Текст книги "Good night, Джези"

Автор книги: Януш Гловацкий

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 19 страниц)

Карусель (натура, день)

В Центральном парке в девять утра еще холодно. Закутанная в коричневый плед старушка кормила серых белок. Бросала им орешки и еще что-то. Когда-то здесь жили рыжие белки, но серые, прибывшие из Канады, были больше, крепче и всех рыжих слопали. К старушке проталкивалось несколько жирных серых крыс. Они не очень отличаются от белок, но сильнее и, вероятно, рано или поздно их съедят.

– Значит, нет? – спросила Джоди.

– Нет.

– Окончательно?

– Окончательно.

Заканчивался январь. Пару дней назад выпал свежий снег, и в Центральном парке, застряв между клочками промерзшей травы, лежали его грязно-белые остатки. Джоди и Джези медленно шли по направлению к карусели. Джоди держала в руке бумажный стаканчик с кофе. Ночью подморозило, но сейчас в воздухе чувствовалась сырость.

– Один вопрос. – Джоди отхлебнула глоток давно уже остывшего кофе.

– Давай.

– Можешь объяснить, чем бы тебе это помешало?

Он пожал плечами.

– У нас заключен договор. Пункт третий.

Из тумана вынырнула стайка мальчишек и побежала дальше, в сторону катка; за спиной у каждого болтались ботинки с хоккейными коньками. Где-то неподалеку зацокали копыта. Появилась коляска. Там сидели, прижавшись друг к дружке, двое, укрытые полостью так, что только головы торчали, а толстый итальянец в длинном черном пальто и цилиндре, размахивая руками, что-то им объяснял. Потом желтоватый туман начал подниматься. Еще с минуту он цеплялся за истерзанные ветром и холодом деревья, но быстро сдался. Очертания домов на Сентрал-парк-вест становились все отчетливее. Первым из тумана вырвался похожий на крепость унылый куб «Дакоты».

– Будет чудесный день, – покачал головой Джези. – Через час потеплеет.

– Ты не хочешь меня понять. – Джоди допила кофе и выбросила стаканчик в железную урну. – Ты умрешь.

– Ты тоже, – усмехнулся Джези.

– Ты раньше.

– Откуда ты знаешь?

– Знаю.

– Точно? – Он снова усмехнулся. – Через час будет тепло.

– Точно. Послушай, я предпочла бы не знать тебя, чем потерять. Не хочу, когда тебя уже не будет, быть стареющей женщиной, которую трахают молодые журналисты и писатели. Только потому, что у меня есть издательство.

– Необязательно, – заметил Джези. – Возможно, ты зря горюешь, возможно, ты разоришься. И никто тебя трахать не будет.

– Не разорюсь. Послушай, мне уже двадцать девять лет. Может, это мой последний шанс.

– Нет – значит нет. И не уговаривай. – Он посмотрел на часы. – У меня к тебе просьба. В час я встречаюсь с одним типом из Киноакадемии в «Russian Tea Room». Войди туда со мной. Хорошо?

– Зачем?

– Не люблю входить один. Он всегда опаздывает. И умоляю, закроем эту тему. Ты меня измучила, гляди. – Берет ее за руку. – Гляди, ладони вспотели.

– Ох, и правда. Бедненький. Хорошо, поговорим о чем-нибудь, что тебе покажется более интересном. О делах.

– Плевать я хотел на дела.

– О нет, – она усмехнулась. – Мы оба знаем, что не плевать. Послушай, ты заставлял меня проделывать разные штуки, которые мне делать не хотелось. Потом требовал рассказывать, что я чувствовала, во всех подробностях. Например, какова на вкус твоя сперма. Чтобы ты мог это описать.

– Ну и что? Ты, случайно, не заметила, что я писатель? Твой любимый Ф. Скотт Фицджеральд всю жизнь описывал Зельду. Вставлял в свои книги ее письма. Все его женщины – это она, все диалоги – разговоры с женой.

– И она свихнулась.

– Не поэтому…

– Откуда ты знаешь? Она свихнулась, хотя он не заставлял ее мастурбировать при нем в постели и рассказывать, что она чувствует.

– Ты говорила, что тебе это приятно.

– Я врала, я тебя любила. А для тебя, дорогой, любовь означает согласие на издевательства, физические и психические. Кроме того, Скотт не заставлял Зельду трахаться с другим мужчиной и потом ему докладывать.

– Я делал это для тебя – только так ты могла кое-что о себе узнать.

– Узнала. О себе и о тебе тоже. Спасибо.

– Кстати, я тебя не заставлял.

– Именно заставлял, грозил, что, если я откажусь, ты уйдешь. А потом это описывал.

– Но изрядно обогатил то, что ты рассказывала.

– А как же, добавил, по своему обыкновению, наручники, побои и транссексуалов.

– Ты собиралась говорить о делах.

– Мы друг друга не понимаем. Я говорю о деле. Если б ты захотел, это бы тебе помогло.

– В чем?

– Писать помогло бы. Ты же знаешь, чего недостает в твоих книгах.

– Описаний природы.

– В том числе. Но, возможно, ты бы начал что-то чувствовать, подумай, это могло бы быть интересно.

– Я что-то чувствую. Уверяю тебя, Джоди, кое-что я чувствую.

– Милый, не ври, ничего ты не чувствуешь, ты боишься близости, ты только подслушиваешь, снимаешь верхний слой, кожуру, а потом прицепляешь садистский финал. А если что-то и чувствуешь, так исключительно страх за свою карьеру, ну и еще любопытство.

– С чего ты взяла?

– Сам мне говорил.

– С какой стати ты веришь тому, что я говорю?

– А с какой стати ты разбудил во мне страсти? Заставил открыть для себя секс?

– И за это ты тоже ко мне в претензии?

– Конечно. Послушай. В том, что я предлагаю, есть смысл. Я бы тебе всё рассказывала. Ты же знаешь, рассказывать я умею.

– Знаю.

– Всё! Как ты во мне растешь, что́ я чувствую – этого тебе не расскажет ни жена, ни одна из твоих блядей. Тебе уже не о чем писать, ты дрожишь от страха и подслушиваешь, где только можно. А сейчас как раз не слушаешь. Мы идем рядом, я тебе говорю что-то очень важное, самое важное на свете, но ты даже не пытаешься вникнуть. Тебе скучно, потому что такая сцена ни для чего не пригодится, в твоем мире нет беременных женщин: это же человеческое, а значит, малопривлекательное. Ты уже ничего не напишешь.

– Наоборот. Напишу еще много хороших книг.

– Нет, не напишешь. Люди от тебя убегают, боятся при тебе слово сказать, потому что ты все вставляешь в свои книги, не понимают, зачем без конца писать одно и то же. Никого уже на крючок не поймаешь.

– Чепуху городишь, то, что я пишу, может не нравиться, но ничего непонятного там нет. Кто говорит, что не понимает, врет. Ты только погляди, какая прекрасная погода, и свет хороший. – Джези вытащил из кармана пальто маленький фотоаппарат. – Стань туда.

Они дошли до карусели. В воздухе совсем прояснилось. С голубого неба, гонимые ветром, убегали остатки белых облаков. Карусель медленно двинулась. На лошадях, единорогах и в четырехместных санях закружились дети, визжа от радости и возбуждения.

– Только не улыбайся, оближи губы и чуть-чуть приоткрой. Прищурься. Вот так, хорошо. – Щелкнул несколько раз и спрятал фотоаппарат.

– Знаешь что, Джези. Все, что ты пишешь, – черно-белое и плоское. Ты не пишешь, ты фотографируешь.

– А вот это еще никому не приходило в голову.

Между тем карусель разогналась, лица детей размазываются, теперь они визжат от страха.

– Но, может быть, ты заметила, что на этих моих фотографиях – кошмар и ужас нашего мира, там много страдания.

– Только физического, но нет ничего о любви, которая превращается в ненависть, или наоборот. Поиски сексуальной идентичности, ха-ха! Эти твои женщины, заключенные в мужских телах, и мужчины в женских, не страдают – они просто приманка, эротический курьез.

– Чушь. Любая ситуация, которую я описываю, – это борьба.

– Ох, Джези, я не говорю о совокуплении, насильственном или полунасильственном, с белой негритянкой, транссексуалкой, или об облучении женщины, которая не желает тебе повиноваться. О том, про что я говорю, имеет смысл написать. Поверь мне, овчинка стоит выделки, критики обалдеют, да и плохо ли, если ты будешь раз в неделю приходить ко мне, а тебе навстречу будет выбегать маленькое доверчивое черноглазое существо, унаследовавшее твою гениальность, твои руки, твою улыбку.

– Мой нос.

– У тебя очень красивый нос. Я знаю, существует эта твоя… вроде бы жена. Но никто ничего не будет знать. Я не требую, чтобы ты ходил с коляской в Центральный парк. Я вообще ничего от тебя не хочу. То, что я залетела, – чудо. Я принимала таблетки. А раньше никогда ни от кого не беременела, хотя не предохранялась.

– Не дави на меня.

– Я на тебя не давлю.

– Я для того и уехал из Польши, чтобы меня никто никогда ни к чему не принуждал.

– Не заводись, дорогой. Я тебя не принуждаю, и не припутывай к этому политику, коммунизм и тоталитаризм. Я тебе предлагаю сделку. Знаешь, на днях ко мне приходила твоя Вероника.

– Какая еще Вероника?

– Ну, та, которую ты облучил в «Кокпите». О’кей, не ты, твой герой – она рассказала, как было в действительности. Ну, эта полька.

– Ничего в действительности не было, и никакой Вероники не было.

– Была, была. Кстати, она очень красивая. Сказала, что ты с ней спал, а потом пообещал выдать за американского миллионера, у тебя в кармане был целый список холостых миллионеров.

– В кармане у меня был список Левинкопфов и Вайнрайхов, убитых в годы Холокоста. Вот что у меня было.

– Возможно, у тебя были два списка. Она сказала, что вы с ней так договорились: если ты выдашь ее замуж, она тебе заплатит. Ну и брак состоялся, а она отказалась платить. И ты, обозлившись, в отместку изобразил ее в «Кокпите» блядью. Она сказала, что все знакомые в Польше ее узнали, это было совсем не трудно. Сказала, что всегда потом записывала, о чем вы с ней говорили. А несколько ваших разговоров записала на диктофон. Она знала, что мы с тобой знакомы, и предлагала заключить с ней договор на книгу о тебе.

– Аванс просила?

– Нет.

– Надо было согласиться.

– Она не просила аванса. Она богатая – благодаря тебе, вышла за миллионера.

– Чепуха.

– Показала мне несколько страниц.

– Хорошие?

– Нет. Но правдивые. Она в самом деле записывала на диктофон. У меня нет никаких сомнений. Мне такие диалоги хорошо знакомы.

– Ну а договор-то заключишь?

– Нет, но кто-нибудь другой может заключить.

– И пускай. Ты все это сочинила.

– Ты так думаешь?

Карусель замедляет ход. Лица детей становятся более четкими. Джези снова достал фотоаппарат.

В «Russian Tea Room»

Подумать только, в Нью-Йорке живет около двухсот тысяч поляков, но на всем Манхэттене нет ни одного приличного польского ресторана! Ну, есть в Ист-Виллидж на Второй авеню между Седьмой и Четырнадцатой две забегаловки, «Тереска» и «Иоланта», но более-менее стильного заведения – ни одного. Да и в Грин-пойнте [25]25
  В районе Грин-пойнт (Бруклин) сосредоточена нью-йоркская польская община, вторая по величине после чикагской.


[Закрыть]тоже с этим плоховато. Есть там, правда, десятка полтора польских закусочных с варениками, картофельными оладьями и клецками, но в одном только «Полонезе» можно отпраздновать свадьбу или именины. А вот у русских – совсем другое дело. Я уж не говорю о Брайтон-Бич, то есть о Маленькой Одессе, где гастроном «Москва», рестораны «Татьяна», «Руслан и Людмила» и очень пристойный «Националь» теснятся бок о бок.

Взять хотя бы Манхэттен. На Пятьдесят второй улице, недалеко от Бродвея, классный «Русский самовар», один из совладельцев – Барышников, но и Иосиф Бродский вложил кое-какие деньги. Поэт, Нобелевский лауреат, а свои десять процентов от кабака получал! [26]26
  Михаил Барышников и Иосиф Бродский помогли купить ресторан будущему его владельцу Роману Каплану – за какую-то долю прибыли. По словам Каплана, они помогали в основном «своими выдающимися именами», а не только деньгами.


[Закрыть]В Польше бы Чеслава Милоша за такое растоптали. Немного выше, на Пятьдесят седьмой, – «Дядя Ваня», а чуть ниже – чертовски дорогая «Жар-птица», картины для которой, говорят, взяты напрокат в Эрмитаже. Ну и наконец, «Russian Tea Room», тоже на Пятьдесят седьмой, в самом центре, рядом с Карнеги-холлом. Ресторан, правда, не больно-то русский – в основном по названию, но в восьмидесятых годах был местом встреч наиболее влиятельных представителей шоу-бизнеса, то есть агентов (таких великих, как Роберт Ланц или Сэм Кон), продюсеров, актеров, сценаристов и режиссеров. Столики закреплены за постоянными клиентами, случайных людей мало. Здесь на так называемых power-lunches [27]27
  Power-lunch (англ.) – рабочий (деловой) ланч, на котором обычно обсуждаются важные проблемы и принимаются важные решения.


[Закрыть]решалось, кто и за сколько сыграет либо не сыграет на Бродвее или в фильме и т. д. Якобы однажды Милош Форман перепутал даты и на один день опоздал на встречу с продюсерами «Опасных связей» – оказалось, что фильм успели отдать кому-то другому. И Форман, поскольку уже все придумал и подготовил, снял «Вальмона», только без звезд, и успех был средний.

Сразу за дверью, у входа, стоит огромный белый медведь – чучело, но как живой; дальше столики и ложи, все выдержано в багряно-золотой гамме.

Разумеется, Джези был тут завсегдатаем, потому и раздавал поклоны и улыбки; Джоди кое-кого тоже знает. Важная персона из Киноакадемии, естественно, опаздывает, поэтому они пока пьют белое вино, а Джоди делает еще одну попытку:

– Джези, ты трус, правда трус, я давно это подозревала, но теперь окончательно убедилась. Трус, прикидывающийся смельчаком. Очень печально.

– Детка, я имею право быть кем угодно, ты сама понимаешь, что говоришь глупости.

– Хватит, может быть, вести себя как сопляк, попробуй хоть к чему-то отнестись серьезно, я знаю, при мысли о ребенке тебя трясет от страха, ты жутко боишься ответственности, но ни о какой ответственности и речи нет, я никогда ничего ни от кого…

– Вино слишком холодное, очень хорошее, но слишком холодное.

– А ты не чувствуешь, что это, возможно, твой последний шанс спастись? В детях есть что-то магическое. Ты сам ребенок из сказки, тебя со всех сторон окружали демоны, упыри, злые силы, но ты уцелел.

– На последнем съезде моих родственников в Лодзи в тысяча девятьсот сороковом году собралось шестьдесят Левинкопфов и Вайнрайхов, шум, песни, танцы, моя мама играла на пианино, было двадцать с лишним мальчиков и пятнадцать девочек, у всех у них были матери, и матери хотели, чтоб они были счастливы, – так сильно, как только матери могут. И ничего не получилось. Нет ни Левинкопфов, ни Вайнрайхов, ни матерей, ни отцов, ни детей.

– Но ты выжил и ты есть.

– Надеюсь, они мне это простят. – Джези заказал еще два бокала вина.

– А ты, случайно, не думаешь, что, возможно, именно сейчас все они за тобой наблюдают, именно сейчас смотрят, как ты себя поведешь, и дают тебе шанс?

– Нет, – он покачал головой. – Никто за мной не наблюдает. Нет ничего, кроме праха, да и того уже нет. Есть этот шум, смех, звяканье вилок и ножей и хлопки откупориваемых бутылок. А они, если где-то и есть, сейчас мне завидуют. И имеют право.

Дэниел, молодой журналист, который в эту минуту вошел в «Russian Tea Room», озирается, высматривая, к кому бы подсесть. Дело обстоит неважно: на его улыбки никто не отвечает. Внезапно глаза у него сверкнули.

– Oh, shit! – Джоди повернулась спиной и закрыла лицо руками – на секунду позже, чем следовало бы.

– Привет, Джоди. – Дэниел наклонился и чмокнул ее в щеку. – Прошу прощения, я на минутку. О Боже! – Он очень правдоподобно изобразил изумление при виде Джези. – Значит, вы реально существуете. Вы, литературный персонаж. Герой великого романа. «Войны и мира» двадцатого века.

У Дэниела длинные, черные, гладко зачесанные назад волосы, худощавое тщательно выбритое лицо и обезоруживающая улыбка кандидата в губернаторы. Он крепко пожал руку Джези, который улыбнулся с облегчением и даже приветливо, поскольку с темой ребенка было покончено.

– Вот об этом я и говорила тебе в парке, – мрачно заметила Джоди. – Дэниел – мое будущее, без тебя, fuck. – И стиснула губы.

– О чем речь? – спросил, не глядя на нее, Дэниел.

– Ни о чем. – Она пожала плечами и залпом опорожнила свой бокал. – Ни о чем таком, что могло бы тебя заинтересовать.

А Дэниел не сводил восторженного взора с Джези.

– Вы убежали из Польши, использовав поддельные рекомендации якобы от четырех партийных профессоров, с цианистым калием в кармане – на случай, если вас задержат, потому что решили покинуть коммунистическую Польшу если не живым, так мертвым… Вы – мой герой…

Но тут в «Russian Tea Room» вошел Дж. Б. Красивый, с проседью, в дорогом костюме; расстегнутая белая рубашка и калифорнийский загар; то ли ему лет семьдесят, то ли сорок – про богачей из Калифорнии никогда точно не скажешь…

Джези вскочил.

– Вот и он… Чао, Джоди, я позвоню. Приятно было с вами познакомиться. Принесите счет вон к тому столику, – бросил он официанту и двинулся навстречу Дж. Б.

Разумеется, они обнялись, похвалили костюмы и часы друг друга и уселись за столик, для них зарезервированный. Дэниел проводил их взглядом, в котором уже не было восхищения. Стоило Джези отойти на десяток шагов, как он дал волю чувствам:

– «New York Times» без зазрения совести лижет ему задницу: «свидетель Холокоста». Мало им долбаной Анны Франк… а теперь этот сукин сын из Голливуда…

– Завидуешь? – усмехнулась Джоди.

– Не в том дело. – Дэниел со злостью наблюдал, как Джези и Дж. Б. шутливо переговариваются с услужливым метрдотелем. – Я разговаривал с Нэнси. Она показала мне два письма от него, написанные по-английски, с кошмарными ошибками, старые письма, умоляющие.

– Ну и что с того? Он эмигрант.

– Это было за пару месяцев до выхода «Раскрашенной птицы». Он тогда давал анонимные объявления: «Писатель ищет переводчика». Ты слушаешь, что я говорю? «Писатель ищет переводчика» – такое вот объявление.

– Нэнси его ненавидит. – Джоди пожала плечами. – Он ее оттрахал и бросил.

– Я не об этом, – Дэниел замахал руками. – Не мог он сам написать свои книжки по-английски. Я еще не все тебе рассказал. Нэнси ответила на это объявление, встретилась с ним, и он дал ей на пробу отрывок по-польски. Она сделала тридцать страниц, отправила ему, а он ей даже не ответил… А потом она узнала свой кусок в его книге.

– Чепуха. Мне пора… – Джоди снова залпом выпила вино.

– Погоди, послушай, – Дэниел схватил ее за руку. – Он даже не заплатил за перевод. Спорим, что он – мошенник, что он нанимает людей, которые за него пишут?

– Приятель, что тебе нужно? Зачем ты мне все это рассказываешь?

– Что мне нужно?.. – Он изобразил на лице благородное негодование. – Мне нужна правда, только и всего.

Джоди рассмеялась – абсолютно искренне.

– Чего смеешься?! Это Америка – пускай и скурвившаяся по милости Рейгана, но правда здесь еще в цене. Мне кажется, ты много о нем знаешь, и знаешь правду. Возможно, всю, а если только часть, то немалую…

– Отцепись от него. Джези – великий писатель. – Она встала. – Рада была с тобой повидаться. – И направилась к выходу. На секунду приостановилась около столика, за которым Джези и Дж. Б. делали заказ, и вышла.

– Очень недурна. – Дж. Б. посмотрел ей вслед. – Ты ее знаешь? Хотя ты тут их всех знаешь. Послушай, честно говоря, мы у себя, на Западном побережье, посчитали тебя… – он ненадолго прервался, поскольку официанты уставляли стол салатами и крабами и вот-вот должно было появиться специальное блюдо – «Chicken Kiev», – …честно говоря, нам показалось, что ты – просто говно.

– Спасибо за откровенность.

– Чудесный небольшой фильм, для которого ты написал сценарий, ну… как он назывался? Впрочем, неважно.

– Он назывался «Садовник».

– Допустим, отличная была работа, стоил гроши, а попал в список двадцати самых кассовых. За это тебя следовало номинировать. А мы дали маху… Но, коли уж совершаем ошибку, стараемся ее исправить.

– Это что-то новенькое. Впервые слышу.

В разговор вмешался официант.

– Белое вино или красное?

– Все равно, он слепой, – пробормотал Джези.

Дж. Б. шутка так понравилась, что он, заказывая шабли 1974 года, еще продолжал смеяться.

– Послушай. Мы хотим в этом году пригласить тебя одним из ведущих на церемонию раздачи «Оскаров», словом, будешь вручать награды, притом в двух категориях. За лучший оригинальный сценарий и лучшую адаптацию. Тебя, почти неизвестного в Эл-Эй писателя с Восточного побережья… Оценил, сукин сын? Что, язык проглотил?

– Только на секунду. Дай глотну водички…

– Ха-ха! На тебя, сукин ты сын, будут смотреть шесть миллионов. По всему миру! Не обосрешься со страху?

– Сейчас или позже? Надо, вероятно, заранее написать, что говорить?

– Ты в своем уме?! Получше тебя напишут, и вообще все уже давно написано. Тебе надо будет прочесть несколько слов с экрана, читать ты, надеюсь, умеешь? Я не шучу, половина этих гребаных звезд – малограмотные. Потому им так трудно заучивать роли… Очки ты постоянно носишь или только когда читаешь?

– Когда читаю.

– Обойдешься, это нетрудно. Прочитать надо будет одну фразу, ну и еще перечислить номинантов. Скажи: «В начале было слово».

– В начале было слово? – Произносит твердое «л» на польский лад.

– Было вроде бы. Ты был в Аушвице?

– Нет.

– А это что? – Показывает на цифры у Джези на запястье.

– Это код моего чемодана. Теряю память, чтоб ее…

– Скажи: «слово».

– Свово.

– Слово. Послушай, Джези, мне чертовски нравится твое произношение. Но надо, чтоб тебя поняли шесть миллионов. Ладно, на три миллиона плевать, это дебилы. Но остальные должны понять, о чем речь. Повтори: слово.

– Свово.

– Нет, – покачал головой Дж. Б. – Слово, mother fucker! Слово! – Дж. Б. немного разочарован. – Ладно, поработаю над тобой на месте. Но если выронишь статуэтку, я лично отрежу тебе яйца. Сперва прозвучит сигнал. Знаешь какой? Всякий идиот знает.

Начинает напевать. Но вместо сигнала слышен далекий звон колокола.