Текст книги "Собрание сочинений. Том первый"

Автор книги: Ярослав Гашек

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 39 страниц)

В темной комнате для бедных, свет в которую проникал лишь из коридора через маленькое окошко, утром, когда в монастыре суета была в самом разгаре, сидели за длинным и не очень чистым столом три человека не очень приятного вида. То были бродячие нищие. Они пришли утром в монастырь и ждали обеда.

Все монастыри были открыты для бродячих нищих, и нуждающийся путник имел право жить в каждом хоть три дня подряд: однако в монастырь святого Томаша нищие заглядывали редко. Они избегали этот монастырь, а в последние годы, когда настоятелем стал Никазиус, слух о его скряжничестве отпугивал даже самых отъявленных бродяг.

Но сегодня явились эти трое. Они пришли издалека. По остроносым башмакам можно было заключить, что они немцы.

Одежда на них была потрепанная – отороченные камзолы, узкие штаны, а на головах не то шляпы, не то береты, причем ясно было, что головные уборы не по ним: видно, выпросили из милости или украли где-нибудь.

Дороги Королевства Чешского в ту пору кишели всяким сбродом.

Бродяги тихо разговаривали, бросая на стол кости. Они играли для препровождения времени уже добрых пять часов.

Порой они переставали играть, и старший из них что-то рассказывал, размахивая руками. Он говорил по-немецки, на гортанном баварском наречии.

– Совсем живот подвело, – проговорил один из бродяг. – Лучше бы мне на виселице болтаться, чем ждать в этой дыре.

– Ничего, – утешали его товарищи. – Чуешь, как вкусно пахнет? Видно, в этом монастыре славно едят, и монахи с радостью уделят бедным путникам от щедрот своих.

Запахи яств, проносимых в соседнее помещение, все сильнее дразнили их голод.

Вдруг в комнату для бедных упала полоса яркого света: вошел брат Пробус, неся обед: миску хлебной на воде похлебки.

Баварцы накинулись на еду.

– Да ведь это и свиньи жрать не станут! – воскликнул один, отбрасывая деревянную ложку.

– Подождем ужина, – посоветовал старший. – Наверное, ужин будет получше. Слышите запах?..

И вновь по столу застучали кости, мелькая гранями с шестью точечками.

– Не съели, – доложил настоятелю брат Пробус. – Дадим им это же и на ужин. Да просились переночевать: устали, мол, от дальней дороги, и ноги им не служат.

– Пусть ночуют на полу в комнате для бедных, – решил настоятель. – А на ужин им отнеси то, что они на обед не съели. Подай-ка мне фаршированное мясо, отведаю… Ах, Пробус, – с укоризной сказал он, пожевав мяса, – много пряностей кладешь. Придворные пить захотят, и много пива вольется к ним в глотки. Ох, горе, горе…

В ту ночь монастырь сторожил брат Мансвет, келарь. В двадцать втором часу, по-нынешнему счету в десятом, он задремал. И нечего удивляться: ведь он целый день приготовлял пиво для приема. В двадцать третьем часу келарь уже храпел, склонив колени на молитвенной скамеечке перед образом Иоанна Крестителя у входа в чулан, где в ожидании гостей стояли блюда, и в нескольких шагах от комнаты для бедных, где спали бродячие баварцы.

Спали?.. Нет, нищая троица не могла уснуть от голода. Баварцы лежали на соломе, которую принес им на ночь брат Пробус, и тихо совещались.

Старший, с прыщавым лицом, поднялся с соломы и бесшумно отворил дверь.

Месяц, ломая лучи о шпиль костела, отбрасывал черные тени на галерею. Брат келарь храпел, склонившись на молитвенной скамеечке. Баварец ухмыльнулся и щелкнул пальцами. Оба его товарища скользнули в дверь, и все трое прокрались мимо келаря в чулан, откуда исходил дух добрых, вкусных яств.

Брат келарь по-прежнему выводил носом рулады, к которым теперь примешивалось чавканье и довольное урчание трех бродяг, хозяйничавших среди блюд, предназначенных для королевских придворных.

В пять часов утра, выпустив странников из ворот и благословив их на дорогу, сонный брат келарь отправился убирать комнату для бедных. Он вынес солому и нашел нетронутой миску с хлебной похлебкой. Но, подметая пол, он обнаружил много рыбьих костей и других, которые могли быть и гусиными.

– Как раз, станут они нашу похлебку хлебать, – усмехнулся келарь, сметая сор в совок. – Нахристарадничают по дороге мяса да и поедят на покое, нужна им наша похлебка!..

Солнечные часы у садовой ограды показывали восьмой час, когда монахи отслужили утреннюю мессу.

– Брат Пробус, – сказал, спустившись в кухню, настоятель Никазиус, – принеси-ка мне кусочек жареного мяса из чулана…

Пробус повиновался.

Настоятель предвкушал, как он сейчас поест гусятины, но кухарь не шел. Тогда он сам отправился за ним…

Немало воды из монастырского колодца пришлось натаскать монахам, прежде чем они привели в чувство настоятеля и кухаря, которых келарь Мансвет нашел распростертыми на полу в чулане перед опустошенными блюдами.

– Черти все съели, – были их первые слова, после того, как они очнулись. – Черти нас ограбили…

И оба заплакали.

– Может быть, случилось бы и еще кое-что похуже, если б я всю ночь напролет не стоял на коленях да не пел тихонько псалмов! – заметил брат Мансвет и пошел за кадилом – окуривать чулан; он усмехался: прекрасно он понял, какие тут побывали черти.

Настоятеля Никазиуса, правда, несколько утешило, что похороны Фердинанда I не будут совершены даже после заседания земского сейма, что они отложены на неопределенное время; но он долго еще плакался, что черти ограбили монастырь, пожрав яства, приготовленные для двора.

Тут и конец этой истории.

Галицийский пейзаж с волками

Когда в позапрошлом году в Строзе появился человек и, взобравшись. на огромный камень прямо над рекой Рабой, срисовал всю деревню и ее окрестности вместе со скалами и лесами, крестьяне страшно удивились: почему этот пан выбрал именно их деревню, этакую забытую богом деревушку, от которой до ближайшего города не менее шести часов ходу?

А зимой этого года они подивились еще пуще, потому как тот человек явился снова, да вдобавок привел с собой еще и другого.

«И что они тут будут малевать? Наверное, снег. Это ли не диво? Малевать наши косогоры да снег на деревьях? Ясно, что это диво, – рассудили все. – Мы вот рады-радешеньки, коли можно посидеть долго, подбрасывая в печку дровишки да толкуя между собой, а эти господа торчат на морозе да малюют халупы, покрытые снегом».

Между тем оба художника работали над своими картинами, собственно, еще над эскизами.

– Как думаешь, Колдовский, понравятся наши картины? – спросил младший из них, когда они сидели в комнате, которую сняли у деревенского старосты.

– Определенно, – ответил Колдовский. – Только сдается мне, Влодек, успех был бы значительнее, если бы мы изобразили нечто такое, что произвело бы на зрителей глубокое впечатление.

– Значит, – снова заговорил Влодек, – по-твоему, наши зимние пейзажи не производят никакого впечатления?

– Да нет, – возразил Колдовский, – почему бы они вообще не производили никакого впечатления? Избушки, заснеженные, маленькие, огонь в очагах… Если его написать ярко-красным, отражение будет великолепно играть на снегу. Деревья за халупами тоже впечатляют. Ветви прогибаются под тяжестью снега, и темная зелень иголок необычайно эффектна. А потом эта темнота в глубине леса… Твоя картина тоже совсем не дурна. Река Раба схвачена очень здорово. Стремительность ее течения ощущается прекрасно. Ледяная крошка у берега совершенно естественна. На самом деле, почему вечно писать лишь замерзшие реки?.. И все-таки мне кажется, что нашим картинам чего-то недостает, чтобы впечатление было полным.

– Но чего же, чего? – добивался Влодек.

– А знаешь, сюда просто просятся волки. Всего несколько волков, чтобы впечатление было ошеломляющим. Ты когда-нибудь волка видел?

– Только в музее да в зоопарке, – ответил Влодек. – Я мог бы попробовать его написать. У меня в этюднике даже есть несколько набросков.

– Вот и отлично! – обрадовался Колдовский. – Впишем в этот зимний пейзаж несколько волков. Это просто и эффектно. Зимой у волков шерсть светлая, пепельного оттенка. Морду сделаем еще более светлой, но с несколькими полосами шерсти потемнее. Волки произведут неизгладимое впечатление. Решено! Напишу несколько волков – больших и поменьше.

– Я тоже напишу нескольких, – сказал Влодек. – И картина сразу заиграет.

– Я изображу волков на той лесной дороге, что ведет из Строзы к Буйицам, – решил Колдовский.

– А я их помещу, – сказал Влодек – перед лесом, как раз за деревней, там, где дорога ведет на Новый Тарг.

И оба друга вышли из избы писать эскизы к картинам, на которых волки произвели бы на зрителей неизгладимое впечатление.

* * *

Юзеф, сын старосты Звары, у которого квартировали художники, очень хорошо знал дорогу от Строзы к Буйицам, ту, о которой упоминал художник Колдовский. Еще бы не знать: не меньше трех раз в неделю ходит он по ней к Каське, дочери Батика из Буйиц.

От Строзы до Буйиц три часа ходьбы лесной дорогой, и сейчас, зимой, там полно снегу, но как же ему не ходить, если он любит Каську!

И вообще эти три часа пролетали для него незаметно, поскольку он думал о своей Каське и всю дорогу готовился к тому, как он попросит старого Батика отдать ему Каську в жены.

А когда он возвращался из Буйиц домой, три часа опять-таки пролетали быстро, поскольку он размышлял о том, как случилось, что и сегодня он не отважился посвататься.

Так он ходил целую зиму и все не осмеливался предложить Каське свою руку и сердце.

Он, кому никто не был страшен во всей горной долине реки Рабы, первостатейный кулачный боец, не отваживался сказать старому Батику: «Отдай мне Каську в жены».

Не решился даже в тот раз, когда Батик сказал ему: «Ходишь ты к нам, Юзеф, дюже долго, а зачем?»

И Юзеф на это ответил: «Да просто так».

И не высказал он свои намерения даже когда Батик спросил: «Ну, Юзеф, для чего ты к нам ходишь?»

Тогда Юзеф ответствовал: «Так, так, нравишься ты мне, крестный».

Сегодня Юзеф снова возвращался из Буйиц. Шел печальный, раздумывая о речах, которые вел с ним Батик.

По дороге в Буйице Юзеф Звара твердо решил, что сегодня обязательно попросит руки Каськи, а теперь вот снова возвращался расстроенный, поскольку снова не нашел в себе отваги. Но и в этом еще не было бы ничего страшного, если бы не речи Батика, которые он повел, усевшись напротив парня:

– Михась Домб придет в воскресенье на побывку. Знаешь ведь, он в армии последний год, а раньше ходил за моей дочерью… Старый Домб сказал, что в воскресенье сын будет сватать Каську. А коли я скажу Каське: «Выйдешь замуж за Домба», – Каська выйдет замуж за Домба. А коль скажу: «Выйдешь за Юзефа Звару», – выйдет за Юзефа Звару. Что ты на это скажешь?

– Так, так, крестный, – ответил Юзеф Звара.

– А ты ведь хорошо знаешь, – продолжал старый Батик, – что у нас, в горах говорят: «Кто раньше ударит, тот и выиграет».

– Так, так, крестный, – отозвался Юзеф, – святая правда… А что, крестный, долго в нынешнем году зима протянется?

На обратном пути Юзеф Звара размышлял об этом разговоре: «Уж мог бы я сегодня сказать, а вот ведь не сказал… Ну ладно, если не сказал сегодня, скажу в субботу. Домб придет свататься в воскресенье, а Батик ему и скажет: «Такие дела, парень, Каську получит Юзеф Звара из Строзы. Знаешь ведь, как говорится: «Кто первый ударит, тот и выиграет!» Да, – продолжал размышлять Юзеф, – послезавтра, в субботу, беспременно попрошу в жены Каську. Это просто даже чудно, что я сегодня не набрался храбрости. Впрочем, в таких делах спешить не годится».

* * *

В пятницу утром Колдовский и Влодек усердно трудились над своими этюдами к зимним пейзажам. Волков писали с воодушевлением и особенно старательно.

– Это, несомненно, произведет впечатление, – похваливали они свои труды, когда в комнату вошел староста Звара.

– Вельможные паны, – начал он, учтиво снимая меховую шапку, – прошу прощения у вельможных панов, что вчера ночью мой Юзеф поднял в избе такую кутерьму. Напился невежа! Для храбрости. Завтра пойдет свататься к Каське из Буйиц.

– Ничего страшного, пан Звара, – заверил его Колдовский. – Подойдите-ка посмотреть, что мы нарисовали. Вы же видите, что мы не сердимся. Ну как, узнаете?

Старый Звара подошел к мольберту.

– Это дорога на Буйице, еще бы не узнать! А звери!

– Это же волки, – отвечал Колдовский.

– Пресвятая панна Мария! Волки! Волки, значит… – забормотал староста, – Вот это новость! И вельможные паны их намалевали!

– Ну, это так, пустяки, – улыбнулся Колдовский.

– Посмотрите-ка на мою картину, – предложил Влодек.

– Отец небесный! – разволновался староста. – Это же лес за деревней! И опять волки! Да сколько! А этот вон и пасть разинул! Как ловко вы их намалевали. Так, значит, волки, волки… Вот это новость! Двадцать лет назад были они у нас и задрали жеребенка у соседа. Кто бы мог подумать, что они опять заявятся! Надо упредить мужиков! Эй вы, бестии! – погрозил он волкам на картине и вышел.

– Своеобразный народ, – заметил после его ухода Колдовский. – Совсем не то, что крестьяне под Краковом или в Мазурском крае.

– Давай, Колдовский, пойдем куда-нибудь, хотя бы к Буйицам. Свет сегодня никуда не годится.

– Ну, что ж, – ответил Колдовский. – Пять волков я уже написал, а этот, шестой, подождет. Пошли. К вечеру вернемся.

Они надели полушубки и вышли.

Между тем староста отправился в корчму. В зимнюю пору крестьяне каждый день сходились в корчме. Когда там появился староста, они только что хлебнули какой-то скверной водки.

– Соседи, – объявил староста. – У нас появились волки!

– Шутишь! – отозвался сосед Лембик. – В последний раз волки были здесь лет двадцать назад.

– Какие тут шутки, – озабоченно ответил староста. – Господа художники, что у меня квартируют, видели их и намалевали.

– Ни в жисть не поверю! – провозгласил корчмарь Станко.

– Клянусь святым Станиславом! – воскликнул староста. – Господа художники встретили волков и намалевали на картине. Один из вельможных панов видел их на дороге, что ведет лесом от Строзы к Буйицам.

По корчме разнесся вопль: «Песьи бестии!» Это выкрикнул Юзеф Звара.

– Эй, волчьи бестии! Так, значит, на дороге в Буйице, куда мне идти свататься?

– А другой из вельможных панов, – продолжал староста – застиг их перед лесом, за нашей деревней.

– Вот это, я скажу, отвага у тех вельможных панов – малевать волков, – снова вступил в разговор Лембик.

– И как здорово они их припечатали! – добавил староста. – Один, так тот пасть растягивает и зубы скалит… А паны художники малюют. А другой как будто прыгнуть хочет, гоп! И тоже пасть распяливает, язык высунул, глазищи так и сверкают!

– Помилуй нас, отец наш небесный! – прошептал корчмарь Станко и перекрестился.

Все последовали его примеру и тоже перекрестились.

– Волки добрались аж до самой деревни, – снова заговорил староста. – Оторопь берет, как на них поглядишь. Глаза так и сверкают. Глядишь, глядишь и трясешься от страха. Так и чудится: вот сейчас выскочит на тебя с картины. Кто бы мог подумать! Двадцать лет о волках не было слышно. А тут сразу к самой деревне подошли. Даже малевать можно. И голодные, как я видел на картине, худые, кости можно пересчитать.

– Пришли сюда, поди, с Мазурских гор либо с Татранских, – отозвался старый Протка. – Пришли в долину Рабы полакомиться нами.

– Надо на них облаву устроить, – отважно произнес корчмарь Станко и добавил осторожно: – А много их?

– На одной картине я видел пять, – ответил староста, – а на другой, кажись, восемь. Но их будет больше. Художники не все малюют, что видят. Вот ведь пропустили те две березы, что на опушке. Знать, пропустили и какого-нибудь волка.

– Это дело серьезное, – отозвался Протка. – Придется рыть для них ямы, как делают на венгерской стороне. Роют яму, покрывают ее ветками, на ветки набрасывают снег, а сверху кладут кусок мяса. Волки подойдут, учуют мясо. Почему бы на него не наброситься? Прыгнет волк – и угодит в яму.

– Ну, я вам скажу, и отважные хлопцы эти паны художники, – снова взял слово староста. – Малюют, малюют, волки перед ними, а им нипочем, будто дерево малюют. И ничего не сказали. Это, видите ли, так, мелочь, пустяки: ну, что, соседи, думаете, будем копать ямы на волков?

– Это бы лучше всего, – согласились все. – Выкопаем ямы.

– Давайте сделаем это не откладывая, – предложил староста.

И так как решающее слово было произнесено главою деревни, это звучало как приказ.

Когда все шли с лопатами за деревню, Юзеф прошептал отцу:

– Свататься в Буйице не пойду. Жизнь мне милее.

– Сперва выкопаем волчью яму на лесной дороге к Буйицам, – распорядился староста.

Вечером оба художника возвращались из Буйиц в Строзу.

– Эти волки, думаю, произведут эффект, – произнес Влодек.

– Не сомневаюсь, – ответил Колдовский. – Они великолепны на фоне снега… Посмотри-ка, что это там, посреди дороги, – вдруг заинтересовался он.

– Похоже, гусь, – отозвался Влодек. – Идем, посмотрим, что это в самом деле.

– Земля здесь вся изрыта, – проговорил Колдовский. – Это…

Раздался треск, и оба в мгновенье ока провалились куда-то в глубину. Сверху на них посыпались ветви и снег.

– Это же волчья яма, – воскликнул Колдовский, опомнившийся первым. – Нужно громко кричать, чтобы нас высвободили. Наши картины действительно произвели большое впечатление… Понимаешь?

– Должно быть, в этом краю зимой очень страшно, – толковали зрители, столпившись возле картин, выставленных изобретательными художниками.

– Очень страшно, – подтверждали оба. – Представьте себе: однажды мы оба даже провалились в волчью яму.

Так об этом приключении отзывались художники. А Юзеф Звара в Строзе рассказывал:

– Кабы не эти волки, быть бы мне мужем Каськи. Слава богу, господь миловал! Домб, ее муж, уже дважды вешался: такой оказалась ведьмой…

Среди бродяг

Вечером в городской королевской тюрьме над Вислой жизнь шла своим чередом.

Внизу под окном расхаживали часовые с примкнутыми штыками; перед самой тюрьмой, на лужайке, густо поросшей травой, играли ребятишки и паслось несколько козлят.

Там, на другой стороне Вислы, за могилой Костюшко заходило солнце. Сверкнули в его лучах громоотводы домов у реки, последний багровый отблеск пробежал по камерам и сразу погас.

– Солнце садится, – проронил один из арестантов, стоявший у окна. – Через часок пора на боковую.

– Эх, Грабша, – откликнулся другой, лежавший на толстенном соломенном тюфяке, – завтра в это же время я уже буду дома, братцы.

– Бог в помощь, конечно, – сказал Грабша, не отходя от окна, – да разве наперед угадаешь. Я-то знаю. Сколько раз под конвоем водили! Помню, комиссар посулил: «Вечером будешь дома», а меня до деревни аж на третий день довели. По пути конвойный засиделся за рюмахой, пил до самого утра, а меня на всю ночь заперли в хлеву. По дороге его так скрутило, что пришлось топать обратно в корчму, желудок у него, видите ли, расстроился и все в этаком роде.

Договорив, Грабша уставился в окно, стал смотреть на воды Вислы.

– Пароход! – закричал он, обернувшись к арестантам. – Скорей! Смотрите, отплывает!

Все восемь обитателей камеры бросились к окну. Грабша подтянулся, уцепившись за решетку, чтобы лучше было видно.

– Вниз! – прикрикнул на него солдат.

– Да ты не серчай, – разъяснил Грабша, – ведь пароход там…

Невозмутимый солдат размеренным шагом прошествовал дальше.

– Шиш тебе собачий! – гаркнул Грабша на Ленковича, которому тоже захотелось посмотреть на пароход, плывший по реке.

Грабша спрыгнул с окна и заехал Ленковичу в ухо.

– Ты что, сукин сын, к нам лезешь, – гаркнул он на него, – ты же у меня полбуханки украл, подлюга, а теперь примазываешься, рожа твоя бесстыжая!

Все остальные арестанты отступили от окна в предвкушении азартной стычки. Поняв, что на него смотрят, Ленкович наклонил голову и стал размахивать кулаками, готовясь к бою.

Не успел он съездить Грабше по роже, как противник двинул ему прямо в поддых.

– Ату его, по-мазурски! – кричали стоявшие у окна, восхищенные точностью удара.

А Грабша коленями уже придавил Ленковича к полу и плевал ему в лицо:

– Вот тебе, слюнтяй, за мой хлеб!

Изловчившись. Ленкович схватил Грабшу за горло и не успел удивленный Грабша опомниться, как тот уже сидел на нем верхом, награждая оплеухами и приговаривая при этом:

– Знай наших из Вадовиц! Знай Михала, Ленковича сына!

В коридоре послышались шаги.

Грабша и Ленкович разошлись по своим углам. Надзиратель отомкнул дверь, зашел в камеру и скомандовал:

– Тюфяки на нары и спать! Грабша, за водой!

Тюфяки мигом оказались на местах. Грабша отправился за водой.

– Ну и здоров мужик! – признал Ленкович, когда он вышел.

– Да и ты не оплошал, – отозвался кто-то, – а как ты его на лопатки-то!

– Споем, что ли, – предложил кто-то, и все согласились.

И через окно на простор вырвалась старинная польская бродяжья песня:

 
Чем томиться по молодке,
Так уж лучше за решеткой.
 

– Хорошо поете! – сказал Грабша, вернувшись с водой. – А я новость принес. Маришка-то, нищенка, вернулась после суда. Сейчас лягу – расскажу, чего она мне наговорила, пока воду набирали.

Грабша растянулся на тюфяке и начал:

– Сказала, Ленковича шибко любит. Как пустят его дальше по этапу, так она попросится с ним.

Все, кроме Ленковича, засмеялись.

– Грабша, – невозмутимо ответил Ленкович, – что ж ты, старухе – и то покою не даешь? Выходит, нищий над нищенкой издевается.

– Да она дряхлая совсем, – сказал Грабша, – поди, шестьдесят скоро.

– Наша она, из Вадовиц, – продолжал Ленкович. – У ее сына хозяйство в Салае. Поля – сплошь чернозем.

– Чего ж она тогда милостыню просит? – удивился Грабша.

– Вот и просит, сволочь он этакая, – ответил Ленкович.

– Я бы его задушил собственными руками, – отозвался голос у окна, где лежал Грабша, – по-нашему, по-мазурски.

– Живьем бы его зажарить, – сказал другой, – это же надо: мать нищей по миру пустить.

– Каких только людей нет на белом свете. – Ленкович утер глаза. – Наплакалась Маришка-нищенка всласть. Просила она его: «Хоть в прислугах оставь, сыночек!», а он мать-старуху – за порог.

– Паразит! – выкрикнул кто-то. – Пустить бы ему красного петуха!

– Спать! – раздался окрик снизу.

– Да лежим уже! Даст бог, уснем, – ответил Грабша. – Во имя отца и сына…

Встав прямо на нарах на колени, бродяга Грабша начал молитву. Но не ту, что читают под чужими дверьми, выпрашивая подаяние. Он твердо верил, что бог услышит ее.

Он молил наказать сына Маришки-нищенки – спалить дом, разорить поля…

За Вислой один за другим гасли огни. Опустилась ночь.