапамятных времен целыми семьями живут в водных пучинах. Им, должно быть, несть числа, потому что в Бодафале, Медесфале, Олвашфале, в Олме и во многих других деревнях, разбросанных по берегу озера, вдруг объявляются древние седые старики с длинными бородами. Им, наверное, сотни и сотни лет, потому что о них рассказывали уже деды дедов, прапрадеды теперешних обитателей этих краев.

Однако Болл Янош вовсе не любовался красотой пейзажа. Он сидел на стуле, завернувшись в полушубок, хотя день был необычайно жаркий. На столике перед ним лежали часы. Лицо его было хмурым.

– Что-то долго не трясет, – проворчал он, взглянув на часы, – обычно в пять меня уже бьет лихорадка, а сегодня, ишь, окаянная, опоздала. В шесть заявите я окружной судья, а меня еще не отпустит. – Озабоченный Болл угрюмо наблюдал за часовой стрелкой. «Ну, слава богу, – вздохнул он в четверть шестого, – забирает».

Болл Янош начал стучать зубами. Стук был такой громкий, что прибежал батрак спросить, не желает ли чего хозяин.

– Те szamar vagy – ты, осел, – выдавил из себя Болл, – принеси подушку и закутай мне ноги.

Когда ноги были закутаны, Болл, дрожа всем телом, принялся разглядывать окрестности.

В голове шумело, бил озноб, и все вокруг, как Боллу казалось, было окрашено в желтый цвет. Виноградники, кукуруза, сторожки, луга, озеро, горизонт… Это были самые страшные минуты приступа. Он хотел сказать батраку, что ему очень худо, и не смог вымолвить ни слова. Но вот желтая краска постепенно исчезла, и все сделалось фиолетовым.

Теперь Болл уже мог, стуча зубами, произнести: «О, страсти господни!»

А когда он объявил: «Ну, слава богу, кажется, скоро конец», – все предстало перед ним в своем естественном свете. Голубой небосвод, зеленые и синеватые виноградники, желтеющие луга и изумрудное озеро.

Когда же он приказал батраку: «Забери подушку, сними полушубок и принеси трубку», – то почувствовал, как греет солнце и как пот выступает у него на лбу. Приступ миновал.

– Теперь черед другой лихорадки, – проговорил он, разжигая черную трубку, – сейчас явится окружной судья.

Внизу, на дороге, которая вилась среди виноградников, затарахтел экипаж и послышался голос судьи:

– Я те покажу! Хорош кучер! Дай только остановиться, я всыплю тебе пяток горячих! Эк тебя развезло!

– Сердитый, – вздохнул Болл Янош, – строго будет допрашивать.

Экипаж остановился возле дома, и из него степенно, с достоинством вылез окружной судья, держа связку бумаг под мышкой. Он направился на веранду к Боллу, который уже шел ему навстречу, попыхивая трубкой.

После обычных приветствий судья представился:

– Я Омаис Бела. Приступим к допросу.

Он положил бумаги на стол, сел, закинув ногу на ногу, постучал пальцем по столу и произнес:

– Да, плохи ваши дела, голубчик.

Болл Янош тоже присел и пожал плечами.

– Вот так, дорогой. Печально это, – продолжал судья. – Когда же вы, милейший, застрелили цыгана Бургу?

– Нынче как раз неделя, – ответствовал Болл. – Это случилось в пять часов. Не желаете ли сигару? – спросил он, вынимая из кармана портсигар. – Очень хорошие. Банатский табак.

Окружной судья взял сигару и, обминая ее кончик, небрежно бросил:

– Так вы говорите, это случилось в пять часов двадцать первого июня?

– Да, – ответил помещик, – точно в пять часов двадцать первого июня. Двадцать третьего его уже похоронили. Позвольте. – Он протянул судье огонек.

– Покорно благодарю, – сказал Омаис Бела. – Итак, при вскрытии было обнаружено, что Бурга убит выстрелом в спину?

– Совершенно верно, – подтвердил Болл, – ланкастерка, номер одиннадцать.

– Все это очень прискорбно. Откуда, вы говорите, этот табачок?

– Из Баната. С вашего позволения, я прикажу работнику принести немного вина?

– Оно бы недурно, – разрешил окружной судья. – Выпьем по чарочке и продолжим допрос.

Вино мгновенно появилось на столе. Помещик наполнил бокалы.

– Ваше здоровье!

– Благодарствую… Собачья должность!

Окружной судья приподнял бокал и с видом знатока принялся разглядывать вино на солнце.

Солнечные лучи играли в бокале, и лицо окружного судьи озарилось чистым красным светом. Он отхлебнул и выпил все разом, причмокнув от удовольствия.

– Прекрасное вино! – похвалил он, блаженно улыбаясь. – И что вам пришло в голову застрелить этого цыгана?

Болл Янош невозмутимо попыхивал трубкой.

– Это двухлетнее вино с моих виноградников западного склона, – объяснил он. – Ваше здоровье!

Они еще раз подняли бокалы.

– У меня есть и получше, трехлетнее, с виноградников восточного склона, – заметил Болл.

Он взял другую бутыль, отбил горлышко и налил.

– Великолепно! – хвалил окружной судья. – Вы, вообще говоря, превосходный человек!

– Если бы не лихорадка, – пожаловался Болл, – вот уже четыре дня мучает, никак ее не уймешь. Вам нравится этот букет?

– Очень! Превосходный аромат! – восхищался судья.

– Ну, у нас найдется и еще кое-что! – отозвался хозяин, вынимая из корзинки большую длинную бутыль. – Это вино пятилетней выдержки.

– Вы образцовый гражданин! – объявил Омаис Бела после первого бокала пятилетнего вина. – Ничего подобного я до сих пор не встречал. Этот вкус, этот цвет – восхитительная гармония!

– А я припас и еще лучше! – сообщил Болл Янош, когда пятилетнее вино было выпито. – Такого вы, пожалуй, не пивали… Смотрите, – сказал он, наливая вино из узкой бутыли, – это вино двадцатилетней выдержки.

Окружной судья был в восторге.

– Это как токайское, лучше токайского! – шумно расхваливал он, осушая один бокал за другим. – Вы же чудесный человек, я глубоко уважаю вас, но ответьте мне: отчего вы застрелили этого цыгана?

– Оттого, – Болл Янош стал вдруг серьезным, – оттого, что этот негодяй украл из моего погреба двадцать бутылей такого вина.

– Будь и я на вашем месте, – причмокивая, произнес окружной судья, – будь я… я поступил бы так же… Потому что это вино… Вот и запишем: «Цыган Бурга убит в результате несчастного случая». Налейте-ка мне, дорогой…

Помещик и судья пили вино, рожденное на склонах Балатонских гор, красное вино, такое красное, как кровь цыгана Бурги, вора…

В стогу
Из цикла «Оборванцы»

Поскольку старый Берка выглядел не лучшим образом, трактирщик отказал ему в ночлеге.

Берка был бос, изношенная одежда висела на нем. Когда он пропил всю собранную милостыню, его выкинули на улицу. Старый бродяга имел наглость сказать, что господь бог когда-нибудь накажет их за то, что они не пустили переночевать нищего старика. Ишь, расхрабрился! Да разве трактирщик проявил мало доброты, ведь он налил старому бродяге немного супу и позволил ему в грязной рваной одежде посидеть на лавке, пережидая осенний холодный дождь.

А сейчас ужё вечер. Пусть старик топает на все четыре стороны! Найдет где-нибудь стог или что-нибудь в этом роде, но позволить бродяге спать в хлеву или на теплом сеновале – ни за что на свете!

Вот так получилось, что осенним вечером старый Берка оказался за деревенской околицей.

Он привык к подобному обращению.

– Ничего не поделаешь, – бормотал он, – где-нибудь переночую.

Старик ступал босыми ногами по холодной траве, покрытой каплями дождя, и вглядывался в горизонт, терявшийся в вечерних сумерках.

Полосы тумана поднимались и клубились над полями с острыми колючками стерни. Тишина. Поля, кое-где разрезанные черными, поросшими кустарником полосами межи.

Ни одного стога не возвышалось поблизости. Только вдали виднелась скирда, круглая и высокая.

Босые ноги зашлепали по грязной дороге быстрее.

О чем он думает? Ни о чем, разве что о том, не делает ли жандарм где-нибудь неподалеку обход, и еще о том, чтобы как можно скорее достигнуть своей цели – этого шарообразного стога.

Остановившись, старик огляделся вокруг. Ничего! Тихо вокруг. Он снова засеменил по мягкой глинистой дороге.

Деревня совсем исчезла в вечерней темноте. Вдали справа чернел лес, немой, как и вся равнина, и только издалека, где плоскую долину прорезало русло речки, доносился шум потока, бегущего к мельничным колесам.

Берка пошел по меже направо, не выпуская из виду высмотренного им стога, силуэт которого становился все менее ясным в сгущавшейся темноте, хотя расстояние между ним и стариком все время сокращалось.

Потом Берка пошел снова налево по узкой дорожке, не обращая внимания на колючки ползучей ежевики, впивающиеся в ноги. Вперед, только вперед!

Все его мысли сосредоточились на том, чтобы, добравшись до стога, залезть поскорее внутрь и заснуть.

Спать – это самое приятное в его теперешней жизни. Спать и ни о чем не думать после дневных скитаний, которые повторяются без изменений день за днем. От дома к дому. Проси милостыню и берегись встречи с жандармами. Вот такая жизнь.

Старик хорошо запомнил заветную точку, исчезавшую в сумерках. Уже не в первый раз он ищет вечером стог для ночлега.

В стогу тепло, мягко лежать на соломе, оставшейся после обмолота.

Снова, вправо по меже, трава, мокрая от дождя, холодила его воспаленные ноги…

Убыстрив шаги, старик пошел влево по другой меже. Стог! Он уже у стога.

Желтая солома светилась в темноте. Берка передохнул. Разгребая солому, быстро нащупал и выбросил подмокшую, ловко соорудил что-то вроде коридора внутрь – и на него пахнуло приятным теплом и ароматом сена. Теплом, сохраненным соломой с той поры, когда солнце пекло, согревая людей, которые собирали солому после обмолота и складывали ее в круглый стог.

Старик сгреб ногой выброшенную солому и тщательно закрыл вырытое убежище, так что никто бы не заподозрил, что здесь отдыхает человек.

Берка удобно улегся, разровняв солому под головой так, чтобы она не кололась.

Он шуршал соломой и вдруг затих. Изнутри стога внезапно послышалось приглушенное: «Кто здесь?»

Мужской голос. Берка, опомнившись от неожиданности, ответил: «Да вот, приятель, тоже собираюсь переночевать тут. В Чилицах трактирщик не пустил меня на ночлег, выгнал на улицу».

– И ты его еще просил! – отозвался голос. – Этого негодяя знают все наши. Меня он тоже выгнал. Ну, да в стогу ночевать лучше, чем в хлеву.

Берка обрадовался, что может поговорить с таким же человеком, как и он сам.

– Я так устал, – сказал он, – что хотел остаться там на ночлег. Сегодня с утра я обежал Квасице, Брач, Копины, Малоушовец…

– В Малоушовце я был позавчера, – заметил незнакомец, – кузнец дал мне пятак.

– И я получил пятак, – бросил Берка.

– Сколько тебе лет? – спросил голос.

– Шестьдесят пять, – ответил Берка.

– Да? А мне шестьдесят два. А как ты попал сюда, брат? Откуда ты?

– А, долго рассказывать, – начал Берка. – Я всякого навидался. В Малешицах у меня был дом, хозяйство. Отличное хозяйство – я удачно женился. И был у меня приятель Клоузек. Он повадился ходить к моей жене.

Берка, вздохнув, продолжал:

– Все это глупости, к чему рассказывать. Тебе не хочется спать?

– Нисколечко, – ответил голос, – рассказывай, рассказывай.

– Так вот, этот Клоузек повадился ходить к моей жене, – продолжал старый бродяга, – я знал об этом, и вся деревня знала. Я и мухи никогда не обидел, а мне вдруг такую свинью подложили. Думаешь, это все? Ему захотелось выгнать меня из деревни. Вот он и начал судиться со мной из-за клочка сада. Наверно, знаешь, как это бывает у крестьян.

– А как же, знаю, – отозвался голос.

– Ну, видишь, – продолжал свой рассказ Берка, – судились мы, судились, и тянулось это десять лет. Каждый хотел свою силу показать. Бросали деньги на ветер. Понимаешь, у этого прохвоста Клоузека хозяйство было побольше, он выдержал эту тяжбу. А мое хозяйство пошло с молотка, и я, нищий, ушел из деревни. Моя жена перебралась к нему. Я хотел убить этого человека, да у меня сил не хватило. Думал, однажды мы встретимся, и он мне за все заплатит. Я батрачил по деревням и в конце концов пристрастился к водке. Что оставалось делать? А потом я покатился все ниже и ниже. И теперь, брат, хожу от деревни к деревне, прошу подаяния, прошу, а, да что там говорить, ты и сам, верно, знаешь?

– Еще бы, – ответил незнакомец, – как же мне не знать. Знаешь, брат, я ведь и Клоузека знал. Он плохо кончил. Чтобы платить за тяжбу, он взял деньги в долг. Град побил его хлеба и – конец. Его хозяйство тоже продали с торгов, твоя-то от него сбежала, и Клоузек, как и ты, побирается по деревням.

– Ах, бедняга, бедняга, – вздохнул Берка. – А ты не знаешь, брат, раз тоже бродишь по свету, где он теперь?

– Рядом с тобой в стогу, Берка, – донесся жалобный голос, – я, брат, тот негодяй Клоузек…

Воцарилась тишина, потом зашуршала солома, и Берка, протягивая бутылку сквозь слой соломы туда, где лежал Клоузек, сочувственно сказал:

– Выпей, Клоузек, вот бутылка, там еще осталось немного…

И когда утром оборванцы вылезли из стога, глаза у них были красны от слез.