Текст книги "Тридцатая застава"

Автор книги: Януш Сикорский

Соавторы: Ф. Вишнивецкий
сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 24 страниц)

В батальон прибыл Шумилов. Он заметно похудел, выпрямился и от этого казался еще выше. За последний месяц в нем резко обозначились ранее почти незаметные черты характера – нетерпеливого, настойчивого, решительного и бескомпромиссного.

– Что ж ты, солдат? – набросился он на Бахтиарова. – Сунулся – и в кусты? Да знаешь ли, что значит для нас потеря станции?!

Еще не опомнившийся после неудачной контратаки комбат молча выслушивал упреки, улавливая еле обозначившийся гул на западе. Шум нарастал, приближался, заполняя все вокруг, будто исполинские насосы со всех сторон нагнетали воздух над головой, и он давил на затылок, на плечи, пригибая к земле. Над садами с резким треском разорвалось небо, навстречу самолетам, раскалывая воздух, протянулись звенящие нити. Из-за прудов роями вырывались невидимые очереди пулеметов.

А самолеты шли. Под ними и над ними вспыхивали светло серые облачка, медленно тая в неподвижном воздухе.

– В укрытия! – тонко и пронзительно закричал Селиверстов, явно адресуя команду комиссару полка и комбату.

Шумилов продолжал стоять, подняв голову к небу. «Проверяет мои нервы. Посмотрим, у кого они крепче», – подумал Бахтиаров, взглянул в лицо комиссару, и ему показалось, что тот улыбается.

– А нас с тобой команда не касается? Ну-ка в укрытие, – спокойно приказал Петр Алексеевич, когда самолеты взвыли над головой, и первый шагнул к траншее.

Теперь улыбнулся Асхат: в соревновании на крепость нервов он считал себя победителем.

Тремя волнами шли самолеты. И лишь два из них, подбитые, повернули обратно и сбросили бомбы где-то за станцией. На Дурынкином хуторе вспыхнули пожары. Дамбу центрального пруда расковыряли фугасы, и вода ринулась в последний – третий пруд, грозя размыть дамбу перед речкой и затопить оборону на левом берегу. Байда первый заметил грозящую опасность, поднял тридцатую заставу и под бомбежкой повел на спасательные работы. На помощь ему прибежала группа из истребительного батальона. Общими усилиями удалось кое-как сдержать напор воды, засыпать разрыв.

Садоводцы не раз видели бомбежки – бомбы летели на станцию, на железнодорожные пути, глухие взрывы доносились со стороны Никополя, Запорожья, Кривого Рога. Но то, что творилось в это утро за садами, возле которых расположились зенитные батареи, им пришлось увидеть впервые. Отягченные плодами деревья вместе с корнями, словно соломинки на ветру. взлетали в вихре взрывов кверху, с треском падали на землю. Дед Роман, колхозный садовод, который мог по памяти рассказать историю каждого деревца, оглушенный первыми взрывами, бегал в отчаянии по саду. После бомбежки артиллеристы нашли старика рядом с поваленным деревом…

Еще не скрылись последние самолеты, как немцы открыли огонь из всех видов оружия. Подразделения, державшиеся на правом берегу, вынуждены были отойти за пруды. О контратаке на станцию нечего было и думать. Истребительный батальон Евгения Байды оставил почти полностью разрушенный Дурынкин хутор и отошел по лощине в обход первого пруда, вынося раненых и убитых.

– Вот она какая, война, – проговорил Коняев, увидев дымящиеся развалины там, где еще вчера вечером стояли чистенькие, приветливые домики в палисадниках.

Евгений Байда мрачно посматривал на двухэтажные корпуса больницы, школы, райисполкома, райкома партии с зияющими провалами в крышах. «В один час труды многих лет… Ах, сволочи!»

А немцы продолжали рваться на запорожскую дорогу. На пути им стали не обозначенные на карте водные преграды – пруды «Садовода». Вторая атака на плотину первого пруда захлебнулась. Преследуя немцев, тридцатая застава прорвалась к Дурынкину хутору. Тогда фашисты, обходя пруды справа, бросили во фланг истребительного батальона танки. Уцелевшие после бомбового удара орудия и противотанковые ружья своим огнем заставили их повернуть обратно, и Селиверстов без потерь вывел заставу на главное шоссе.

И снова загудел воздух, задрожала земля. Во второй половине дня фашисты ворвались в «Садовод», но продвинуться дальше не смогли, выдохлись.

Армейские и пограничные части уже готовили заслоны, чтобы под их прикрытием с наступлением темноты оторваться от противника и занять оборону на следующем рубеже. К вечеру возвратились уезжавшие в Запорожье Батаев и Кузнецов.

– Эвакуацию заводов заканчивают. Нам во что бы то ни стало надо продержаться еще два-три дня… – говорил Батаев на коротком совещании при штабе армии. – Фашисты концентрируют силы для удара утром. И если мы их не упредим, нам здесь не удержаться…

С тревогой и нетерпением ждали бойцы истребительного батальона контратаки. Почти у каждого из них кто-то из семьи остался там, в селе. Старики, дети, женщины, прятавшиеся во время боя в погребах, подвалах, не успели уйти. Осталась в своем доме и жена Евгения Байды.

– И как ты мог это допустить? – отчитывал Антон старшего брата. – Жена председателя райисполкома, командира истребительного батальона! Да если Барышники сбежали к немцам, ты знаешь, что ее ожидает?

– Отстань, Антоша, без тебя тошно. Да и она не ребенок, сообразит что-нибудь…

Друг босоногого Антонова детства великан Данила Коняев, управлявший трактором, словно игрушкой, сейчас ходил ссутулившийся, беспомощный, опустив почти до колен свои огромные руки, и каждого встречного спрашивал:

– Не встречали Маши?

Машу многие видели во время боя, когда она помогала маленькой, юркой санитарке Ванде выносить раненых, но здесь никто не встречал.

Данила уже и в санчасть бегал, спрашивал маленькую санитарку.

– Это вы ее муж? – удивилась Ванда, видимо, впервые встретив такого великана. – Она же побежала вас разыскивать, когда мы уходили. И как это она вас, такого, не заметила?

Коняев не менее Ванды был удивлен: как эта маленькая девочка управляется с ранеными? Кажется, усадил бы ее на одной ладони…

Маша действительно хотела разыскать мужа, чтобы посоветоваться, как быть с его старухой-матерью. Но по пути заметила раненого красноармейца: тот полз от разрушенного домика в глубину сада. От тянувшихся по земле ног оставались темные пятна. Взяла его под мышки и потянула к большим деревьям, ища укрытия. У забора заметила сушилку для фруктов.

– Потерпи трошки, серденько, сейчас перевяжу…

Пока по ступенькам опустила раненого в яму, потом перевязывала, в село вошли немцы. Теперь до ночи и сама не сможет выйти.

– Не бойся, товарищ, нас тут никто не увидит, а скоро и свои вернутся, – успокаивала красноармейца.

Когда начало темнеть, Маша выглянула из-за развалин на улицу и ужаснулась: тыча автоматами в спины, немцы гнали к школе колхозников, работников учреждений, все больше старых, пожилых людей. Среди них узнала коммунистов Семена Останько, Андрея Коромоху, Ивана Трегуба и жену Байды тетю Аню. И самое страшное – вместе с немцами шел брат Ростислав.

«Ах, проклятый! Как же теперь людям в глаза смотреть?» чуть не вскрикнула Маша. Не думая об опасности, поспешила через огороды к дому отца. Если он вернулся домой, то должен образумить сына, не допустить такого позора…

Осторожно подкралась к окну со стороны сада, заглянула внутрь горницы и отшатнулась: отец стоял посреди комнаты и, низко кланяясь, что-то говорил немецким офицерам, указывая рукой на накрытый стол.

Сразу все заволоклось туманом в ее сознании, лишь одна мысль гнала от родительского дома: скорее к своим, надо спасать от гибели ни в чем не повинных людей.

4

Поздним вечером Маше удалось выбраться из села. Разыскала свой истребительный батальон, и только тогда прорвалась все, что скопилось на сердце.

– Ой, дядя Женя! Что они делают, изверги…

Глотая слезы, рассказала обо всем виденном. Коммунистов Останько, Коромоху и Трегуба с другими в душегубке потравили на площади около школы. Остальных арестованных погнали к станции. Трупов не разрешили убирать, сложили под забором и повесили плакат: «Так будет со всеми коммунистами».

Много раненых красноармейцев осталось в селе, их прячет население. Некоторых фашисты разыскали и тоже погнали на станцию. Кто не мог идти, расстреливали тут же на улице. Не утаила Маша и поведения своих родных; теперь не было у нее ни отца, ни брата.

Тогда же вечером Кузнецов давал задание Байде:

– Вы местный, знаете все ходы и выходы. Подберите группу, только не разрешайте увлекаться землякам. Каждому из них захочется проведать своих, могут сорвать операцию. Помните: к трем ноль-ноль мы должны знать обстановку. А к тому времени прибудет под крепление, возвратятся наши с железкой дороги. Немцы все еще продолжают воевать по расписанию, а мы ударим до подъема…

– А не лучше ли всей заставой, например, тридцатой?

– Запрещаю! Знаю вас. Увлечетесь – и все полетит к чертям. Нужна тонкая работа. Немцы не предполагают, что мы способны сейчас контратаковать, пусть и остаются при этом убеждении. А наделаете шума – их же насторожите. Понятно? Подробности получите в разведотделе…

Там тоже предупредили:

– Главное – не «наследить». «Языка» брать с умом, не хвататься за первого попавшего фрица.

– Если притащите генерала, в обиде не будем, – пошутил кто-то из работников штаба.

– Генерала не генерала, а хотя бы толкового ефрейтора.

Из показаний пленных стало известно, что вчера основные ударные силы гитлеровцы стягивали в район станции.

Надо уточнить, чтобы дать летчикам безошибочные координаты…

Известие о том, что в бою будет участвовать авиация, чрезвычайно обрадовало Байду.

Как и предполагал Антон, вся тридцатая застава вызвалась идти в разведку. Отобрал троих: Нурмухаметова, Иванова и Хромцова. Тагир, сдавая старшине документы, долго копался в сумке, наконец достал измятый листочек, распрямил его на колене и подошел к Байде.

– Вот, товарищ комиссар… Хотел рекомендацию просить, а теперь и не знаю… Может, не вернусь…

– Это как же понимать – не вернусь? Такого права тебе никто не давал!

– Что-то я не слышал, чтобы война о правах спрашивала. Где война, там и смерть рядом бродит.

– А ты не думай о смерти! С такими думками, дорогой Тагир, до победы не дотянем. А мы еще должны с тобой нашу границу восстанавливать. Обязательно!

– Это точно, товарищ комиссар, и не о смерти я думаю, а о том. что если уж умирать, то настоящим человеком… Коммунистом!

– Правильно, сержант! И рекомендацию тебе мы с капитаном дадим. А заявление оставь у парторга и считай себя коммунистом.

Тут же заявления о приеме в партию написали Иванов и Хромцов.

Когда все было готово, Байда заглянул к брату: решил взять кое-кого из земляков. У Евгения застал Машу и Коняева. Измученная всем пережитым, Маша коротко повторила Антону свой рассказ.

– Вот и собираюсь пробраться с ними в село, – сказал Евгений.

– Никуда ты не пойдешь, товарищ командир батальона. Со мной пойдут, за тем и пришел.

За внешней грубостью и резкостью братья старались скрыть свою боль и тревогу. Суровая действительность детских и юношеских лет не приучила их к нежностям. Но когда разведчики вытянулись цепочкой за Машей. Антон приотстал, горячо обнял брата, постарался успокоить:

– Не тужи, брат, завтра вызволим Аннушку… И Барышники не уйдут от нас. Под землей сыщем…

– Только не лезь ты, ради бога, на рожон! Пойми – нам сейчас выстоять надо, это главное, а все остальное будет. Не на такой закваске мы строили жизнь, чтобы сковырнуть все с налета…

Шли по неглубокому, поросшему кустарником оврагу, отделявшему в дореволюционные времена земли помещика Фризина от крестьянских наделов. Вот слева, к югу, уже чувствуется сырость – здесь начинается поросшая шелюгой лощина, а дальше – пруды. Изредка над селом и в районе станции тишину нарушают автоматные и пулеметные очереди. Непривычная к фронтовой обстановке, Маша каждый раз вздрагивает и пугливо втягивает голову в плечи. Ей кажется, что все пули летят сюда, в овраг, и в первую очередь в ее мужа «И куда ему, такому, в разведку соваться? Торчит, как элеватор…» Ей даже обидно стало, что Данила не в меру вырос, будто он сам захотел этого…

Коняев тоже беспокоился. Когда Маша заявила в батальоне, что должна возвратиться в село, чтобы спасти спрятанного в сушилке красноармейца, побоялся пускать одну, сам вызвался помочь ей. А повернулось по-иному…

«И совсем это не женское дело», – подумал и, приблизившись к Байде, зашептал:

– Слышь, Антон… Мы с Машей здесь свернем…

– Нет, Маша сама пойдет, я ей все объяснил, а ты с нами. Может, «языка» придется на плечах тащить, вот и пригодится твоя сила… – пошутил Байда и серьезно добавил: – Женщине одной безопаснее. Нарвется на патрулей– скажет, что к матери холила.

Постояли, проследили, как легкой тенью скользнула Маша через лощину и скрылась среди уцелевших деревьев, а потом двинулись дальше. Против крайних домиков Дурынкина хутора овраг упирался в шоссейную дорогу на Днепропетровск. Залегли. Противник, видимо, порядком измотался в боях, отдыхал, лишь в районе станции слышны были людской говор, шум машин. Какие-то передвижения совершали механизированные части. Надо было подобраться ближе, и Байда послал Иванова и Тагира разведать дорогу. Те тут же исчезли и через несколько минут так же неслышно появились в овраге.

– Дорога свободна, товарищ комиссар, но вот немного в стороне крытая машина стоит. И часовой около нее зевает. Что-то она понравилась мне, эта машина. А вдруг там генерал отдыхает! Можно познакомиться с ним? – докладывал Байде Иванов.

– Что ж, попробуем познакомиться, ведите.

Распластавшись на земле, разведчики переползли шоссе и опустились в небольшую балочку. Невдалеке, действительно, стояла машина. Часовой обошел ее вокруг, что-то напевая, и присел на буфер.

– Еще и поет, как будто в своем хаузе расположился, – не сдержался Иванов.

– Спокойно… Данька, приготовься. Попробуем угнать машину. Иванов и Нурмухаметов, снять часового, проверить кабину шофера…

Решение возникло мгновенно. Коняев недовольно крякнул, мыслями он был с Машей. Однако смолчал. А Иванов и Тагир уже подбирались к часовому…

Когда Байда подбежал к машине и рванул на себя заднюю дверцу, послышался окрик:

– Вер ист да? (Кто там?)

В следующее мгновение молодой, но уже лысоватый гауптман (капитан), откинувшись на какой-то ящик, пытался достать из кобуры пистолет, но направленный в грудь автомат Байды парализовал его действия, лишь дрожащие руки сами, без команды, поползли вверх. По примеру своего командира что-то писавший при свете маленькой лампочки обер-ефрейтор тоже поднял руки. Вскочивший вслед за Байдой Иванов обезоружил и связал немцев. Все произошло так неожиданно и быстро для хозяев машины, что они не могли опомниться и бессмысленно пялили глаза на зеленые фуражки, беззвучно шевеля губами. Наконец обер-ефрейтор судорожно глотнул воздух и заговорил по-русски:

– Я не солдат… И вы не имеете права… Я историк… Кандидат наук…

– Молчать, фриц, а то сразу станешь кандидатом в покойники… – оборвал его Иванов, пригрозив автоматом.

А Коняев уже завел мотор. Чтобы не оставлять следов, труп часового втащили в машину.

– Иванов и Хромцов! – спрыгнув на землю, тихо позвал Байда – Пленных немедленно прямо к генералу Кузнецову… Данька, трогай вдоль оврага… В случае чего – бросайте машину и тащите так…

Не зажигая фар, Коняев медленно повел машину. Шум мотора еле различался и терялся в общем шуме около станции.

– Что оно значит – «кандидат»? В генералы что ли? – спросил Тагир.

– В придачу с капитаном и полевой рацией будет, пожалуй, повыше генерала.

По тону комиссара Нурмухаметов понял, что тот шутит. А ему очень хотелось хоть раз заполучить генерала!

– А теперь пойдем, поищем генерала. Ты, я вижу, большой охотник до них, – тем же тоном продолжал Байда, осторожно продвигаясь по направлению к станции.

Плененный обер-ефрейтор действительно оказался кандидатом исторических наук. Вместе со своим начальником Макс Нейманн сочинял листовки для советских войск и местного населения. Одна из них осталась в машине, оборванная на полуслове. «Слушай, русский офицер и солдат! Ваше сопротивление бессмысленно. Франция стала на колени перед фюрером после трех выстрелов. Войска великой Германии уже окружили Москву, Ленинград, Киев. Советы пали, и ничто их не спасет. Мы несем вам освобождение и новый пор…» На этом ефрейтор закончил свою деятельность во славу великой Германии…

5

Маша осторожно пробиралась в село знакомыми тропками и чем дальше шла, тем тревожнее становилось на душе. Знакомые сады, хаты, с детства исхоженные стежки, такие милые, приветливые раньше, сейчас пугали таинственной неизвестностью. Трудно свыкнуться с мыслью, что по родной земле приходится ходить с опаской, прятаться, словно воровка, бояться встречи с родным отцом, братом.

Вот и к своему дому идет крадучись, прячась в тени деревьев. Дверь в сени почему-то открыта настежь. Прислушалась, шагнула в черный провал, шепотом позвала свекровь:

– Мама… Мамочка…

В ответ – гнетущая тишина. Осторожно ступая, прошла в комнату и споткнулась о какие-то обломки. Наощупь добралась до кровати рядом с печкой, где обычно спала свекровь, – пусто. Заспешила прочь отсюда. Садами пробралась во двор соседки. Дверь заперта снаружи. Повернула за угол и столкнулась с хозяйкой. Та, должно быть, заметила и узнала Машу.

– Тикай, серденько, тикай скорише… Тут все перерыли, искали тебя и Даньку. И ваш Ростислав с ними… Вот выродок! Кто бы подумал?

В дрожащем голосе соседки все смешалось: сердечное участие, боль и страх, растерянность к тревога.

– А мама… Где мама?

– Не бойся, ее спрягали, не найдут…

– Что с арестованными?

– Говорят, на элеваторе в подвал бросили…

– Немцев много в селе?

– Как бешеных собак! И в школе, и в конторе, и в больнице… Что же это будет? Раненых, как звери, на улицах добивают…

Теперь можно и к своим возвращаться, но как оставить раненого в сушилке? Ведь обещала вернуться и укрыть в безопасном месте. А где его найти, это безопасное место? Просить соседку? Она и так перепугана. И раненый далеко, на другой улице.

Шла задворками от хаты к хате, прислушиваясь к уличным шумам.

– Стой! Стой!.. – услышала за спиной и уже не сомневалась, что кричал Ростислав.

Вслед за этим застрочил автомат, взвизгнули над годовой пули. Бежала через огороды, путаясь в картофельной ботве, сбивая встречающиеся на межах подсолнухи. Вот знакомый вишенник. Упала на траву, прислушалась – только сердце колотится в груди, словно подталкивает: бежать! бежать! А бежать не было сил. Сгоряча не придала значения тому, как что-то ударило в левую руку выше локтя. Думала, на шляпку подсолнуха натолкнулась. И только теперь почувствовала ноющую боль во всей руке. Ощупала – кровь. Попробовала поднять – очень тяжело, будто гиря привязана к кисти. «Значит, кость не затронута», – успокоила себя, сорвала с головы косынку и кое-как перевязала рану.

Боль немного утихла. Уже было за полночь. Осмотрелась: вот темнеют знакомые развалины, а там и сушилка недалеко. Поднялась и пошла, поддерживая раненую руку. Держалась ближе к деревьям, ступала осторожно.

Боль расходилась по всему телу. Но не это угнетало ее – в нее стрелял родной брат. Стрелять в своих, добивать раненых… «Чем же ты оправдаешься, предатель? Нет тебе оправдания!»

Маша нащупывает под кофточкой маленький пистолет, полученный от Антона перед выходом, и ей кажется, что появись сейчас брат – рука не дрогнет.

Около сушилки остановилась, вслушалась – погони не слышно. Из ямы доносится слабый стон, прерываемый неясными обрывками фраз, будто сквозь сон говорит человек. «Живой! Не нашли, проклятые..» Спустилась вниз. Раненый тяжело дышит, изредка произносит отдельные слова.

– Да… и Володя… Мама знает… Смотри… вот они…

Бредит… Что же делать? И вдруг почувствовала слабость во всем теле. Прислонилась к стене, закрыла глаза. Мысль о том, что можно опоздать к началу наступления, поборола минутную слабость.

– Потерпи, дорогой, потерпи, родненький! Мы скоро вернемся.

Выбралась из сушилки. Шатаясь от потерн сил, пошла, изредка прислоняясь к дереву, чтобы не упасть. Как добиралась до своих, плохо помнит. Ее встретили пограничники из боевого охранения и привели в штаб батальона.

Контратака

1

Коняев, Иванов и Хромцов благополучно провели машину в расположение батальона, а час спустя возвратились Байда и Нурмухаметов. Как и предполагали Кузнецов и Батаев, западнее станции немцы сконцентрировали крупные силы танков, артиллерии и пехоты. Это подтвердили и пленные. Особенно словоохотливым оказался «кандидат наук».

– Вы только хорошо вдумайтесь в события последних лет, господа. О чем они нам говорят? Они говорят о том, что в планах Адольфа Гитлера, нашего фюрера, все учтено с безукоризненной точностью. Мы, немцы, любим точность. И докажем это. Еще до наступления зимы кампания будет закончена. Мы даже не снабжаем свои армии зимним обмундированием…

На вопрос Кольцова, почему такого знающего человека держат в незначительном чине, Нейманн, не смутившись, ответил:

– Я не собираюсь делать военную карьеру. Главная моя цель – быть достойным историографом великих походов фюрера.

– И вы верите в успех этих походов?

– О да! Несправедливость Версаля должна быть отомщена, это историческая неизбежность. Вот только вышла непонятная задержка, – с сожалением заметил «историограф». – Но фюрер, безусловно, исправит просчеты генералов…

– Откуда вы так хорошо знаете русский язык? – поинтересовался присутствующий на допросе генерал Кузнецов.

– О, мы люди практичные! Давно изучаем ваш язык. Управлять такой громадной страной без знания языка, сами понимаете, трудно.

– Невероятно! – возмущался Кузнецов, когда увели пленного. – Сопливый ефрейтор готовится управлять нашей страной! Непроходимое тупоумие.

– Почему? – возразил Батаев. – Вполне логично: ефрейтор Гитлер собирается управлять миром, так почему этому безумцу не претендовать на одну страну? Пример заразителен.

Сведения, подтвержденные донесением Байды и сообщением Маши о положении в селе, были весьма неутешительны. Немцы подтянули достаточно сил, чтобы смять временную, почти не укрепленную оборону, и тогда едва ли удастся задержать их на других рубежах перед Запорожьем.

– Выход один: немедленно атаковать, сбить с левого берега, во что бы то ни стало захватить и удержать станцию… – настаивал Кузнецов на оперативном совещании в штабе армии.

Его поддержал Батаев. Командующий армией генерал Макаров в принципе не возражал, но, наученный опытом минувших боев, понимал, что надо предвидеть все возможные последствия такого решения. В случае успеха войска окажутся в треугольнике с плохо защищенными флангами и увеличенной линией обороны.

– При таких условиях ми все равно долго не продержимся и понесем огромные потери. А ежели атака захлебнется, и того хуже: мы поставим под удар все силы, и потом едва ли удастся зацепиться за какой-нибудь рубеж до самого Днепра…

– Что же вы предлагаете? – поинтересовался Батаев.

– Выставить на никопольской и запорожской дорогах усиленные заслоны и под их прикрытием отойти вот на этот рубеж и закрепиться, – он указал на карте.

Батаев понимал, что такое решение с точки зрении тактической целесообразности, пожалуй, наиболее верное, но в данном случае было что-то важнее вопросов тактики: за спиной стояло Запорожье, которое заканчивает демонтаж и эвакуацию заводов. Если на указанном командующим рубеже не удержимся, через сутки немцы будут на Днепре.

– Контратакой, каков бы ни был ее исход, мы выиграем два-три дня, – закончил он свои соображения.

Генерал Макаров не изменил своего решения, но осуществление его отложил на последующий этап и дал приказ контратаковать.

2

Гитлеровцы, как и предполагал Батаев, не ожидали активных действий со стороны только что разбитого, им казалось, и отступившего противника.

– Пусть Иваны к бане готовятся! – самодовольно посмеивались офицеры расквартированных в селе подразделений. – Завтра купать их будем в… как это? Их майнен гроссе флюс, большой река Днепр!

– О, Днепр! Дас ист грандиоз!

Наступление назначено было на четыре часа. Ни артподготовки, ни сигналов, только удар с воздуха эскадрильи штурмовиков. К этому времени с севера, в обход прудов, и с юга, к району садов, подтянули ударные группы. К колхозным фермам и в центр села просочились мелкие группы автоматчиков и ручные пулеметчики, чтобы сковать находящиеся там силы, не допустить контратаки на фланги основных группировок.

Перед рассветом, когда в центре села и в районе станции взрывы бомб потрясли землю, немцы выскакивали на улицы в одних трусах, на ходу натягивали на себя обмундирование. Не каждому это удалось. Многие падали и больше не подымались. Из-за каждого дома, из-за деревьев и заборов их встречала смерть. После боя так и находили их: полураздетые лежали на улицах, под заборами, во дворах рядом с разбросанными солдатскими пожитками и награбленным добром.

С северной группой действовал истребительный батальон Евгения Байды и возвратившиеся к ночи с охраны дорог батальоны пограничного полка. Пятый батальон, понесший вчера большие потери, остался в резерве.

Антону не нравилось это, ведь бой будет за родное село, и он не находил себе места.

– А ты не горюй, – подшучивал над ним Бахтиаров, – садись и пиши историю. Иль боишься, что твоей фамилии не будет среди освободителей «Садовода»?

Узнав о ранении Маши, рвался в село Данила Коняев, еще задолго до наступления прибежал в истребительный батальон.

– Евген Савельевич, отпустите… Я под землей найду эту гадюку Ростислава!

– Не могу, Данило. Из Запорожья пригнали несколько отремонтированных танков, а танкистов нет. И задача у нас очень сложная: выбить фашистов со станции и освободить арестованных…

– Так это ж дуже добре, дядьку Евген! Давайте танк, а с Барышниками я после боя рассчитаюсь.

Истребительный батальон при помощи танков выбил противника из Дурынкина хутора и погнал к станции. Коняев не заметил, как вырвался со своей танкеткой вперед, оставив далеко позади пехотные цепи. Его внимание было поглощено темнеющим на фоне неба и все еще далеким элеватором, где томились арестованные. Решил первым ворваться туда, не допустить расправы над заключенными.

Он не слышал, как взревел над ним «мессершмитт», лишь почувствовал толчок, словно машина наскочила на глухую стену и стала торчком. Выбираясь из люка, заметил стрелка: тот лежал неподвижно, неестественно уткнувшись лицом в полусогнутые руки. И еще успел заметить, как развернулся и снова шел на него истребитель. Рванулся от танка и побежал к элеватору…

Не может он гоняться за одним человеком. Но фашистский летчик погнался…

Когда подоспели передние цепи наступающих, их танкист лежал ничком во всю длину, словно пришитый к земле пулеметной очередью.

Немцы бежали к селу Широкому, где был их штаб, оставив станцию и элеватор с заключенными. Лишь небольшая группа с ручными пулеметами закрепилась в развалинах зданий, ожидая помощи. Только к двенадцати часам вся станция окончательно была очищена от противника и заключенные освобождены. На южном участке немцы тоже были отброшены на правый берег Базавлука.

Гитлеровцы, находившиеся в центре села, отбивались до последнего солдата, лишь незначительная часть, преимущественно раненые, сдалась в плен.

Маша тоже просилась в село, к раненому красноармейцу, но по настоянию врачей ее эвакуировали вместе с другими ранеными в Запорожье.

– Не беспокойся, Машенька! Мы найдем его, обязательно найдем и сделаем с Варей все, что нужно… – успокаивала ее Марина.

И они действительно разыскали сушилку в садике. Раненый был в бессознательном состоянии. Они принесли его в санчасть. Из найденных при нем документов узнали, что Ткач Андрей Изотович всего три дня тому назад как прибыл с группой выздоравливающих в составе последнего пополнения.

3

С радостным возбуждением встречали в селе освобожденных из подвала на элеваторе колхозников, служащих, которых уже не чаяли видеть.

Но не в каждую хату принес этот день радость. Мать Данилы Коняева упала на колени перед трупом сына. Ее маленькое морщинистое лицо мокро от слез, побелевшие губы что-то шепчут… А сколько матерей лишены и этого последнего утешения! Вот уж роют на площади против школы братскую могилу. Лягут в нее защитники родной земли, никем не оплаканные, а их матери долгие годы будут скорбеть над холодными листочками, печальными вестниками смерти.

Во второй половине дня, оправившись от неожиданного удара, гитлеровцы бросили крупные силы на Базавлук со стороны Широкого. По шоссе от Кривого Рога двигались танки. И снова шквал огня обрушился на берега степной речки.

Станцию защищали бойцы Евгения Байды и батальон Лубенченко. Когда фашисты перенесли огонь в глубину обороны и двинулись в атаку, защитники растерялись: впереди автоматчиков широким фронтом шли старики, подростки, женщины с детьми на руках, согнанные из ближайших сел.

– Какие подлецы! Даже в гражданскую подобного не встречал, – возмутился Евгений Байда. – Но мы вас проучим!..

И навстречу обреченным на смерть колхозникам поползли стрелки с ручными пулеметами, на фланги выдвинули станковые пулеметы. Подпустив метров на пятьдесят перепуганное мирное население, пулеметчики ударили короткими очередями поверх голов. С криком повалились на землю передние, обнажив цепи фашистов. И тогда по ним застрочили перекрестным огнем пулеметы.

Смешались атакующие, прижались к земле, а пограничники Лубенченко тем временем проскочили толпу безоружных людей и пошли в штыковой бой.

Лишь немногим гитлеровцам удалось вырваться из подстроенной ими же западни. Немало пострадало и мирных жителей – больше двадцати человек убитых и раненых вынесли с поля боя: в спины стреляли гитлеровцы…

Южнее станции немцам удалось сбить первый оборонительный заслон и просочиться к садам. В прорыв вдоль никопольского шоссе проскочили танки. Подтянув минометы, фашисты открыли огонь по восточной окраине села, где расположился командный пункт армии. Генерал Макаров в это время находится в северной группе, на запорожской дороге. Создалась угроза прорыва туда противника.

Только теперь Батаев до конца понял опасения командующего. Надо любыми средствами ликвидировать прорыв. Собрав все резервы – штабные подразделения, запасный полк и батальон Бахтиарова, – он повел их в контратаку. Плохо обученные, еще не обстрелянные запасники натолкнулись на огонь укрывшихся в садах гитлеровцев, попятились. Еще минута – и они побегут…

И тогда Батаев услышал знакомый голос:

– Пограничники! Вперед! Ура-а-а…

Слева через колхозную пасеку прорвалась в сад тридцатая застава. Обгоняя Байду и Бахтиарова, поднявших свои батальон на рискованный бросок под огнем противника, бегут Иванов и Нурмухаметов, Селиверстов и Хромцов. За ними, растекаясь между деревьями, втягивается весь батальон. Передние падают, словно подкошенные. Убиты? Ранены? Нет, они научились воевать: короткая очередь из автомата – и снова стремительный бросок.