Текст книги "Good night, Джези"

Автор книги: Януш Гловацкий

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 19 страниц)

Очи черные… как боюсь я вас… (флешбэк [13]13
  Обратный кадр в кинофильмах – отклонение от сюжетной линии в прошлое.


[Закрыть]1)

Итак, ногти – длинные, накрашенные кроваво-красным лаком – и ванна. 1937 год. Город Лодзь, удобная квартира состоятельных еврейских интеллигентов. Обои в желтый цветочек, буфеты, диваны, покрывала, картины. Точнее, копии картин; кое-где семейные фотографии. Однако главное – ванна. Немало людей настаивают, что ванна – это океан в миниатюре, в ней можно родиться, побрить ноги, отдохнуть, заняться сексом и либо проснуться, либо не проснуться. Именно в ванне – наполненной горячей водой, далеко не новой, с облупившейся там и сям эмалью – ухоженные руки красивой женщины семитского типа купают маленького черноволосого мальчика. Сверкает покрывающий ногти ярко-красный лак, ребенок доволен, радуется. Прислуга – деревенская баба с широким добрым лицом – наблюдает за ними со скептической улыбкой и качает головой.

– Очи черные, – мурлычет она, – как боюсь я вас… – и добавляет: – Недобрые идут времена… лучше б он был беленький.

Подает полотенце, а мальчик весело брызгает на нее водой.

– Не балуйся, Юрек. – Вытирает лицо. – Даст Бог, будет еще у тебя время на баловство.

Следующий кадр: та же самая ванна, но мальчик уже подрос. Сейчас ему шесть лет. Мать бережно моет ему голову. Наклоняется над ванной, из глубокого выреза платья выглядывает пышная белая грудь. У мальчика эрекция. Смутившись, он пытается это скрыть, но мама ведь все видит. Нежно и с гордостью улыбается. Трогает его, а мальчик закрывает глаза и закусывает губу до крови. Снова красный цвет.

Кастинг

Манхэттен, наши дни. Мглистый ноябрьский вечер. Над головами толпы по Сорок второй улице плывет ванна. Ее несут трое мужчин в зеленых комбинезонах. На спинах крупно белыми буквами: «Good night, Джези».

Почти никто не обращает на них внимания. Прохожие на Сорок второй, между Бродвеем и Девятой авеню, поглощены своими страстями и чепухой не занимаются. Еще несколько лет назад на этом отрезке говорили в основном шепотом. Шептали чернокожие продавцы крэка, подпирающие стены, и разноцветные проститутки, выпячивающие припудренные бюсты, на которых сверкали золотые крестики. Шептали торгующиеся с ними клиенты и оробевшие туристы. Сейчас Сорок вторая обрела более приличный вид.

Вместо утыканных бриллиантиками золотых зубов сутенеров здесь блестит, сверкает и переливается яркими огнями смахивающий на дворец «Макдоналд». Дальше – гигантские офисные здания, многозальные кинотеатры, Музей восковых фигур мадам Тюссо. А секс-шопы, пип-шоу и порнокинотеатры загнаны вглубь Восьмой и Девятой авеню. Вместе с ними исчез запах денег, мочи и свободы, но толпа на тротуарах осталась.

Между тем ванна миновала Девятую авеню и Port Authority – огромный автовокзал; дальше – полумрак, длинная череда маленьких театриков, а поблескивает уже только река Гудзон.

Перед заброшенной старой фабрикой на Десятой авеню трое с ванной проталкиваются через совсем иную толпу: тут немецкие жандармы в разномастных мундирах, польские крестьяне, завсегдатаи порно-клубов в кожаных стрингах, агенты КГБ, еврейские мальчики в ермолках, проститутки и элегантные интеллектуалы с Верхнего Манхэттена в твидовых пиджаках. Среди них крутятся гримеры, костюмеры, портные и реквизиторы. В комнате, которой надлежит стать кабинетом писателя, режиссер уныло перебирает стопку фотографий актеров, ожидающих прослушивания. Садится за письменный стол. Тычет пальцем в какую-то фотографию. Кастинг-директор выбегает в коридор, а сценограф расставляет на полках книги. «Преступление и наказание», «Идиот» и «Бесы» Достоевского, «Герой нашего времени» Лермонтова, «Красное и черное» Стендаля, «Блеск и нищета куртизанок» Бальзака, «Мертвые души» Гоголя, «Госпожа Бовари» Флобера. Нетипичный для американского писателя набор.

Входит известный актер. У него усталое лицо, черные волосы, большие печальные глаза. Режиссер знаком предлагает ему сесть и просматривает его резюме.

Режиссер.Спасибо, что приехал. Как тебе работалось с Джоном?

Актер.Отлично.

Режиссер.Ты еврей?

Актер.В основном итальянец, но и американец, конечно, и евреем могу быть, если понадобится. Я ничего не имею против евреев.

Режиссер.А я как раз наоборот. Потому и снимаю этот фильм. Сможешь говорить с польским акцентом?

Актер.Я могу с русским. А что ты имеешь против евреев?

Режиссер.Русский сойдет. Скажи: «В начале было слово». О евреях как-нибудь в другой раз.

Актер.В начале было слово. Я тоже не особо люблю евреев.

Режиссер.Прекрасно. Ты нам очень помог. Спасибо.

Актер( он не дурак, понимает, что дело плохо). Я подготовил монолог ( смотрит просительно). Эта его первая лекция в Колумбийском, сорок вторая страница сценария.

Режиссер.Нет. Большое спасибо. Не нужно. Мы дадим знать…

Кастинг-директор( тоже просительно). Билл прилетел из Лос-Анджелеса… Чтобы попробоваться у тебя, отказался от большой роли.

Режиссер( смирившись, кивает). Ладно, гони лекцию. Сэм, подаешь реплики.

Сэм, ассистент( читает). Аудитория в Колумбийском университете. Джези на кафедре. Толпа студентов.

Актер( как Джези). А сейчас, юные американцы, приготовьтесь к худшему. Готовы? О’кей. Я покажу вам самое жестокое из живущих на земле существ. Глядите…

Сэм( читает). Из-за кафедры вылезает мальчик лет шести. Белокурый, прелестный как херувим. В руках у него игрушечный автомат. Аудитория разражается смехом.

Актер.Хм… смеетесь, юные интеллектуалы… Не уверен, что вы правы. Его зовут Дуг. Он вроде бы человек, но не совсем. Не знает, ни что такое смерть, ни что такое наслаждение. А во что больше всего любит играть? Как вы думаете? Ясное дело: он любит убивать. Ему постоянно что-то запрещают. Мороженое нельзя, компьютерные игры нельзя, кататься на роликах по Центральному парку нельзя – вот он и защищается, играя в самую интересную и невинную игру. В жестокость…

Режиссер( перебивает его). Большое спасибо.

Актер.Это еще не конец.

Режиссер.Знаю, читал, это правда было супер… Мы тебе сообщим, будем на связи…

Актер с минуту стоит молча. Потом, пожав плечами, поворачивается и уходит.

– Только не говори, что было плохо, – замечает кастинг-директор. – У него навернулись слезы…

– Хорошо, хорошо, – отмахивается режиссер. – Последняя фраза – блеск.

– Джези тоже не любил евреев. – Кастинг-директор обиделся.

– Чего ты беспокоишься о Джези, Джези – не проблема, у нас есть Джек. Лучше скажи мне, что со Сьюзен?

– Как, ты не знаешь? Ее нет. Нет ее, забудь.

– Устрой нам еще одну встречу. Сегодня, в «Russian Tea Room» [14]14
  «Русская чайная» – легендарный ресторан русской кухни (открыт в 1927 г.).


[Закрыть].

– Пустой номер. Она на нас забила. Не помнишь, какой есть пункт в контракте? Если Джон даст ей роль, она не станет играть у тебя Машу.

– Знаю я все, но не верю. Она была… чертовы юристы… она идеально подходила. Договорись о встрече. Я ее уломаю – скажу, что за Машу она получит «Оскара». Договорись…

– А я тебе повторяю, что у Билла получилось превосходно. Народ на него пойдет.

– Ну что ты заладил: Билл, Билл… Можем предложить ему отца.

– Он не согласится. Слишком маленькая роль.

– Ну и пусть не соглашается… Что с Машей?

– Он надеялся…

– Я тоже надеялся, что у нас есть идеальная Маша.

– Попробуй эту русскую. Она ждет… Ее прислал Деннис.

– А мой отец надеялся, что станет мэром, а получил три пули.

– Это как?..

– Две в живот, одну в голову. Деннис, говоришь, ее прислал?

– Где это было?

– Какая тебе разница где. Отец мой, а не твой. Говорю, организуй мне встречу со Сьюзен. В Косове это было.

– У тебя отец был хорват?

– Серб.

– Серб?

– Тебе что, не нравится? Он был серб, я тоже серб.

– Не нравится, я ненавижу сербов, но ты – восходящая звезда. А на Сьюзен жаль время терять… Эта русская…

– Что – эта русская?

– Ждет.

– А против русских ты ничего не имеешь?

– Она потрясающе сыграла в «Трех сестрах» на офф-офф Бродвее. Дикая, молоденькая, учится в Колумбийском, невинности – до хрена. Деннис ее прислал.

– В гробу я видал все эти офф-офф и офф [15]15
  Офф-Бродвей (внебродвейский театр) – движение в театральном искусстве, начавшееся после Второй мировой войны, когда возникла потребность в постановке пьес, не годящихся для коммерческих бродвейских театров, и были открыты небольшие театры (от 100 до 499 мест). Офф-Офф-Бродвей – общее название экспериментальных авангардистских театров (до 100 мест), появившихся в Нью-Йорке в конце 1950-х в противовес коммерциализации внебродвейских театров.


[Закрыть]– в кино она что сыграла?! И Бродвей мне не указ… Деннис, говоришь? Пусть войдет.

Ну и входит Ирина. Молоденькая, никакого макияжа. Глаза раскосые, волосы светлые, пухлые губы, драные джинсы и майка.

Кастинг-директор.Я ей дал первый сон Маши.

Режиссер.О’кей. Начали.

Ирина.Сон Маши?

Кастинг-директор.Сон Маши.

Ирина.О’кей, это сон, сто процентов сон, не может ведь быть, чтоб меня заперли в комнатенке без ванны, только душ и зарешеченное окно, за которым шумит океан, а из-за стен с обеих сторон крики, пение, стоны, смех, вздохи – хлипкие, значит, стены. А я в одном халатике без пояса, чтобы руки на себя не наложила, сижу на кровати и слушаю, что мне талдычит один из этих двоих: дура ты дура, детка, не советую отбиваться от нас и от других, кому приспичит. Мы тебя отблагодарим, последнее, может, и не отдадим, но капусты не пожалеем, так что давай, будь хорошей девочкой, раздвинь ножки, забудь про стыд или что там еще, тогда и бритва не понадобится. Сама посуди: что за радость, если тебя придется зарыть в чужом песке, вдобавок без попа, а из родителей в Москве выбивать должок… В твоем, собственноручно подписанном контракте, стоит срок: один год. Когда вернешь за билет, начнешь получать чистыми двадцать процентов с клиента, то есть с сотни. Это ж какие деньги! – будешь жить как заморская царевна…

Кастинг-директор.Ты что несешь, блядь?

Режиссер.Дай ей закончить.

Ирина.Ну и потом мне снились разные мужчины: маленькие, большие, толстые, тощие, молодые, старые, евреи, американцы, черные, баптисты, католики и православные, чистые и грязные, образованные или нет, с запросами или без. А под потолком, как пропеллер в самолете, режет воздух здоровенный вентилятор, так высоко, что даже с кровати, чтоб он тебе голову отрезал, не допрыгнешь. Пока наконец не попался старичок, похожий на человека, – тоже пришел отяготить свою совесть, но сжалился, назвал доченькой, и вот я вижу в сонном воображении, как он семенит на почту с моим письмом в Москву с мольбой о спасении.

Кастинг-директор.Это еще что?

Ирина.Тебе не нравится? Мне тоже.

Кастинг-директор.Ты перепутала, не туда пришла.

Ирина.Не Машин, говорите, сон?

Кастинг-директор.Конечно, нет. Налакалась… вали отсюда.

Ирина.Это мой личный сон, настоящий. Да, выпила я, но самую малость… на нервной почве… обычно я много не пью.

Кастинг-директор( режиссеру). Извини.

Режиссер.А я пью много… Ну и что было дальше? Пусть говорит.

Ирина.Я понимаю, это скучно, такую историю может рассказать каждая вторая русская девушка в Америке. Но публика любит больше всего то, что банально, – Чехов так написал. А выпила я, приятель, самую малость, ах да, это я уже говорила.

Кастинг-директор.Спасибо, можешь идти.

Режиссер.Заткнись, а ты продолжай. ( Кастинг-директору.) Чехова ты тоже не любишь?

Ирина.Продолжать? Может, лучше подам назад?

Режиссер.Где ты так выучила английский?

Ирина.В школе, в борделе и в Колумбийском университете. Я знаю, у меня русский акцент.

Режиссер.А я бы не догадался.

Ирина.Но она ведь должна быть русская, верно? Короче, возвращаюсь к началу. Я улетаю из Москвы: решила год поработать в Нью-Йорке официанткой, скопить на квартиру и двоих запланированных детей, но первым делом заплатить долги Захара, он должник российской армии, потому что, когда в Чечне по собственной вине попал в плен, за ним числился автомат Калашникова с двумя магазинами, сумка с гранатами, противогаз, новое обмундирование плюс сапоги и саперная лопатка. Все чистое вранье. Я с тяжелым сердцем бросаю театральное училище. В качестве задатка получаю билет, в аэропорту JFK [16]16
  Международный аэропорт им. Джона Кеннеди в Нью-Йорке.


[Закрыть]меня встречают двое. Еду с ними в лимузине, окна затемненные. Один рулит, другой льет мне в рот водку, шипит в ухо, раздвигает ноги. Я лягаюсь, кусаюсь, кричу, он приставляет лезвие и входит, а у меня уже совсем нет сил, кошмар, в общем. Через окно вижу машины, набитые людьми, а что толку? Тот, что за рулем, пересаживается, меняется с тем, кто стал вторым в моей жизни мужчиной, и делает со мной то же самое, не переставая лить водку и затыкая мне нос, ну и какой у меня выход… вернуться еще дальше назад?

Режиссер.Довольно. ( Кастинг-директору.) И вправду невинная. Теперь давай сон Маши.

В порнокинотеатре

Если в толпе на Сорок второй улице ванна не привлекала особого внимания, то еще легче было проглядеть инвалидное кресло-коляску. В нем сидела белая женщина, все еще красивая. Раскосые глаза холодного синего цвета, слегка выступающие скулы и большой, словно припухший рот. Из-под черного берета выбиваются густые светлые волосы, падая на воротник кашемирового, тоже черного пальто. Волосы, впрочем, скорее пепельные, тронутые сединой. На ногах теплые меховые сапожки. Короче говоря, ноябрьский холод был ей не страшен.

Коляску подталкивала худая, высокая женщина с очень белой кожей и темными волосами; у нее узкие поджатые губы, большие черные глаза и довольно острый подбородок. Легкая приталенная дубленка, вероятно, стоила кучу денег, сапоги из мягчайшей кожи красиво обхватывают ногу. Женщина выглядела состоятельной обитательницей Верхнего Манхэттена и совсем не соответствовала ни инвалидной коляске, ни Сорок второй улице.

Ловко лавируя в людском потоке на тротуаре, она, как и трое мужчин с ванной, направлялась в сторону реки, но на Девятой авеню свернула в нижнюю часть города. И там продолжала путь среди магазинчиков с дешевым бельем, банков, баров, кофе-шопов и притулившихся к ним уцелевших заведений порнобизнеса.

Приезжающие на Манхэттен наивные провинциалы, вероятно, воображают, что порнокинотеатры – излюбленные места извращенцев, эротоманов, дегенератов и еще бог весть кого. Так называемые приличные туристки, проходя мимо, нервно хихикают, а их мужья, незаметно друг другу подмигивая, с возмущением качают головой и разводят руками, печалясь о том, как низко пал мир.

Это полная чепуха. В середине лета, когда жара изматывает людей, а особенно зимой, когда с Гудзона дует ледяной ветер, такие кинотеатры – прежде всего идеальные убежища для опытных нью-йоркских бездомных. Да, они, эти сохранившиеся на Манхэттене остатки былых времен, старые, грязные, дешевые, но там есть и центральное отопление, и кондиционеры. За цену одного билета, что равнозначно стоимости дюжины подобранных на улице и проданных пустых бутылок и банок из-под пива, здесь можно целый день проспать на вполне удобных креслицах, обитых видавшим виды плюшем, и набраться сил, чтобы пережить ночь: ведь если задремлешь на улице, это по-разному может закончиться.

Вторую группу, заполняющую эти кинотеатры, составляют чернокожие женщины из службы социальной опеки. В число их повседневных обязанностей входит двухчасовая прогулка с одинокими белыми старушками, которых жизнь доволокла до такого места, что они уже либо не видят оснований, чтобы вставать, либо не могут этого сделать, потому что парализованы. А у входа в кинотеатр есть удобный пандус, так что черные опекунши, вместо того чтобы болтаться, как дуры, по улицам, дрожа от холода или обливаясь потом, ввозят в зал инвалидные коляски со своими подопечными, ставят их лицом к экрану, а сами собираются группками и, не следя за действием, сплетничают, запивая попкорн кока-колой. Старушки в колясках сидят, уставившись мертвым взглядом в экран: непонятно, что из происходящего на нем до них доходит. Негритянкам, которые приезжают на работу из Гарлема или Южного Бронкса, часто не с кем оставить детей, поэтому между рядами бегают мальчики и девочки, спугивая сидящих особняком онанистов. Но белая женщина, которая добралась в такую даль, подталкивая инвалидную коляску, – это что-то новенькое. Тем более что вторая, в коляске, с минуту негодующе размахивала руками, и похоже было, ей в кино совсем не хотелось. Впрочем, вскоре она успокоилась и, подобно другим старушкам, равнодушно смотрела на экран.

Так или иначе, когда они появились, разговоры на мгновение стихли – слышны были только стоны совокупляющихся на экране пар. Потом все вернулось в норму, бездомные снова натянули на глаза шерстяные шапки, а чернокожие женщины заказали еще попкорна.

Если бы кому-нибудь захотелось осмотреться повнимательнее, что было нелегко, поскольку в кинотеатре царил полумрак, то он мог бы заметить, что из-за выцветшей портьеры в левом углу зала выглядывает глазок кинокамеры.

Голос (впервые в этом повествовании)

Но мы чуть не забыли про нью-йоркскую ванну, в которой Джези собирается с силами для ночной, то есть настоящей, жизни. Итак, ванна наполняется горячей водой, а в ней пенятся и бушуют целебные соли, которые отлично тонизируют. Вот теперь можно погрузить в воду худое и длинное тело. Чудесно… но тут зазвонил телефон, и это не тот звонок, который Джези хотелось бы услышать. Умильный мужской голос затараторил по-польски:

– Добрый вечер, вечер добрый, я эксперт по уцелевшим в Холокосте. Изучил всех без исключения – писателей, актеров, врачей, полицейских. И ни один из них не пережил большего кошмара…

– Заткнись, – перебивает его Джези.

Но голос не унимается:

– …ни один не был раздавлен психически и физически больше, чем ты. И никто, буквально никто, с большей достоверностью не рассказал об этом в своих книгах и личных беседах…

– Ты еще здесь?

– Ну конечно, здесь. Боже, как замечательно она об этом написала. И не кто-нибудь, а жена замглавного «New York Times». Честнее тебя не было никого. Никого и никогда! Разумеется, я все это знал, и тем не менее твоя история меня глубоко взволновала. Видишь, а ты боялся. А помнишь?

– Что – помню?

– Только не перебивай, культурный человек…

– Надоело тебя слушать.

– А помнишь? Как этот Эли Визель [17]17
  Эли Визель (р. 1928) – писатель, журналист, общественный деятель, лауреат Нобелевской премии мира (1986 г.). Родился в еврейской семье в Трансильвании, пережил Освенцим и Бухенвальд, с 1955 г. – гражданин США. Автор более сорока книг; многие из его произведений посвящены Холокосту.


[Закрыть], крупнейший специалист по Холокосту, получил твою книгу на рецензию и что он написал… Помнишь? А книга была превосходная.

– Я кладу трубку.

– Не положишь, кишка тонка. Плохо он о ней написал. Почему ты так со мной разговариваешь? Кто тебе тогда шепнул, что он еще не отправил статью в редакцию? Ну кто? И посоветовал пойти к нему до того, как отправит, и сказать, что это никакие не выдумки? Ну кто? И ты к нему помчался, сделал книксен, приподнял юбочку и показал черную подвязку с розочкой…

– Отвяжись, я тебя не слушаю.

– Э-э, какое там «не слушаю». Слушаешь. Я всегда знаю, когда ты слушаешь… Ладно, еще минутку, я уже заканчиваю. И Визель возбудился, потому что на подвязке у тебя было написано «Холокост». И ты его убедил, что это твоя история один к одному и что мальчуган, который мыкается среди польских крестьян – садистов и психопатов, – ты и только ты. И что он тогда сделал? Порвал разгромную рецензию и написал новую, похвальную. А почему? А потому, что он – великий, благороднейший человек, переживший Холокост, лауреат Нобелевской премии мира. Одна только у него есть слабость, мелочь, вообще-то: интересуют его исключительно страдания еврейского народа, а в литературе он ни хрена не смыслит. Ну а что было дальше? Пустяки: твоя книга сразу стала шедевром… По той простой причине, что мы разгадали его загадку, как Эдип разгадал загадку Сфинкса… Здорово, а? А насчет подвязки… это я метафорически, тоже попал под твое влияние. Ну а кто первый тебя поздравил?

– Fuck you.

– Твой английский становится все богаче… и он тебя произвел… В кого тебя произвел Визель? Официально произвел в свидетеля Холокоста. Пустячок. Но он подал пример критикам, и благодаря им ты стал Беккетом, Жене, Кафкой и Достоевским в одном лице.

Джези кладет трубку. Но через минуту, после очередного звонка, поднимает:

– Алло?

– Почему ты себя так ведешь? Это бестактно, – говорит тот же голос. – Обыкновенное хамство. Я ведь на твоей стороне, ты боялся, что тебе не поверят, смекнут, что дело нечисто… Ну и кто был прав? Ты – суперзвезда, верно? От души тебя поздравляю, и это фото на обложке, полуголый, с хлыстом…

– Это не хлыст, а уздечка.

– Хлыст, хлыст, обещай мне только одно: теперь ты уже ничего не будешь бояться. Не будешь себя мучить, терзаться, упаси тебя Бог. Со своим характером ты ведь всегда найдешь причину. Всё, конец. Ты боялся, как бы не вышло на явь, что всю оккупацию ты провел с родителями, – ну и не вышло. Тебе поверили… И в цианистый калий поверили. Купили. Ударили по рукам. Мать тебя покрывает. Как всякая мать. Верно?

– Хам, скотина.

– Что, наступил на больную мозоль? Только не говори, что по мне не соскучился. Что? Хлюп-хлюп… Сидим в ванне? Ты же боишься воды, сам так написал. После того как мужики хотели тебя утопить… А душ вообще никогда не принимаешь, потому что это ассоциируется с газовыми камерами в Аушвице. Ох, Джези, Джези. Как же я тебя люблю, сукин ты сын.

– Чего тебе надо?

– Чуточку благодарности. Требую уважения, потому как заслужил. Благодаря тебе и моим советам миллионы прочитали о Холокосте! Правильно? Прочитали! Ты вообще-то не врешь, только допускаешь неточности. Так и договоримся: в конце концов, то, что ты пережил вместе с родителями, тоже недурной кошмар. Ну, может, чуть поменьше, если кошмар можно измерять в сантиметрах.

– Хватит!

– Блядь, я с тобой как с другом. Ну ладно, не будем ссориться, не из-за чего. Готовься к вечеру и не сердись. Я ведь тебе добра желаю, иногда только что-нибудь вырвется ненароком… так куда ж мы сегодня идем, в какой клуб? Plato’s Retreat, Hell Fire Club, Chateau Nineteen – или что-нибудь посерьезнее? Ну пока, мне надо бежать, дел невпроворот.

Опять звонок. Джези берет трубку. Говорит с ненавистью:

– Слушай, ты, засранец…

Но это звонит Дж. Б., шишка из Лос-Анджелеса. Важная особа из Киноакадемии, раздающей «Оскары».

– Привет, Джези. Это у тебя, что ли, на автоответчик записано? Ха-ха-ха! Надо и мне что-нибудь эдакое записать.

Джези оправдывается.

– Прошу прощения, я правда…

– О’кей, о’кей. Я звоню из Эл-Эй [18]18
  Популярное (сокращенное) название Лос-Анджелеса.


[Закрыть]. Через неделю буду в Нью-Йорке, пообедаем вместе. Я видел статью в «New York Times». Сильно. Не знал, что у тебя такие широкие плечи.

– Это Лейбовиц [19]19
  Анна-Лу «Энни» Лейбовиц (р. 1949) – американский фотограф; специализируется на портретах знаменитостей.


[Закрыть].

– Да, умеет работать, сука. Но у меня есть для тебя кое-что получше. Значит, четверг, двенадцать тридцать, «Russian Tea Room». Засранец ты все-таки… OK, good night, Джези, sleep well, ха-ха-ха…