Текст книги "Good night, Джези"

Автор книги: Януш Гловацкий

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 19 страниц)

Что нам нужно узнать о Джоди, прежде чем они с Джези встретятся в Центральном парке

Наверняка то, что ей двадцать девять лет и что для Нью-Йорка это много, а для Лос-Анджелеса – еще больше, после тридцати на работу на телевидение не берут. Она тоненькая, высокая, от отца у нее узкие губы, а от матери – большой бюст. Родители – эмигранты из Милана, но Джоди родилась уже на Манхэттене, в районе, который не без оснований называют Маленькой Италией. Тут она закончила школу и по-английски говорит без акцента. У нее большие черные глаза и волнистые волосы до плеч. Итальянский район расположен в нижней части Манхэттена, на восточной стороне, прямо за Лоуэр-Ист-Сайд, перед Чайна-таун и Уолл-стрит.

Родители Джоди скучали по Милану и держали маленькую закусочную, которую назвали «Ностальгия». Мать готовила лучший в окрестностях капучино, но и сэндвичи у нее были отменные: длинные хрустящие багеты с ветчиной, салями, моцареллой и помидорами. Вся закусочная – стойка да шесть столиков, а на стенах фотографии Орианы Фаллачи, Дарио Фо и Марио Пьюзо с дарственными надписями. Мать Джоди любила своего мужа и книги и последним заразила дочку. Отец был красивый, седоватый, у него была астма, несколько любовниц, и он курил красные «Мальборо». А мать была невыносимо добрая. Однажды зимой, вернувшись из школы, Джоди увидела, что она, дрожа от холода, топчется на улице.

– Отец серьезно болен, – сказала она дочке. – У него сейчас эта его толстуха, Клаудиа. Я жду, пока она уйдет. Пусть и ему перепадет немного радости.

В начальную школу Джоди отдали хоть и муниципальную, зато самую лучшую: public school 41 в Гринвич-Виллидж. Дальше она училась в частной и престижной школе для девочек Найтингейл-Бэмфорд на Верхнем Манхэттене, окончив которую поклялась себе, что ее жизнь не будет такой, как у матери. Поступила на работу в известное актерское агентство Уильяма Морриса, там познакомилась с Майклом и закрутила с ним легкий, то есть без обязательств с ее стороны, роман, но Майкл потерял голову от любви.

И вдруг потрясение: отец категорически пожелал перед смертью попрощаться с Миланом. Они полетели туда с матерью, ну и самолет разбился. Джоди получила сразу два миллиона от страховой компании. Она продала «Ностальгию», сняла огромную квартиру на верхнем Манхэттене и основала собственное издательство на Мэдисон-авеню. Майкл тоже ушел из агентства и стал ее консультантом. Они – пара, но живут, как это принято в Нью-Йорке, порознь. Майкл – маленький худой еврей, владеет пятью языками, у него буйная черная шевелюра и большие красивые глаза, которые зажигаются, когда он говорит о Джези. В университете он написал работу, в которой сравнивал героя «Раскрашенной птицы» с Анной Франк. Любит он только Джоди и книги. Прежде чем взять какую-нибудь, моет руки, а книгу тщательно обнюхивает. «Раскрашенную птицу» знает наизусть. Когда-то написал Джези исполненное любви письмо, и они встретились. Майкл попросил Джези открыть книжку в любом месте и прочесть одну строчку, после чего, не задумавшись, продекламировал целый абзац. Джези был под большим впечатлением, а Майкл с гордостью представил ему Джоди.

Однажды Джези навестил ее в издательстве поздним вечером, когда все уже разошлись. Перед тем поинтересовался, нет ли у нее собаки. Если есть, то он просит запереть ее в соседней комнате. Потому что у него своего рода психоз. Причина – в собаке из «Раскрашенной птицы». Этого огромного злющего пса звали Иуда. Во времена Холокоста, когда Джези – брошенный родителями маленький чернявый мальчик – бродил в Польше от деревни к деревне, крестьянин, у которого он жил, садист, подвешивал его за руки к потолку, а пес подпрыгивал, пытаясь его разорвать. Крестьянин приблудного мальчишку ненавидел, но боялся приходского ксендза, который мало что запретил его убивать, но и не разрешал выдать немцам. К тому же мужик был уверен, что однажды, когда он спал, малец пересчитал ему зубы и с тех пор обладает над ним особой властью, так что сам он расправиться с приблудой не может. И втихую рассчитывал, что за него все сделает пес. Джези описал это в своей книге. Джоди сказала, что у нее есть только добрый коричневый сеттер с блестящими грустными глазами, но она запрет его в одной из комнат.

Джези первым делом поклялся, что все слухи о его якобы распутной жизни – чушь и абсурд. Он калека и со своей неофициальной женой, австрийской баронессой, никогда не спал. Жена у него всего лишь секретарь. О сексе он столько пишет именно потому, что секс ему недоступен – во время детской одиссеи польские мужики так его избивали, что изувеченный член втянулся внутрь.

Сила убеждения у Джези была огромная. Но Джоди слушала недоверчиво, и тогда он попросил: если она ему не верит, то, пожалуйста, пускай проверит, лучше собственной рукой. Джоди потрогала, и вправду – там было пусто. Она расчувствовалась, но вдруг что-то ударило ее по пальцам. Это Джези освободил приклеенный скотчем взведенный пенис. Изумленная и ошеломленная Джоди и не заметила, как почувствовала его в себе. Джези не отпускал ее очень долго. И она впервые в жизни испытала глубокий оргазм. Короче, Джоди стала его любовницей, и Джези втянул ее в свои садомазохистские игры. У него была самая большая в Нью-Йорке коллекция плеток, он понимал, какую корысть можно извлечь из боли и переодеваний, сам, например, добивался бесконечно долгой эрекции благодаря пранаяме, йоге и кожаным ремешкам, которые, должным образом затянутые, не допускали оттока крови и оттягивали оргазм. Несколько первых свиданий Джези от оргазма воздерживался, не желая растрачивать жизненную энергию Ци.

А Джоди втянулась и обо всем рассказала Майклу. Майкл страдал, но терпел, прекрасно ее понимая: куда ему до гениального писателя; он даже испытывал нечто вроде жалкого тщеславия пса, гордящегося своим хозяином. Просил только, чтобы Джоди позволила ему остаться с ней, взял на себя роль доверенного слуги, покупал продукты и приобретал билеты в театр и кино. Пока Джези не упомянул мимоходом, что Майкл разрешил ему спрятаться в гардеробе и через приоткрытую дверцу подглядывать, как они с Джоди занимаются любовью. Разумеется, было это до того, как Джези стал ее любовником.

Джоди выгнала Майкла с работы и порвала с ним всякие отношения. Майкл какое-то время отчаивался, но Джези в утешение продолжал поддерживать с ним знакомство. Когда рухнул железный занавес, Майкл решил поехать в Польшу, чтобы пройти весь тот путь, который в свое время проделал маленький Юрек.

Между тем интерес Джези к Джоди угасал. Они встречались все реже, и в конце концов она вызвала его в парк на важный разговор.

Сандомеж (флешбэк 2)

Сандомеж, 1941 год. Стук в дверь. Маленький Юрек сидит за столом и рисует солнце, тучи, птиц, самолеты, сбрасывающие бомбы, танки, лежащих на земле застреленных людей. Квартира слегка напоминает родительскую в Лодзи, но меньше, и чувствуется, что все тут какое-то временное. Это лишь перевалочный пункт, у стен чемоданы, часть не распакована. Отец склонился над шахматной доской, мать сушит полотенцем только что вымытые великолепные черные волосы. Когда раздается стук, мать убегает вглубь квартиры, отец открывает дверь. На пороге стоит Валентий. Лицо широкое, добродушное, польское.

– Добрый вечер, пан Левинкопф. Можно?

– Прошу вас, дорогой сосед, милости прошу. Только моя фамилия Косинский. Мечислав Косинский. У меня и бумаги есть. Хотите посмотреть? Заходите.

– Что ж, погляжу, почему б не поглядеть.

Отец показывает Валентию документы; руки у него, естественно, дрожат, но не очень сильно. Валентий внимательно рассматривает каждую бумагу.

– Вот и славно. А супруги нету?

– Уехала в деревню.

– Вот и славно, а то она с этими своими волосами глаза колола. Значит, в деревню?

– В деревню.

– Вот и славно. А моя, знаете ли, ждет прибавления.

– Подумать только, поздравляю, от души поздравляю.

– А сынок себе рисует?

– Рисует.

– Понятное дело, ребенок.

– Ребенок, понятное дело, присаживайтесь, сосед, может, рюмочку?

– А что, с удовольствием.

Церемония наполнения рюмок. Оба, чокнувшись, пьют.

– Может, я могу быть вам чем-то полезен? – спрашивает отец.

– Славно пошла! Понимаете ли, какая история, жена моя, как я сказал, в интересном положении, ей нужно хорошо питаться. А при нынешней дороговизне, пан…

– Косинский.

– Вот я и подумал… пан Косинский…

– И очень правильно сделали, дорогой сосед.

– Не сомневайтесь, я все отдам, все до гроша.

– Не о чем говорить. О, у меня как раз есть пятьдесят долларов.

Видя, что Валентий рассчитывал на большее, быстро добавляет:

– О, а вот и еще полсотни.

– Спасибо, пан Косинский. Такие теперь времена, сами понимаете, надо друг другу помогать.

Из глубины квартиры доносится резкий звук. Это мать выронила щетку для волос.

– А это кто? Что это? – спрашивает Валентий.

– Вы разве не знаете, что у нас привидения? – говорит маленький Юрек.

«Руслан и Людмила»

Раннее утро, океан после ночи еще бледен, но уже поднимается похмельное солнце. Аркадий Абрамыч Тросман – невысокий, но широкий, острижен под ноль, с непременным шрамом на щеке, недавно присланный из Москвы, чтобы навести порядок на Брайтоне, – сидит за столиком в закрытом еще ресторане «Руслан и Людмила», прихлебывая чай с водкой. В руках у него только что отрезанная голова, на глазах слезы.

– Почему? – вопрошает он голову. – Почему ты мне это сделал? Почему ты это сделал своей матери? Ты ведь знаешь, как я ненавижу убивать. Разве я много от тебя хотел? Только просил присмотреть за разгрузкой лопат – неужели это много? Эх, сделал бы ты все как положено, пили б мы сейчас с тобой чай в «Руслане»… Почему ты мне это сделал? Почему? – Утирает слезы и кладет голову на расписанное от руки фарфоровое блюдо.

Вино всех цветов

Я сказал Клаусу, что, да, пишу, но еще не определил порядок сцен, не дается мне планирование, ведь запланировать – значит понять, а с этим у меня тоже проблемы.

Так что, прошу прощения: чтобы рассказывать дальше, я вынужден еще на минутку вернуться в 1982 год. Мне тоже поднадоели воспоминания о временах «Солидарности», но без этого не обойтись.

Итак, 1982 год, январь, самое начало эмиграции. Однако – внимание! – я уже не дрожу от страха в Лондоне, где меня застала врасплох акция генерала Ярузельского [24]24
  13 декабря 1981 г. в Польше было объявлено о введении военного положения (продолжавшегося до 22 июля 1983 г.). Возглавлявший тогда страну генерал Войцех Ярузельский (в то время первый секретарь ЦК ПОРП и председатель Совета министров ПНР) принял такое решение для борьбы с оппозицией, которую в коммунистической Польше представляла независимая профсоюзная организация «Солидарность». Находившиеся в тот момент за границей польские граждане долго не имели возможности вернуться на родину.


[Закрыть]. Не набрасываюсь на посторонних людей с дурацкими вопросами, что мне теперь делать; по ночам не скрежещу зубами. А если бы вы зашли в знаменитый парижский ресторан «Максим» и, раздевшись в гардеробе, проследовали в главный, зеркальный зал, то не могли б не заметить, что я уже битый час сижу за третьим столиком слева – и не просто сижу, а развалился на красно-золотом стуле, больше похожем на кресло, – и пью себе то одно, то другое, без всяких ограничений. Вначале, разумеется, двойной «Абсолют» со льдом, потом вино всех цветов, а через некоторое время перейду на коньяк. Я написал «пью», но и закусываю тоже: то черной икоркой, то гусиной печеночкой, а придет охота – выковыряю из раковинки устричку в лимонно-чесночном соусе. Выковыриваю, а сам строю себе рожи в огромных, во всю стену, хрустальных зеркалах. Объясню сразу: я всегда так делаю, когда пьян, преимущественно в туалете, но сейчас подмигиваю себе и кривляюсь, хотя здесь не один, слева от меня отражается в зеркале Жан-Пьер, а справа – Жан-Батист. При этом следует помнить: то, что в зеркале слева, – на самом деле справа, а справа – слева, так мне, во всяком случае, в эту минуту кажется.

Жан-Пьеру пятьдесят лет, волос на голове у него нету, зато есть пушистые бачки, и он продюсер, а также режиссер на знаменитой киностудии «Гомон». А Жан-Батист… тут и слов не подобрать. Ангел, волосы цвета старого золота, лежат красивыми волнами, лицо загорелое, глаза голубые. Вдобавок он дальний, а может, и близкий родственник Коко Шанель, для чьей фирмы Жан-Пьер только что снял рекламный ролик, и по этой причине мы ужинаем в «Максиме».

Заметили ли вы, что я частенько появляюсь в таких местах, бывать в которых мне вроде как не по карману? Вот именно: что я тут делаю в пиджаке с чужого плеча, соря чужими деньгами? На этот раз объяснить будет нетрудно. Три дня назад мне в Лондон позвонил Жан-Пьер. Я жил у столяра-алкоголика на улице Чизуик напротив ресторанчика быстрого обслуживания «Kentucky Fried Chicken», казавшегося мне тогда очень даже пристойным заведением. Столяр извелся от тоски по родному Белостоку и по своей невесте Йоле, которую подозревал в измене. По телефону, который прослушивался белостокской службой безопасности, он клялся, что вернется с баблом и будет носить ее на руках, но если окажется, что в его отсутствие она стонет под кем-то другим… он ее этими самыми руками задушит. Итак, Жан-Пьер, с которым мы когда-то познакомились в Польше и который знал, где я, позвонил и сказал, что хочет заказать мне сценарий. В течение одного дня, невесть каким чудом, он организовал мне визу и прислал билет; так я попал в его офис на авеню Монтень. Я помылся в одной из трех ванных комнат, где ежедневно меняли цветы, и вечером уже сидел в «Максиме».

Не стану описывать ни остальные яства, ни наверняка остроумную беседу, в которой я не принимал участия лишь потому, что ни слова не понимал: она велась на французском. Перейду сразу к сути, то есть к дежурному вопросу, который по-английски задал мне Жан-Батист, а именно: как дела?

Мой отец перед смертью дал мне несколько советов, хуже которых я никогда в жизни не получал, но один был хороший: «Янек, никогда не распускай нюни публично». Так вот как раз этим советом я не воспользовался. То, что я был пьян, не оправдание, в конце концов, я не ребенок, и кое-какой опыт у меня есть. А тут пожалуйста: вместо того чтобы ответить «I’m fine» и «Everything is ОК», я разразился омерзительно патетическим монологом о терроре, ночных арестах, моей перепуганной дочурке и т. п. В зеркале я увидел, что размахиваю руками, и лишь это заставило меня притормозить, однако, на свою беду, я добавил, что хочу обо всем этом написать.

Мы просидели молча достаточно долго, чтобы я осознал, что свалял дурака. А осознав, улыбнулся и даже рассмеялся, показывая: Господи, с кем не случается… и вообще речь не о том, у меня все в порядке… ну и так далее. Но Жан-Пьер одним махом стер с моего лица улыбку. Подплыли официанты с эспрессо и арманьяком, и тут началось.

– Мне стыдно за себя, – произнес Жан-Пьер. – Ты можешь меня простить?

– Это за что же? – непритворно удивился я.

Он не дал мне продолжить.

– Я хотел, чтобы ты написал дешевку. Полное говно. Этакую love story: бедный польский эмигрант влюблен в дочку французского продюсера… Были у меня и гуманные соображения. Конечно, ты бы очень прилично заработал. Но сейчас я понял, что тебе нельзя этого делать.

– Минутку, минутку, – перебил его я. – Пока я бы мог…

– Нет. Это же потрясающе, что ты хочешь писать о самом важном. Об обиде и боли народа, который предали. И готов это делать, хотя никто тебе не заплатит ни гроша.

Он посмотрел на Жан-Батиста, я – тоже.

– Ни одна душа, – кивнул Жан-Батист.

– Я, – продолжал Жан-Пьер, – был когда-то таким, как ты. А посмотри на меня теперь.

Он поправил галстук, а Жан-Батист протер циферблат золотого с бриллиантами «ролекса».

– Да, я богат, у меня апартаменты на авеню Монтень, которые ты видел, вилла в Марбелье, дом в Сен-Тропе, куда я хотел тебя пригласить, чтоб ты мог спокойно писать. Мне доступна любая красивая молодая женщина. Ну и что толку, раз я потерял к себе уважение? – И он печально понурил голову.

И опять мы сидели молча, а рядом такие же, как мы, юные старцы с любопытством косились на другие столики, проверяя, не проглядели ли они в спешке чего-нибудь, на что можно потратить еще хотя бы пару сотен.

– Зеркала, – сказал Жан-Батист. – Зеркала… – Жан-Пьер хотел что-то вставить, но Жан-Батист только замахал рукой: – Позвольте мне закончить. Кажется, у меня идея… А что, если… – он поднял вверх длинный изящный палец, – что, если Жанюс разобьет стулом эти зеркала… в знак протеста против французской буржуазии, которая не пожелала заметить, как был задушен прекрасный порыв рабочего люда… которая предала идеалы революции… Что скажете?

Зеркала красиво сверкали. Хрустальные и огромные, они занимали целую стену. Жан-Пьер посмотрел на меня выразительно:

– Как тебе это?

Я рассмеялся, решив, что он шутит. Но Жан-Пьер говорил серьезно, совершенно серьезно.

– Это совсем не так глупо. Ты мигом станешь знаменит, весь Париж только о тебе и станет говорить, журналисты будут штурмовать участок.

– Участок? – спросил я.

– Господи, тебя задержат, ненадолго, разумеется, потом будет суд, интервью за интервью, возможно даже, тебе дадут аванс за книгу о ночи над Польшей.

– Я думаю, – вмешался Жан-Батист, – ему даже писать ничего не понадобится, на одних интервью заработает кучу денег, а может, о нем снимут фильм? Послушай, так ты гораздо больше поможешь своей отчизне, чем книгой, которую никто не прочтет.

Жан-Пьер явно загорелся этой идеей. Осталось только подготовить заявление, что-то типа «Я обвиняю» Эмиля Золя.

Подбежал официант с листком бумаги, блеснуло перо толстого «Монблана».

– Если вернуться к этой love story… – нерешительно вставил я.

– Об этом уже можно забыть, – с раздражением бросил Жан-Пьер. Он с воодушевлением быстро что-то строчил, затем подсунул исписанный листок Жан-Батисту, тот скользнул взглядом и одобрительно кивнул.

– Первые фразы по-английски, но финальные выкрики должны быть на французском, так что я их тебе записал фонетически. Стулом бей быстро и сильно, несколько раз, пока официанты не скрутят. – Глаза у него сверкали, он гордился собою и мной. Потер руки.

Затем, залпом опорожнив бокал арманьяка, протянул листок мне.

– Ну, мальчик мой, за работу. – И подтолкнул ко мне нарядный стул.

Я вытер вспотевшие ладони об штаны и замотал головой. Он недоуменно на меня уставился:

– Нет?

– Нет.

– Нет? Как? Почему? В чем дело? Как же так? Ты уверен?

Он пожал плечами, видимо, был оскорблен. Я опять помотал головой.

Жан-Батист посмотрел на меня с презрением; мы долго сидели молча.

На следующий день я уже летел обратно в Лондон, а вечером пил со столяром, который все, что заработал, потратил на телефонные разговоры с изменницей Йолей и спросил, не подкину ли я чуток за квартиру. Вот так из-за своей трусости я не стал знаменитым…

Девяносто пять процентов моих знакомых в Польше, которым я поведал об этом ужине, посчитали мой рассказ выдумкой, а остальные заявили, что, сделай я это, до конца своих дней оставался бы посмешищем. И только один человек не сомневался, что следовало расколотить зеркала. Этим человеком был я. Конечно, Жан-Пьер и Жан-Батист были правы. А я, отказавшись бить французский хрусталь, поступил как последний идиот, не заметивший, что мир изменился и давно уже и в искусстве, и в жизни процветает театр абсурда. Как будто Ионеско, Адамов, Беккет или Пинтер не оказались стопроцентными реалистами. Разумеется, упомянутым авторам изрядно помогли Гитлер, Сталин и еще двое-трое не столь одаренных политиков, которые осмеяли все принципы и нормы девятнадцатого столетия и перетряхнули их так, что дальше некуда.

Ну и по причине вышеизложенного я теперь сижу на цепи в старой конуре и рычу. А вот Джези – он с поводка сорвался.

Судите сами: уже спустя три – даже неполных три – года по приезде в Штаты он опубликовал на языке Конрада под псевдонимом Джозеф Новак две книги эссеистско-репортерского плана о своей учебе в Советском Союзе и поездках по стране. Написал, ясное дело, по-польски, поскольку английского почти не знал, однако без труда убедил переводчицу, с которой был в приятельских отношениях, чтобы она своего имени не ставила, иначе КГБ – по ниточке до клубочка – доберется до автора… страшно подумать, что с ним сделают. А его родных в Лодзи могут посадить, если не хуже.

Первая книга называлась «Будущее за нами, товарищи!», вторая – «Третьего пути нет»; обе, в особенности первая, произвели впечатление благодаря глубине размышлений, меткости наблюдений и пересказу каких-то чудом подслушанных разговоров. Нашлось, правда, несколько американских маловеров, робко усомнившихся в подлинности этих разговоров, но их дружно высмеяли. Весьма уважаемый московский корреспондент Эн-би-си написал, что восхищен смелостью автора, а также подлинностью потрясающих рассказов. Выдающийся советолог Ричард Хотлс на страницах самого «New York Times Book Revue» тоже поручился за достоверность изложенного. Вскоре после этого великий Бертран Рассел прислал Джези восторженное письмо, а канцлер Конрад Аденауэр заявил, что чтение его потрясло и на многое открыло глаза.

Еще до выхода первая книга печаталась в отрывках, и благодаря этому Джези познакомился с вдовой миллиардера Мэри Уэйр – старше него почти на двадцать лет, но все еще очень красивой. Они поженились, и Джези перебрался из крохотной убогой квартирки в роскошные апартаменты на Парк-авеню. В этой книге есть сцена, которую Джези часто пересказывал в интервью. Он вместе с другими студентами Московского университета имени Ломоносова много ездил по Советскому Союзу на поезде, и однажды им пришла в голову идея оригинального конкурса. Они громко рассказывали – вроде бы друг другу – вымышленные шокирующие истории; к их трепу, вылупив глаза, прислушивались русские мужики – соседи по вагону; побеждал в конкурсе тот, чьи фантазии собирали наибольшее количество слушателей, настолько увлекая иных, что те проезжали свою остановку. Разумеется, Джези всегда или почти всегда выигрывал.

Но… недавние исследования показывают, что в СССР Джези никогда не был. Нет решительно никаких следов – ни в пунктах паспортного контроля по обеим сторонам границы, ни в Московском университете, где он якобы учился. Вообще нигде. В таком случае получается, что в роли русских мужиков выступили все мы, включая Конрада Аденауэра, Бертрана Рассела и западную интеллектуальную элиту. Автору же, чтобы потрясти читателей глубиной и меткостью наблюдений, хватило лодзинско-варшавских анекдотов времен ПНР, небольшой толики воображения и, возможно, почерпнутых в ЮСИА, то есть в Информационном агентстве США, подсказок.

А вот я испугался, что мой патриотический поступок будет плохо принят и осужден на родине. Неудивительно, что сейчас я пишу об этом, потея от стыда, а потом не могу заснуть, если не приму по крайней мере одну таблетку снотворного.

Но хотя бы с фильмом дела раскручивались неплохо.