Текст книги "Тридцатая застава"

Автор книги: Януш Сикорский

Соавторы: Ф. Вишнивецкий
сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 24 страниц)

Чернотроп – опасное время

1

То затухая временами, то вспыхивая с новой силой, метель продолжалась почти до конца месяца. Поисковые группы сбились с ног, но обнаружить хоть какие-нибудь следы нарушителя не удалось. Никаких утешительных сведений не поступило и от оперативной группы второго эшелона. И жизнь в маленьком гарнизоне заставы проходила в постоянном напряжении.

А время бежало. На смену метелям наступили теплые солнечные дни с небольшими заморозками по утрам. Сугробы снега таяли, расползались ручейками, образуя тихие лужи в колдобинах, что очень затрудняло и без того нелегкую службу.

Приближался чернотроп – самый опасный период для пограничника. И в эти дни наконец обнаружили след нарушителя: в поле, невдалеке от Збручска, нашли лыжи и маскировочную накидку. Значит, враг, перехитрил, прорвался-таки той метельной ночью и где-то уже вершит свои черные дела…

Старший лейтенант Кольцов и старшина Тимощенко допоздна засиделись в кабинете, разрабатывая план охраны границы в условиях чернотропа. За этот месяц Сергей Васильевич от служебных забот, от мыслей о семье, которая все еще почему-то задерживается в Кольчугине, хотя все условленные сроки давно минули, осунулся, потемнел.

И политрука до сих пор нет. Кольцов почти ежедневно звонил в комендатуру капитану Птицыну и в штаб отряда Шумилову, но каждый раз слышал успокаивающие ответы:

– Еще немного продержись, солдат. Скоро все станет на свое место…

И он держался. Март был уже на исходе, а обещания так и оставались обещаниями. Вчера стало известно, что раненого политрука после госпиталя не то отчислили в запас, не то перевели на другую, более спокойную работу.

– Вам, старшина, пора отдыхать. Поверять наряды перед утром пойду я с комсоргом. А после поверки проскочу в комендатуру. Надо решать что-то с политруком. Сколько можно тянуть?

Не заезжая на заставу, Кольцов и Семенюк после поверки направились в комендатуру. Утро выдалось тихое, прозрачное. Лошади шли шагом, косясь на придорожные кусты, где из-под слежавшихся листьев уже пробилась нежная зелень. Кольцов любил верховую езду, любил вот такие минуты; когда можно отрешиться от всех забот и отдохнуть. Уже собирался сделать небольшой привал на полянке между кустами, как из-за леска, на повороте, показалась знакомая тачанка.

«Никак комиссар… И кто-то рядом с ним. Неужели политрук?» – обрадовался Кольцов и поспешил навстречу.

Тачанка приближалась, уже можно различить лица сидящих в ней. Рядом с Шумиловым знакомый пожилой человек – секретарь Збручского райкома партии Аркадий Никанорович Батаев.

Передав коня Семенюку, Кольцов отрапортовал комиссару, поздоровался с Батаевым. Шумилов потеснился, освобождая место для начальника заставы.

– Ты куда это, солдат, путь держал? Нас вырядился встречать?

– К коменданту собрался… Все по тому же вопросу…

– Опять о политруке?

Шумилов достал из планшета две бумажки.

– Вот, познакомься. Только что из оперативного отдела.

Кольцов прочитал расшифрованное донесение Южного и недоуменно уставился на комиссара: при чем здесь застава?

– Не понял? «Багаж» уже не только подготовлен, но и, надо полагать, отправлен по назначению. Кто он, отправитель? Не кажется ли тебе, что это и есть та «рыба», которую вы упустили?

Шумилов замолчал, углубился в свои мысли. С диверсиями проще, грубая работа двуйки понятна. А здесь есть о чем подумать.

– Кстати, Петр Алексеевич, что тебе известно о наших соседях за Збручем? – поинтересовался Батаев.

– Известно то известно, а что толку? В правобережных Лугинах помещик Кравецкий, ополяченный украинец. Левее, у Днестра, Ольховое. Там какой-то Фишер, немец. Оба эти имения, как и жандармские участки, используются двуйкой для организации шпионажа и диверсий против нас. К ним мы уже привыкли. А это, – он взял у Кольцова перехваченную шифровку, – не тот почерк. Почти месяц бились наши оперативники над расшифровкой…

Взглянув на помрачневшее лицо Кольцова, Шумилов поспешил подбодрить начальника заставы:

– О политруке не волнуйся, старший лейтенант, уже едет. И знаешь кто? Брат Евгения Байды, первого политрука тридцатой. Он недавно закончил училище, а мы с Аркадием Никаноровичем и попросили… Доволен? Готовься к встрече. Да и в отряд скоро хозяин прибудет – назначен начальником майор Кузнецов. Вот это, скажу тебе, солдат!

Слово «солдат» в устах комиссара приобретало разные оттенки в зависимости от того, к кому оно относилось, – от шутливо-насмешливого до восторженно-уважительного.

Батаев молча слушал командиров, думая о своем. Его очень тревожила создавшаяся обстановка. Район пограничный, всего можно ожидать. Если действительно, как говорит Шумилов, здесь обосновался резидент вражеской разведки, надо всем миром помочь пограничникам. Потому и едет в Лугины, чтобы посоветоваться с людьми, разобраться на месте.

– Думается мне, Петр Алексеевич, – обратился он к Шумилову, – что вам надо энергичнее привлекать к своей работе местное население. В Лугинах, например, есть очень дельные ребята. Один председатель сельсовета Симон Голота чего стоит! Говорят, старый пограничник.

– Знаю его, даже успели подружиться. Как вы с ним, старший лейтенант, дружно живете? К его мнению надо прислушиваться. Старый коммунист, настоящий солдат!

– В общем, ничего… – ответил Кольцов.

– А ты не в общем, а конкретно: что вы сделали за это время?

Начальник заставы покраснел: конкретно ничего не мог сказать. Он прекрасно понимал, какое значение имеет помощь местного населения, но за короткое время пребывания на заставе да еще в такой тревожной обстановке ничего не успел сделать.

«Это дело политрука», – подумал он, но не стал высказывать свои соображения.

– Поезжайте на заставу, старший лейтенант, подготовьте все материалы по охране границы. Время опасное… А мы заглянем к Симону Сергеевичу, посоветуемся…

– Мне нужно в МТС заглянуть, встретимся в сельсовете, – предупредил Батаев, останавливая тачанку.

2

Симону Сергеевичу Голоте, председателю сельсовета, уже далеко за пятьдесят, а назови его стариком – обидится. Какой он старик?

Правда, годы гражданской войны, борьба с разными бандами да диверсантами в первые годы мирной жизни оставили немало отметок на его крепком, жилистом теле. Но ни годы, ни раны не согнули кряжистой фигуры. Лишь на больших, как у Буденного, усах да на голове густо проступила, словно соль на солончаке, предательская седина.

Когда райвоенком вызвал его, чтобы сделать в военном билете пометку: «Снят с военного учета по достижению предельного возраста», – старый конник сначала растерялся, потом возмутился:

– Предельный возраст? Какой такой предельный возраст? В обоз меня спихиваете, товарищ военком? Не нужен стал Симон Голота?

Да что поделаешь? Пришлось смириться. Должно быть, таковы здесь порядки. Возвратившись домой, достал из сундука красноармейскую форму и снаряжение, подаренное ему в те незабываемые времена самим командармом, и до поздней ночи шагал по хате в грустных раздумьях. После того печального события он редко доставал эти священные реликвии из сундука – только в торжественных случаях… А обидная запись в военном билете забылась, как забывается все неприятное в нашей жизни.

Увидев из окна подъезжающую тачанку, Симон Сергеевич расправил седые усы и степенно вышел на крыльцо.

– Оце добре, шо ти завiтав до нас. Петро Олексиевич! Здравия желаю! Прошу до нашей хаты! – издали закричал он, узнав Шумилова, потом энергично пожал его широкую ладонь.

Оба несколько мгновений ощупывают друг друга глазами, словно проверяют, не изменились ли со времени последней встречи. И, очевидно, оставшись довольны осмотром, радостно посмеиваются.

– Заглянул, чтобы порадовать тебя, Симон Сергеевич: скоро приедет к нам Кузнецов! Ты так много наговорил мне о нем…

– Петро? Наш боевой начальник заставы?!

– Он самый… – Лицо Шумилова посуровело, радостная улыбка растаяла в его глазах. – Вот и расскажешь ему, как ты здесь хозяйничал… – Уже в комнате он продолжал: – Как ты мог допустить такое, боевой красный командир? Враг проскочил у тебя под носом… Не ожидал, Симон Сергеевич…

– Ругай, ругай, Петро Олексиевич! Что правда, то правда, виноват. Думал, после того боя не скоро рискнут. Это он, Дахно! Побей меня бог, он, бандит!

Комиссар знал, о ком говорил Голота. Белогвардеец Яким Дахно еще в гражданскую войну зверствовал в этом селе, а потом замучил родителей красного конника. Не миновать бы ему карающего клинка, будь тогда Голота в селе.

Ушел. Теперь он там, на той стороне реки. И близко, к далеко.

– Мне кажется, что в данном случае ты ошибаешься. Здесь почерк не Якима, а более хитрого и опасного врага… Да и едва ли рискнет Дахно забираться в тыл, ведь ты сам говорил, что здесь его каждая собака знает. А мы вот своих соседей за рекой плохо знаем. В Ольховом, например, какой-то немец, помещик…

– Фишер? Знаком с ним по двадцатому году. Счастье его, что убег за Збруч. Думаю, он и меня добре запомнил… Что он, что Кравецкий – два сапога пара. У обоих, считай, половина земель осталась на нашей стороне, вот и злятся, и пакостят. Он же, Фишер, и приютил у себя эту белогвардейскую шкуру Дахно, присобачил его каким-то начальником, чуть ли не старостой в Ольховом. Обидно. Петро Олексиевич. Они злобствуют, кидаются на наши села, как бешеные собаки. Сколько людей загубили на моей памяти! А мы не смей и дохнуть на ту сторону…

– Что же, по-твоему, нам пример с них брать? Ты же коммунист, должен понимать, что мы первое в мире социалистическое государство…

– Вот и не должно забывать социалистическое государство своих братьев на той стороне. Ведь там живут наши кровные…

– Такие вопросы не нам с тобой решать, дорогой Симон Сергеевич. Об этом думают люди повыше нас… А вот и Аркадий Никанорович.

В комнату сельсовета вошли Батаев и директор МТС, невысокий молодой человек. Разговор переключился на хозяйственные заботы – весна не ждет, дорога каждая минута.

– Мы надеемся, товарищ комиссар, что ваши пограничники в эту страдную пору помогут колхозам в свободное от службы время, – обратился директор МТС к Шумилову.

– Помогать колхозам – прямая обязанность советского солдата. Но вы не забывайте, что у нас тоже началась страдная пора – чернотроп. Мы тоже надеемся на вашу помощь. Вот давайте и обмозгуем…

– Ты не уговаривай нас, как парубок дивчину, – перебил Шумилова Голота. – Своей работы у нас по уши, то верно, но и граница для нас не чужая, охранять ее мы должны сообща. Только…

Симон Сергеевич замолчал, видимо, не решаясь до компа высказать перед секретарем райкома все, что наболело.

– А ты не темни, договаривай, – подбодрил его Батаев.

– И скажу! Как же это случилось, что вы, руководители, до сих пор не даете на заставу политрука? Пока он был, мы всегда знали, что делается на границе, и помогали, чем могли. А теперь начальник новый, мы его почти не видим…

– Не туда гнешь, Симон Сергеевич, – недовольно поморщившись, перебил его Шумилов. – Кому как не тебе, старому коммунисту, подсказать Кольцову? Командир он дельный, знающий, поймет…

– Хорошо.

На следующий день была создана группа содействия пограничникам, а присланные директором МТС тракторы вспахали контрольно-следовую полосу на всем участке заставы.

Вечером, прощаясь с Голотой и Кольцовым. Шумилов напомнил обоим:

– Надеюсь, вы найдете общий язык, тебя не учить, Симон Сергеевич, не первый год на границе. А политрук скоро прибудет…

– Вы не удельные князья с Кольцовым, – добавил Батаев. – Главное – полный контакт во всей работе. В этом ваша сила.

3

Первые донесения Южного обрадовали Карла Шмитца: резидент начал действовать. Теперь, наконец, прояснится обстановка за Збручем. Польская разведка уже давно сообщает, что большевики вдоль границы возводят укрепления, но что они представляют из себя, ничего не известно. Изучение на месте стратегических объектов и было одной из главных задач Романа Коперко. Однако вскоре Южный не вышел на связь в установленное время и надолго замолчал. Что случилось? Провал Коперко или предательство Фризина?

А вермахт требует от абвера точных данных, его не удовлетворяют довольно расплывчатые сообщения двуйки. Предстояли неприятные встречи в Берлине. Что он скажет своим шефам? Посоветовался с Морочило, но поручик дефензивы ничего не смог добавить к уже известным сведениям. С тяжелым сердцем ехал Шмитц в столицу райха. Так удачно начавшаяся деятельность на восточной границе вдруг повернулась к нему такой неприятной стороной, что недолго потерять авторитет разведчика и уж нечего думать о наградах и повышении в звании. Конечно, интересы райха превыше всего, но это не мешает его берлинским друзьям пользоваться милостями фюрера, продвигаться по служебной лестнице..

По прибытии в Берлин Шмитца сначала принял начальник отдела «Иностранные армии. Восток» генерал Гелен, потом состоялась беседа с заместителем начальника второго отдела полковником Штольце.

Разговор с ним был особенно тягостным для Шмитца. Его обвиняли в том, что до сих пор фактически не налажена связь с резидентом, что слишком слабо используется местная агентура в Польше и Румынии против России. На прощание Штольце посоветовал:

– Идите к Эриху Геллеру, там подберете людей. Я ему позвонил…

Эрих Геллер его давнишний друг. В свое время оба командовали штурмовыми отрядами, потом вместе начинали работу в разведывательной школе, которую тот сейчас возглавляет. С ним можно отвести душу.

Школа находилась вблизи главного вокзала. По вывеске можно было подумать, что в ней обучаются будущие квалифицированные железнодорожники – машинисты, путеукладчики, слесаря депо. Никому, кроме посвященных, и в голову не могло прийти, что именно здесь готовятся диверсанты и шпионы.

Шмитц недолго работал в этом заведении, но многие сотрудники еще помнили его. Ссылаясь на разрешение Штольце, он попросил дела воспитанников, так называемого «русского» отделения. То, что шеф разрешил самому выбрать нужных людей, немного развеяло неприятные впечатления от последнего разговора с ним: не каждому работнику абвера разрешают заглядывать в святая святых этой кухни. Он отложил три дела, записал себе в книжечку фамилии будущих агентов и направился к начальнику школы.

Полковник Геллер уже знал о неприятной беседе Шмитца с Геленом и Штольце и приветливо встретил бывшего друга.

– Что, злятся шефы? Не обращай внимания, это их обычная манера. Рассказывай, дорогой Карл. Нам, работникам центра, очень полезно общение с такими опытными практиками, как ты. Там, на месте, виднее, что нужно для успеха дела… – Склонив белокурую голову, Эрих старался быть любезным, внимательным, но в то же время каждым своим жестом и покровительственной улыбкой подчеркивал свое превосходство над бывшим другом.

Шмитц пытливо всматривался в голубые глаза Геллера, пытаясь разгадать, что кроется за этой внешней любезностью. Дружеские чувства? Но он хорошо знал, что дружба сейчас – это рекламная этикетка, которую легко заменить в зависимости от направления ветра. Когда-то Штольце тоже считался другом…

– Работая на участке красной России, я убедился, что мы очень мало знаем об этой ужасной стране. Да-да, не удивляйся! Мы все меряем на старый аршин, смотрим на русских сквозь очки, изготовленные при блаженной памяти императоре Вильгельме. А между тем сейчас во всех странах чувствуется дыхание Кремля. Тучи большевизма, как говорит Черчилль, сгущаются над Европой. А он не дурак, Черчилль. Действительно, красные всюду вырываются вперед. Смешно говорить – даже в шахматах бьют европейских чемпионов… А бесконечные провалы на границе? Что мы можем противопоставить красным чекистам? Вот трое ваших питомцев, – он заглянул в блокнот, – Брауниц, Буц, Стручковский. Они в состоянии проникнуть в секреты военной техники, авиастроения, танкостроения? Смогут разобраться в тех укреплениях, которые возводятся за Збручем и Днестром? Сомневаюсь…

– Многого захотел, дорогой Карл, – жестом руки Геллер остановил разговорившегося друга. – Инженеры нам нужны для других целей… И напрасно ты сомневаешься в способностях отобранных тобой людей. Это вполне надежные и проверенные парни…

Шмитц понял, что затеянный им откровенный разговор не получился. Приветливая дружеская маска на лице Геллера вдруг заменилась туманным пятном, за которым можно предполагать что угодно, только не сочувствие и понимание.

О подлинных планах, разрабатываемых вермахтом и абвером, одобренных фюрером, Шмитц мог только догадываться по характеру получаемых заданий Одно было несомненно: вермахт готовится к крупным событиям на Востоке.

Геллер вызвал отобранных агентов, Шмитц условился с ними о встрече и в тот же день выехал в Польшу, увозя с собой неприятное ощущение отчужденности в отношениях с недавними друзьями.

4

Мысли Карла Шмитца о разрушении дружественных связей на его родине может дополнить история одного из питомцев шпионской школы. Нацизм разрушал не только дружественные, но и семейные связи.

Так случилось в семье железнодорожника Петера Брауница. Крикливые колонны в коричневых рубашках, шагавшие по улицам Берлина, заманчивая романтика военизированных походов вскружили голову сыну Петера Гансу. Молодежь легко поддавалась гипнозу громких слов о будущем величии арийской расы и прежде всего немцев. Никакие здравомыслящие доводы не могли противостоять обольстительным речам фюрера и его подручных из ведомства Геббельса.

– Нам, рабочим, не по пути с ними, сынок, – осторожно говорил Гансу отец. Сам коммунист, он кровно связал свою жизнь с революционным рабочим классом, лично знаком был с Карлом Либкнехтом и свято хранил воспоминания о нем. – Не топчи в грязь нашу рабочую честь!

Старшая сестра Ганса Луиза открыто и зло издевалась над увлечениями брата муштровкой и фашистскими лозунгами:

– Не понимаю, как ты можешь дружить с этими бездельниками, кретинами!

– Вы сами кретины! – яростно отбивался Ганс. – Что вы сделали для будущего могущества великой Германии? Такие, как вы, недостойны называться истинными немцами!

– А что вы делаете? Горланите да с факелами по улицам носитесь, как ненормальные… – наступала сестра.

– Мы делаем то, что делаем, и история оправдает нас! – повторял юноша подслушанные на митинге чужие слова.

– И что ты пристаешь к мальчику? – вмешивалась в разговор мать. – Придет время – сам разберется, что к чему. А горя еще успеет хлебнуть…

Но «мальчик» так и не разобрался. Его засасывало постепенно, как засасывает увлекшегося охотника предательская трясина, пока не очутился в школе Геллера. Когда неожиданно арестовали отца и сестру, он очень напугался, знал, что с родственниками арестованных не церемонятся, и так удачно, как ему казалось, начавшаяся карьера может оборваться в самом начале. Не родственные чувства к отцу и сестре, а именно это беспокоило Ганса. Его вызвали в гестапо, долго расспрашивали об арестованных, и он «честно» рассказал о своих семейных стычках с ними, не усматривая в этом ничего предосудительного – ведь все это делал из преданности к фюреру. Правда, при этом оговорился, что в поведении отца и сестры не замечал никаких преступных действий. Каковы бы ни были отношения между ними, ему не хотелось видеть их в тюрьме, чтобы и на него не падала тень подозрений.

В гестапо на этот счет были свои соображения, известные только тайной полиции да абверу. Однако Ганса не арестовали, не исключили его и из школы. Видимо, повлияло его «чистосердечное» признание. И кто знает, может, это признание стало единственным аргументом против отца и сестры…

Как бы там ни было, они остались в Старом Моабите, а его отпустили в школу, предупредив:

– Мы знаем о вашей преданности фюреру, Брауниц, верим вам. Если будете честно работать, ничего плохого с вашими родными не случится. И не забывайте: Германия превыше всего!

Он не забывал и усердно готовился. Получив приказание отправиться в распоряжение Карла Шмитца, отпросился на несколько дней домой. Надо же узнать, что с отцом и сестрой, и успокоить мать. Видно, не до конца выветрились из его сердца родственные чувства.

Мать встретила сына со слезами горя и радости. Ее сердцу одинаково близки и те, которые сидят неизвестно за что, и этот.

– Успокойся, мама, все будет хорошо. Я уже закончил школу, устраиваюсь на работу, а там и отец с Луизой вернутся домой…

– Дай-то бог… И ты берегись, сынок, не попадайся им в руки. Наше дело – работать, кусок хлеба нужен человеку… Вот и пригостить тебя нечем…

– Все поправится, мама, это просто недоразумение… – как мог, утешал мать, а она, исстрадавшаяся, все смотрела на сына и не могла насмотреться.

Мать искренне верила, что он будет работать на железной дороге, как его отец, и очень радовалась этому. А когда Ганс выложил перед нею небольшую пачку марок, даже возгордилась – кормилец!

На второй день Ганс пошел в Старый Моабит на свидание с родными. Ожидать пришлось долго. Он знал, кем гестапо набивает эту тюрьму. Сюда заключены коммунисты, антифашисты, разные недоброжелатели фюрера. И вдруг острая мысль сверкнула в голове:

«Неужели и отец?.. А сестра?»

До сих пор подобные вопросы не возникали в его сознании. Чтобы Петер Брауниц, тихий, спокойный дядюшка Петер, как называли его рабочие депо, а тем более Луиза имели какое-то отношение к коммунистам, к этим открытым врагам великого фюрера?

И вот они стоят перед ним, отделенные железной решеткой. И как спросить их об этом в присутствии надзирателя?

– Здравствуй, отец! Здравствуй. Луиза! О матери не беспокойтесь, она здорова, держится бодро… Мы надеемся, что это недоразумение скоро выяснится…

– О каком недоразумении ты говоришь, сынок? – иронически спросил отец.

– Да все это… – Его взгляд мечется между отцом и сестрой, пытаясь угадать правду, но ничего не может прочесть на их измученных лицах, ничего не выражают глубоко запавшие глаза, кроме страдания.

– А как ты? Все с ними? – строго спросил отец, и сын понял, кого он подразумевает под «ними».

– Я закончил школу… Устраиваюсь на работу…

– На какую работу? – допрашивает отец, не отрывая взгляда от лица сына.

– Где удастся… – неопределенно отвечает сын, пряча глаза.

Заключенных увели. Растерянный Ганс не спеша возвращается домой. По тому, как вели себя отец и сестра, он понял их вину. Что же делать?

Не в состоянии решить этот вопрос, он через два дня отбыл к месту «работы».

5

Адаму Стручковскому и Василию Буцу – в правобережных Лугинах его знали как племянника пана Кравецкого – было проще: семейные неурядицы не омрачали их сознания.

Один после свидания со Шмитцем уехал в Тернополь, а другой к дядюшке в Лугины.

Отец Адама служил кассиром на вокзале. Единственный сын его с юношеских лег отбился от рук, часто пропадал бог знает где по году и больше, а когда появлялся дома, то лишь для того, чтобы вытянуть из скудных родительских карманов как можно больше злотых. Он никогда не интересовался, как добываются эти злотые, а тратить их научился с необыкновенной легкостью. На этот раз сын появился прилично одетым и даже с собственными деньгами в карманах. Старый Стручковский очень обрадовался, что его непутевый Адась прибился наконец к берегу трудовой жизни и даже, говорит, закончил какую-то школу в самом Берлине, стал специалистом. Исконная национальная неприязнь к «швабам» поблекла, в его отношении к ним появилась некоторая доля уважения.

– Что ни говори, а немцы – люди деловые. Вы слышите? Даже из моего Адася человека сделали! – хвастался старик перед сослуживцами. – Специалистом стал сынок!

Жизнь в родной семье, где учитывался каждый злотый и долго обсуждался вопрос, как его истратить, не удовлетворяла «специалиста». Погостив два дня дома, он заявил родителям, что едет к месту службы, и отправился в поместье Фишера, как условился со Шмитцем.

Дерзкий, нахальный, склонный к авантюризму молодой человек рвался к делу, чтобы скорее воспользоваться своей долей жизненных благ – этим единственным, по его мнению, мерилом человеческих радостей. Такие понятия, как родина, долг, совесть, уже давно не тревожили его сознания, выветрились, не оставив никаких следов ни в сердце, ни в голове.

Шмитц по достоинству оценил моральные качества агента – такой пойдет хоть к дьяволу в подручные, если увидит в этом личную выгоду.

Стручковского он ценил еще и потому, что тот был лично знаком с Коперко, в свое время обучался у него лыжному спорту и боксу. Лучшего связного и придумать нельзя.

– Надо торопиться, пан Адам. Поручик Морочило подскажет вам, где и когда проскочить границу.

Опытный разведчик понимал, что торопливость не лучшее качество в такой работе, но обстоятельства подпирали: резидент просит «племянника», значит, нужны новые шифры, а центр настойчиво требует заняться глубинной разведкой. А для этого надо во что бы то ни стало восстановить связь с Коперко и проверить лояльность Фризина. В этом и заключалась главная задача, от выполнения которой многое может измениться и в его, Карла, личной судьбе.

Через два дня после беседы с шефом Адам приготовился к своей первой операции. Погода благоприятствовала, ночи настали темные, с плотной облачностью. Где-то в южном направлении едва слышно погромыхивает. Возможно, гроза дотянется и сюда. Это было бы очень кстати.