Текст книги "Тридцатая застава"

Автор книги: Януш Сикорский

Соавторы: Ф. Вишнивецкий
сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 24 страниц)

На дорогах к Днепру

1

После выхода из окружения командование погранвойск фронта определило каждому полку новые задачи по охране тыла. Подгорский полк по-прежнему двигался с Буковинской армией, которая отходила на Кривой Рог.

– Положение очень сложное, – предупредил Птицын своих командиров. – Вы знаете, что сейчас образовались бреши в линии фронта. Не исключено, что противник будет забрасывать в тыл не только разведчиков, но и крупные подразделения, даже танки, чтобы захватить промышленные объекты. Вместе со специально созданной группой войск фронта надо перекрыть все пути к Кривому Рогу, Никополю, Запорожью. В крайнем случае – взрывать шахты, рудники, уничтожать оборудование.

Нелегко было слушать бойцам такое. Для многих из них эти шахты, рудники, заводы были не просто промышленными объектами – с ними связаны лучшие воспоминания юности.

А многих еще угнетала неизвестность о судьбе санчасти, где остались близкие, раненые друзья. Удалось ли им выскочить из «котла»?

Не знали они, что медпункт полка одним из последних прошел тот коридор, который удерживали пограничники. Два дня двигались на восток по разбитым дорогам в надежде встретить санитарный поезд, чтобы сдать хотя бы тяжелораненых. Но вместо поезда видели разбитые, дымящиеся станции, полустанки…

А надо всем зловеще гудело небо, по степи дымились скирды прошлогодней соломы, созревший урожай втоптан в землю…

Ванда все время шла за подводой, не выпуская руки бредившего в лихорадке мужа. Иногда в изнеможении падала… Однажды схватила руку Вани и задрожала. Глотнула воздух, готовясь закричать, и не смогла: спазмы славили горло…

Похоронили Недолю около небольшой степной станции. Здесь сдали раненых на прибывший, наконец, санитарный поезд и расположились на отдых в ближайшем селении, поджидая свой полк.

Странно притихшая, почерневшая Ванда с рассветом вставала и шла к могиле. Садилась, охватывала тонкими руками острые коленки и, положив на них подбородок, что-то шептала…

Когда приходили к ней Марина, Варвара или Юлия, пытаясь увести с собой, она замолкала и прятала от них глаза. И только вечером сама, словно тень, возвращалась в домик, где они остановились втроем с Варварой и Мариной, и молча ложилась рядом с ними на застеленную плащ-палаткой солому.

На третий день Марина пошла следом за Вандой. Пришли, сели молча на привычном месте, задумались.

– Ох, Ванда, – начала Марина после недолгого молчания. – Я вот тоже так, когда Алешеньку… – она не сдержалась, голос как-то вдруг оборвался, губы задрожали, но пересилила волнение и тихо продолжала – Тоже думала, что и жить уже незачем…

Она долго рассказывала, вспоминая жизнь на границе, и не замечала, как медленно скатывались по щекам слезы. В словах не было ни утешения, ни советов, ни жалоб. По себе знала, что утешения не помогут, а жаловаться не на кого. Просто вслух высказывала то, что уже много раз за эти дни перестрадала, и теперь будто кто-то посторонний пересказывает ее печальную повесть.

Может быть, чутье учительницы подсказало ей, что именно это и нужно в данный момент.

– И странно как… Все еще не верится, что он остался там навсегда. Каждый раз, когда подхожу к новому раненому, кажется, что это он, мой Алешенька, хотя и знаю, что таких чудес на свете не бывает…

Видимо, в слезах сокрыта целительная сила.

Наплакавшись, подруги, не сговариваясь, поднялись и ушли домой.

– И Болеслава нет… Хотя бы знать, что с ним. Один он у меня остался – говорила Ванда по дороге к селу, все заметнее возвращаясь к жизни и, подобно Марине, ища защиты от неизбывного горя в воспоминаниях о прошлом.

А Балеслав Щепановский был недалеко и тоже думал о сестре. Он не знал о смерти Недоли и утешал себя тем, что Ванда не одна, что Ванек сумеет уберечь ее. У него, Болеслава, своя дорога. После ухода из Ольхового он узнал о соглашении между Советским Союзом и эмигрантским польским правительством. На территории России формировалась польская армия. Сердце заныло от сознания вины за страдания растерзанной родины. «Ты воспользовался случаем и ушел к приютившим тебя друзьям, забыл о своем народе. И теперь, когда есть возможность бороться плечом к плечу с Красной Армией против фашистов, твое место там, среди патриотов».

Ничего не зная о закулисной игре главарей эмигрантского правительства в Лондоне, он полагал, что армия Андерса, сформировавшись, немедленно вступит в бой, и стремился туда, упорно добивался встречи со старшими командирами. Его принял член Военного совета Буковинской армии Батаев. Он кое-что знал о судьбе Щепановского, о его участии в полковом бунте.

– Ваше стремление понятно, каждый сейчас озабочен судьбой своей родины. Что ж, желаю счастья вам и вашему народу. Может, там вы действительно принесете больше пользы для нашего общего дела…

Через два дня Щепановский уехал, так и не повстречавшись с сестрой.

2

Поредевшие, как лес в порубку, батальоны пограничников остановились на юго-западной окраине Кривого Рога. Все дороги, ведущие к городу, взяты под контроль пропускными пунктами. Кроме того, созданы подвижные оперативные группы. С помощью местного населения начали рыть окопы, траншеи, строить противотанковые препятствия…

– Армия должна задержать здесь противника, пока не закончится эвакуация промышленных ценностей, не будут подготовлены к затоплению или взрыву шахты, рудники, – напомнил Птицын своим комбатам. И они бросали на оборонительные работы всех свободных от патрульной службы рядовых бойцов и командиров.

А фронт неумолимо приближался к городу. Уже слышны раскаты артиллерийской канонады. Отступающие армейские части подходили к городу, заменяли пограничников в обороне, готовились к уличным боям.

Подразделения погранполка переходили на новые рубежи на северо-восток от города.

Батальон Бахтиарова отходил в направлении станции Долгинцево. Головная тридцатая застава натолкнулась на колонну машин с красноармейцами. Лейтенант Селиверстов помнил приказ командира полка: все отступающие подразделения направлять на оборону города.

Захватив несколько автоматчиков. Иванов преградил путь колонне. Машины. – около двадцати полуторок, этих фронтовых работяг, скрипнув тормозами, остановились.

– Что за часть? Куда следуете? – спросил Иванов.

Из задней машины поднялся пожилой командир.

– Мы из резерва фронта. У нас специальное задание, – со странным акцентом ответил начальник колонны.

Пограничники не обратили внимания на странный акцент – в нашей многонациональной армии со всякими акцентами приходилось встречаться. Подошедший к сгрудившимся машинам Бахтиаров прервал объяснения начальника колонны:

– Сейчас у всех нас одно задание – оборона города. Всем сойти с машин и следовать из южную окраину, в оборону.

Зашевелились в кузовах солдаты, однако никто не собирался сходить. Пожилой командир что-то крикнул, и сразу защелкали затворы винтовок, машины рванулись с места, пытаясь прорвать заслон, началась беспорядочная стрельба.

– Переодетые фашисты! – крикнул Иванов. – Бейте по скатам!

Заметались под огнем полуторки, диверсанты вываливались из кузовов и, укрываясь за машинами, занимали круговую оборону.

Но было поздно: подоспевшие заставы окружили колонну и взяли под перекрестный огонь.

Около часа длился бой. Отчаянно сопротивлялись переодетые гитлеровцы. Когда загорелось несколько машин, оставшиеся в живых восемнадцать десантников прекратили сопротивление. Среди тридцати шести убитых нашли и пожилого командира в форме советского майора, остальные восемьдесят четыре были ранены.

Девятнадцать пограничников заплатили жизнью за разгром десанта.

Из показаний пленных, которых допрашивал прибывший на место боя Кольцов, можно было в общих чертах установить обстоятельства и цели этой авантюры.

…Карл Шмитц не смел сомневаться в достоверности сообщений, исходящих из имперской канцелярии или ставки Верховного командования. Однако он чутьем разведчика догадывался, что официальные сообщения об уманской операции, мягко выражаясь, были далеки от объективности и точности. Это вызывало недоумение. «Мы достаточно сильны, чтобы говорить правду в глаза», – думал он, просматривая сводку. Потери немецкой и румынской армий, принимавших участие в операции, выглядели просто ничтожными. Зато потери противника и трофеи возросли до баснословных размеров. Если верить этому, то путь к Кривому Рогу и Запорожью открыт. Во всяком случае при образовавшейся рыхлости фронта прорваться туда не трудно.

Этими соображениями руководствовался Шмитц при разработке плана новой операции.

– Из достоверных источников известно, – докладывал он Штольце, – что в районе Кривого Рога хранятся огромные запасы взрывчатки. При отступлении большевики. конечно, взорвут ее вместе с шахтами. Надо упредить их. Вот я и решил…

Идея понравилась Штольце.

– Не опоздать бы, Карл. Фюреру нужны не развалины, а действующие предприятия этого промышленного центра. Внутренние резервы фатерланда не безграничны. Если удастся сохранить Криворожский бассейн, мы не забудем твоих заслуг. Кто возглавит операцию?

Польщенный поддержкой шефа, Шмитц пошел на риск.

– На крайний случай, если не возражаете, думаю сам заняться этим. Только нужно хорошее обеспечение.

Честно говоря, ему не очень нравился этот «крайний случай», и сболтнул он в надежде, что Штольце запротестует: абвер не любит разбрасываться ценными штатными работниками. Но полковник в связи с последними победами считал войну почти выигранной и дал согласие.

– Обеспечение будет. Действуй, Карл!

И он начал действовать, построив на карту все. Из подразделений «Бранденбург-800» отобрали опытных головорезов, обеспечили их винтовками советского образца, кроме своих автоматов, гранат и ручных пулеметов, спрятанных в кузовах машин, и без приключений проскочили подвижный фронт. Многие из диверсантов владели русским или украинским языком. Казалось, нетрудно будет под предлогом выполнения специального задания фронта захватить рудники, шахты, взрывчатку и продержаться до подхода своих частей.

Чем закончилась эта авантюра, мы знаем. Город продержался еще сутки после разгрома диверсионной группы Шмитца.

3

После выхода из Бара поступил приказ: с наступлением темноты отходить на речку Базавлук. Не прекращая охраны тыла армии, надо поддержать армейские части, пока они перегруппируются и займут оборону на подступах к Запорожью.

Байда понимал неизбежность этих мер предосторожности. На месте начальника он поступил бы так же. Но в нем пробудилось чувство, не сочетавшееся с тактической целесообразностью, не вмещавшееся в жесткие рамки приказа. На Базавлуке – родной «Садовод». Там Евгений, Анна Прокофьевна, Маша, Данило Коняев, там друзья его юности, близкие и дорогие ему садоводцы…

«Что ты скажешь им, товарищ пограничник? Как посмотришь в глаза тем людям, с которыми строил новую жизнь, товарищ комиссар батальона?» – спрашивал себя Антон. И оттого, что не находил ответа на эти вопросы, было горько, обидно, невыносимо тяжело…

Чтобы как-то рассеять эти беспокойные мысли, он начал думать о семье.

Где она? Как устроились? Надолго ли им хватит приготовленных на отпуск средств? И куда высылать денежный аттестат?

После полученных в Баре коротких весточек с дороги никаких известий о семьях командиров в полк не поступало. Писал в Москву, к родним Нины, но и оттуда ни слова.

Угнетенный неизвестностью, не получая никаких сведений от семьи, Антон в самые трудные минуты находил время для беседы с женой и детьми: писал им длинные письма на разные адреса, авось дойдет! Очень хотелось, чтобы жена с детьми не тревожилась, знала, что жив и здоров. Иногда бравировал в письмах, шутил: «Обо мне не беспокойтесь – Байду не просто убить. Помните, как моего предка хотел убить турецкий царь и повесил за ребро на гак, а он и оттуда пострелял из лука всю царскую семью? И вот уже сотни лет народ песни поет о нем…» Об этом и товарищам иногда рассказывал: гордился своей фамилией…

Вот и теперь. Когда полк остановился ночью на привал, он пристроился с комбатом в каком-то сарайчике и начал писать.

– И какого лешего полуночничаешь? Историю что ли сочиняешь? Хочешь на крюке повисеть, как твой далекий предок? И чтобы песни, значит, пели? Брось, песни о нас с тобой будут петь и без крюков. Нам надо отдохнуть, силы сберечь, чтобы Гитлера повесить на крюк, только не за ребро, а за горло…

Байда не отвечал на ворчание друга, старательно подбирал такие слова, чтобы, не раскрывая военной тайны, дать понять, где он и что с ним происходит.

«Милая Нина! Дорогие дети! Не знаю, где вы сейчас. но верю, что в эту минуту вы думаете обо мне. Помнишь, как мы собирались посетить Евгения и Анну Прокофьевну? Теперь мне одному предстоит свидеться с ними и очень скоро. А потом и на лодке покатаемся…»

Он все еще не хотел верить, что по родным местам будут разгуливать враги, но довольно четко разбирался в создавшейся обстановке, чтобы мужественно встретить самое худшее.

4

В грудные минуты Байда уходил к старым друзьям – в тридцатой заставе он чувствовал себя, словно в родном доме. Селиверстов, Денисенко, Иванов да и многие другие из старых пограничников обращались к нему по старой привычке запросто, делились самыми сокровенными думами. Но сегодня и они молчали. О чем мог говорить Павел Денисенко? Днепр, плотина, завод «Запорожсталь» – вот они – рукой подать. А ему хотелось, чтобы сейчас они были как можно дальше. Селиверстова волновала судьба Одессы, где жили родители. По всему видно, город фашисты окружают. Он собирался в отпуск после окончания училища. да так и не пришлось. А как ждала мать!

Но не только это беспокоило лейтенанта. В жизни встретились такие зигзаги, что его неискушенный ум не в состоянии был разобраться в них, объяснить. Казалось бы, все понятно: в эти грозовые, тревожные дни для воина все должно быть одинаково дорогим – и далекий Мурманск, и еще более далекий Комсомольск-на-Амуре, и Севастополь, и приютившийся где-нибудь в балке степной хуторок «Красный партизан». А он, Селиверстов, почему-то с замиранием сердца думает о городе над морем. На днях даже свой стратегический план развивал перед Денисенко. «Понимаешь, Павел, по-моему, командование допустило ошибку. Нам не к Днепру, а на юг следовало бы прорываться, к Одессе». – «Это почему же к Одессе?» – не соглашался Денисенко. «Как почему? Да ты представляешь, что значит для нас Одесса? Во-первых, первоклассный порт, а потом знаменитый оперный театр…» – «Тоже сказал– театр! Да „Запорожсталь“ важнее для нас, чем десять твоих театров! Порт – это конечно, но моряки не такой народ, чтобы порт не отстоять…»

Они крепко стукнулись, наговорили друг другу немало неприятных слов, и каждый остался при своем убеждении.

А еще такое случилось с лейтенантом, что он об этом не только с Денисенко, но и с Байдой не решался заговорить. Два дня перед этим полк наконец разыскал свою санчасть. Селиверстов не знал о гибели Недоли и, встретив Ванду, что-то шутливое сказал ей, весело улыбаясь. Не оправившаяся еще от горя женщина посмотрела на шутника таким скорбным взглядом, что бедный лейтенант готов был сквозь землю провалиться. И ходит с тех пор словно в воду опущенный. Нет, не от стыда за бестактность, в этом он не чувствовал вины. А от чего-то другого, налетевшего на него, словно вихрь, и смешавшего все его понятия о командирском долге, о чувстве дружбы и товарищества и о многом другом… Очень хочется ему все страдания этой маленькой женщины взвалить на свои плечи, чтобы она всегда оставалась веселой и жизнерадостной, какой была прежде. Да и вообще, допустимо ли ему, боевому командиру, думать о любви в это суровое военное время? Вот и шагает лейтенант Селиверстов тихим, не в меру жарким утром впереди своей заставы с видом провинившегося школьника, не смея ни с кем поделиться схватившими его сомнениями.

Антон очень любил такие утренние часы в степи, когда в детстве бегал по ней пастушком. Все здесь такое же, как и тогда, только исчезло беззаботно-веселое настроение детства.

Сзади послышался приглушенный гул мотора. Байда оглянулся – по обочине шла знакомая «эмка». Обойдя колонну, она свернула на дорогу и медленно покатила, сердито пофыркивая мотором. Комиссар подбежал, чтобы доложить, но высунувшийся из кабины Батаев жестом удержал его.

– Что, заныло ретивое? Не говори, по себе чувствую…

Последний раз Антон видел Батаева на подступах к Кривому Рогу. И очень удивился тому, что человек может так постареть за несколько дней. Глаза глубоко запали, ранее тугие щеки покрылись сетью морщинок.

– Скажите, Аркадий Никанорович, неужели отдадим Запорожье? – спросил по старой памяти не как члена Военного совета, а как старшего товарища.

– Ничего мы им не отдаем и отдавать не собираемся! А оставить Запорожье придется… Так-то, комиссар.

Говорил он медленно, как бы раздумывая, стараясь быть спокойным, но Байда видел, как болезненно передергивались его губы при этом.

– Кто бы мог подумать… – задумчиво произнес Антон.

– Не забывай, что за эти полтора месяца Гитлер собирался взять Москву, Ленинград, выйти на Волгу, на Кавказ и закончить войну. А сегодня он не ближе к победе, чем в первый день воины. Наоборот: теперь каждый день приближает его к поражению, как говорят физики, по законам равномерно-ускоренного движения…

– Понятно. Но и нам еще далеко до победы, вот что обидно, – вздохнул Байда.

Так и двигались они во главе колонны: машина медленно катилась, а Байда шагал рядом, придерживаясь рукой за край опушенного стекла в дверце кабины.

На востоке в прозрачном утреннем воздухе уже можно было различить волнообразные очертания садов вдоль речки.

– Садись, комиссар, подскочим, – пригласил Батаев Антона, приоткрыв дверцу кабины. Ему, как и Антону, не терпелось увидеть родные места, с которыми связано так много воспоминаний.

К вечеру части генерала Макарова заняли оборону по речке Базавлук. А утром следующего дня здесь начались кровопролитные бои.

В родном селе

1

Поднепровье. Путь из варяг в греки… Дороги великих походов, места кровавых сечей. Великий Луг… Бронзовые лица бесстрашных рыцарей дикой вольницы…

Эти беглые мысли о прошлом родной земли мешаются в голове Батаева с еще не остывшими впечатлениями недавних боев. Кровь, смерть, дымящиеся развалины…

Разрушительная гитлеровская машина движется сюда, чтобы втоптать в землю сады, превратить в развалины селения и города…

Говорят, Гитлер… Но как может один человек, даже помешанный на идее разрушения, зажать в кулак миллионы и толкнуть их на преступления?!

Обо всем этом давно думано и передумано, об этом знает весь мир. и все же сегодня эти мысли назойливо лезут в голову. И глаза Батаева, может, в последний раз, смотрят на то, что возводилось и строилось здесь при его непосредственном участии.

Вот три пруда каскадом спадают с востока на запад, почти под прямым углом к речке, блестят, словно исполинские зеркала, – в них тоже есть частица его, Батаева, труда. На юг и на север густой зеленью темнеют сады. А по левую сторону прудов высятся корпуса новой районной больницы, школы-десятилетки – он закладывал первый камень в их фундамент…

Даже Дурынкин хутор, как называют неизвестно почему часть поселка по правую сторону прудов, тоже принарядился, посветлел за эти годы.

Пока подразделения готовят оборону. Батаев спешит на все насмотреться. Кто знает, что здесь останется после боев. Долго продержаться на этих прудах не удастся, но и уйти без боя нельзя. Надо задержать врага хотя бы на два-три дня.

Поздно вечером Батаев встретился со своим другом Евгением Байдой в штабе армии. Они крепко обнялись, понимающе посмотрели друг другу в глаза, обменялись успокаивающими фразами:

– Ничего, Аркадий Никанорович! Нам, старикам, не привыкать, не такое видали, сдюжим…

– Сдюжим, конечно, сдюжим, Евгений Савельевич! Как же иначе?

Даже улыбались, оглядывая друг друга, и только по сдержанному дыханию и прерывистой речи было понятно, как обоим тяжело в эти минуты. Не такой встречи они ожидали.

Заметно похудевший, подтянутый, как солдат, в военном френче, какие обычно носили в те времена советские и партийные руководители, Евгений Байда совсем не походил на кабинетного работника. Да он уже и не припомнит, когда заглядывал в свой кабинет.

Еще в начале июля, после обращения ЦК партии к народу, райцентр превратился в военный лагерь. Все пошли в народное ополчение и истребительные батальоны.

Каждое утро приходили ополченцы на площадь перед школой, где помещался штаб истребительного батальона, неся за плечами охотничьи ружья, учебные винтовки и сумки с противогазами, куда вместе с респираторами запихивали завтрак, курево и прочие мелкие принадлежности, чтобы не растерять при перебежках, переползаниях, бросках… Кое у кого торчали за поясом случайно раздобытые настоящие боевые гранаты. Таким завидовали: «карманная артиллерия» – грозное оружие!

Выборные командиры выстраивали свои подразделения, и площадь превращалась в тактический полигон… Потом появлялся Евгений Байда, и начинались тактические занятия. Ходили в атаки на воображаемого противника, форсировали Базавлук, брели по пояс в мутной воде, отражали атаки танков, которых многие не видели ни разу в своей жизни, разве что на картинках. Одним словом, готовились защищать свои сады, дома, школу, больницу – это была их Родина.

И все эти дни по дорогам на Днепропетровск, Никополь, Запорожье двигались встречные потоки: к фронту спешили боевые части, а на восток – беженцы, раненые, подразделении, разные специальные команды. Шли и шли, не останавливаясь…

Только к вечеру в пятницу, тринадцатого августа, воинские части, двигающиеся с запада, не ушли на восток, развернулись вдоль реки и прудов по левому берегу, начали спешно рыть землю, устанавливать пулеметы, орудия. А в школе и больнице появились военные врачи, девушки-санитарки с походным имуществом. И поняли садоводцы, что наступило время настоящих боев. Тогда-то и пошел Евгении в штаб армии: пусть принимают под свою команду народное ополчение.

– Сколько у вас штыков? – спросил начальник отдела.

Евгений Савельевич подавил усмешку. Он и раньше встречал подобных людей и такой язык понимал, но не любил его.

– Штыков у нас, товарищ начальник, немного, но драться они будут каждый за десятерых. Нам бы еще винтовок сотни три, да несколько пулеметов, да две-три пушечки… Артиллеристы есть у нас толковые!

– Совершенный пустяк требуется, – с горечью протянул штабной командир. – Вы хотите, чтобы отдел занялся формированием новой части? Да знаете ли вы, что противник у нас на плечах сидит? Это на ходу не делается. Кто за оружие отвечать будет? Ведь они и присяги не принимали…

– Ну это вы напрасно… – сдерживая раздражение, возразил Евгений Савельевич. – Мы присягали в семнадцатом и кровью присягу скрепляли… Двадцать пять лет нерушимо стоим на этом…

Неизвестно, чем бы закончился этот разговор, если бы не появился Батаев. Истребительный батальон вооружили, и он рано утром занял оборону на правом берегу прудов, в Дурынкином хуторе. От Батаева Евгений Байда узнал, что здесь пограничники Кузнецова и с ними брат Антон.

– Ну как он в деле? Есть в нем… это самое?.. – осторожно спросил старший Банда, боясь услышать что-нибудь, унижающее достоинство фамилии.

Батаев понимал тревогу своего друга и ободряюще ответил:

– Сам увидишь, а пока вот могу сказать: представляем к награде вместе с лучшими за боевые дела…

Они расстались молча. Управившись с вооружением батальона, Евгений поспешил домой, надеясь застать там брата.

О многом хотелось переговорить с ним. Завтра некогда будет.

2

Уже вечерело, когда подразделения пограничников, а за ними и армейские части остановились на Базавлуке. Раздеваясь на ходу, бойцы с разбегу прыгали в мутную воду степной речки с илистым дном, спешили смыть пыль, освежить просоленную потом кожу.

– Вот здесь бы отдохнуть деньков десять!

– Лучше бы дождик зарядил на недельку! Видишь, какое небо? – и все поднимали вверх мокрые головы, с надеждой следили за густыми тучами, лениво проплывающими над степью.

– Вот тогда пусть бы сунулись фрицы! Без танков…

Но не считались с желаниями бойцов, спокойно плыли над их головами бесплодные облака. И это омрачало радость отдыха. Танкобоязнь первых дней войны минула, солдаты научились и танки бить. И радовались они каждому дождю, как своему союзнику в борьбе с танками.

Обрадованные появлением защитников, садоводцы спешили к ним с ведрами, решетами, корзинами, полными душистых яблок, груш, слив…

– Сколько их здесь – наших, родимых! – радовались женщины – А нам головы морочат с этой вакуацией…

Радость женщин была понятной. Если эти живы, то и их дети где-то так угощаются, живы и здоровы. Значит, врал этот недобитый кулак Барышник со своим сынком Ростиславом, когда говорил, что Красная Армия уже почти вся уничтожена.

– Такой подлюга старый! – и сейчас не могли сдержать своего возмущения женщины. – Да его повесить мало!

Отец и сын Барышники утром были арестованы за распространение панических слухов и фашистских листовок. Трудно представить, с какой болью в сердце восприняла это Маша. Ведь последние годы перед войной похоже было, что отец и брат примирились с Советской властью и работали честно в колхозе. Как обрадовалась она, когда отец однажды остановил ее в правлении колхоза и ласково заговорил:

– Нехорошо, дочка, нехорошо так… Ведь не чужие мы тебе, одна кровь… Пора забыть старые обиды. В одном котле варимся… Хоть мать пожалей, извелась совсем…

О матери мог не говорить: дочь все годы находила способы встречаться с ней, измученной деспотизмом отца, преждевременно постаревшей. И если кто был причиной Машиного неизбывного горя, так только отец и брат. Ей казалось, что именно они повинны в том, что так ярко вспыхнувшее девичье чувство к Антону осталось безответным.

Время и работа сделали то, что девушка считала непоправимым: обида на семью выветрилась, сердечные порывы, не получив отклика, постепенно стихли, как море после шторма, и Маша вышла замуж за хорошего человека – тракториста Данилу Коняева. Вот тогда отец и заговорил с нею о примирении. Не упорствовала, примирилась. Думала, навсегда покончено со старым, а оно всплыло. И всплыло в такую минуту, когда она меньше всего ожидала…

Всего месяц перед этим гостил у отца какой-то лейтенант или, как он называл себя, техник-интендант Петров. Маша радовалась, что отец так приветливо обращается с красным командиром, даже сам отвез его в Запорожье или Кривой Рог. Одно ее удивляло, что брат Ростислав категорически отказался вступать в истребительный батальон, где она и муж находились с первых дней его создания.

А может, все это обычное недоразумение? Многие находили вражеские листовки. Фашисты не скупились на них, рассыпали с самолетов на поля, сады, а однажды все пруды усеяли ими. Ополченцы собирали эти безграмотно написанные желтые листочки и сжигали. Могли они попасть и в руки отца и брата. Знать бы, где сейчас этот техник-интендант, он помог бы разобраться во всем…

Так думала Маша после ареста ее родных.

«Техник-интендант» действительно во многом помог бы разобраться Маше. Еще при первой встрече с Фризиным в Раздорожье Роман Коперко получил от резидента адрес ее отца.

Сам Барышник, может быть, и не решился бы на какие-то враждебные действия против власти, но от Коперко-Петрова он узнал, что Красная Армия «почти уничтожена», немцы скоро будут на Днепре, и тогда он, обиженный Советской властью хозяин, сможет вернуть свое богатство и положение в обществе. Если, конечно, будет верно служить новым хозяевам. А Моисею Барышнику неважно, кому служить, лишь бы вернуть землю, скот, мельницу, отобранные революцией и коллективизацией. Как все это произойдет, что от него потребуется, какую роль при немцах будут играть он и его сын Ростислав, об этом не спрашивал техника-интенданта. Придет время – сам разберется…

Прибыв в родное село, Антон Байда даже не вспомнил о своем бывшем хозяине.

– Ты уж без меня, капитан, – сказал Бахтиарову, когда батальон остановился на железнодорожной станции, занимая здесь оборону, и поспешил по никопольской дороге на левый берег второго пруда, где жил брат.

Уже совсем стемнело, когда Байда добрался до своей улицы. Тишина, ни одного огонька, будто опустело село. Только от реки доносился глухой говор. «Должно быть, все выехали», – подумал Антон и почувствовал, как в груди что-то дрогнуло, ноги словно свинцом налились, сумка на боку и автомат на шее вдруг стали тяжелым грузом.

Но улица жила напряженным ожиданием надвигающихся событий.

В родном доме Байда застал одну Анну Прокофьевну – сидела а темноте, ожидая мужа. Услышав во дворе шаги, бросилась к двери.

– Ой, кто это? – вскрикнула, натолкнувшись на автомат, и попятилась.

– Вот и встретились. Аннушка! – начал Антон, стараясь быть веселым, но голос предательски задрожал, в уголках глаз что-то пощипывает.

– Антось! Живой! Родненький мой… – Она прильнула к деверю, поглаживая руки, голову, словно хотела убедиться, что он цел и невредим. – А Ниночка так волнуется! Два письма получили… На Волге они, в какой-то Каланчевке… Анна Семеновна о сельсовете работает, а Ниночка – в МТС.

Она спешила пересказать все семейные новости, одновременно расспрашивая Антона о войне, занавешивая окна, чтобы зажечь свет.

– Да ты садись, отдохни, небось, намучился… Женя сейчас будет. Тогда и поужинаем…

Но ему не до ужина. Схватив письма, вчитывался в каждое слово, будто хотел рассмотреть там скрывающихся за буквами жену, сына, дочь.

Пришел Евгений. Снова начались взаимные расспросы, воспоминания.

– А знаешь, эти подлецы Барышники снова подняли головы. И старый, и молодой…

– Что же ты сразу не сказал? – схватился Антон.

– Не волнуйся, оба арестованы.

– Нет-нет! Немедленно их в Особый отдел…

Оба заторопились и ушли, к огорчению Анны Прокофьевны.

Кольцова разыскали в штабе полка, а подвал, где сидели арестованные отец и сын, оказался пуст. Евгений Байда задумался:

– А ведь караул возглавлял учитель Шкарбань. Постараюсь разобраться, товарищи!..

3

Бои на Базавлуке продолжались три дня. Немцы не ожидали на этой неприметной речке такого упорного сопротивления. Им казалось, что дороги к Днепру уже открыты. В субботу утром группа танков с ходу ворвалась на железнодорожную станцию и оттеснила батальон Бахтиарова к реке. Передние танки уже подходили к дороге на Запорожье, когда со стороны Дурынкина хутора по ним ударили прямой наводкой из противотанковых пушек. Это взвод Данилы Коняева на руках выкатил сорокапятки за крайние домики и в упор расстреливал танки.

Оставив на поле боя три машины, фашисты ушли под прикрытие железнодорожной станции. Попытка Бахтиарова выбить их оттуда успеха не имела, но наступление приостановилось. Все понимали, что это значит, и с опаской посматривали на небо.