Текст книги "За час до рассвета"

Автор книги: Яков Кривенок

– Довольно! К чему вспоминать, – поморщился Рейнхельт.

Рейнхельт понимал, что ликвидировать Трубниковых ничего не стоит. Но за их спиной стоят Метелин, подпольный комитет, наводняющий город подрывными листовками. Он не в силах с ними справиться. Угрозу легко приведут в исполнение: опубликуют позорный договор, оригинал, как обещали, перешлют Гиммлеру. О, сумеют! А что с ним будет? Он хорошо знает! Поднимут старые материалы о взрыве дока, вспомнят другие диверсии. Уже сейчас посматривают косо, особенно после неудачи со Шмелем. Он так и не смог объяснить, куда девался Шмель. Вот-вот спросят: «Рейнхельт, чего стоят твои заверения о наведении железного порядка в городе?» А когда договор станет известен? «Ага! Теперь ясно. У тебя, Рейнхельт, двойное лицо, потому вошел в сговор с комсомольцами. Шкуру спас, а что продал?»

Бог с ней, с честью. Духом воспрянут завистники, скрытые враги, из мухи слона сделают, в предатели возведут! Не только с карьерой, с жизнью расстанешься. Молодчики Гиммлера на расправу скоры.

Ну, а если принять предложение Трубникова? Путь – самый короткий. О явке Константина знает один он, Кларка не в счет. А как быть с остальными Трубниковыми? По начальству доложено о задержании Надежды Илларионовны, Василия, Ирины – опасных преступников, чуть ли не главарей банды. Высшее начальство потребовало ежедневно доносить, какие они дают показания. И вдруг исчезают?.. Нет, сделать это не в ею возможностях. А если инсценировать побег? Попытку… Способ испытанный. А что это даст? Ничего. «Беглецов» превратят в трупы, а документ все-таки останется у комсомольцев…

ВДОВА

Об аресте Валентины и Михаила Поляковых Юрию Маслову сообщил перепуганный Витька, брат Валентины, закадычный дружок Ежика.

Витька живет с престарелой матерью отдельно, при аресте не присутствовал, подробности узнал от соседок. После налета полицаев квартира Поляковых оказалась полностью разгромленной, двор изрыт штыками, дровяной сарай разрушен, подполье, в котором Миша изготовлял документы, тщательно обыскано.

Выпроводив Витьку, Маслов со старым примусом поспешил в мастерскую у базара.

– Беда, Максим Максимович, – сказал он, – Мишу и Валю взяли.

Секретарь подпольного горкома партии поразился:

– Поляковых! Арестовали?

В это трудно поверить. Поляковы были прочно законспирированы. Михаила «исключили» из комсомола, позаботились, чтобы это фиктивное решение попало к Рейнхельту. Заводское начальство ценило Полякова, в пример ставило, недавно назначило старшим технологом цеха. Поляков был чрезвычайно осмотрительным человеком, жил замкнуто, подпольщики к нему домой не ходили, изготовленные мины и документы переправлял он по адресам через Витьку. И вот тебе раз – провал!

Максим Максимович молчал, хмурился. Юрий не выдержал тягостного молчания.

– Кто-то предал, – проговорил он. – Наверняка завелся предатель.

– Ты прав. Но кто?

Вопрос остался без ответа.

Максим Максимович вдруг потянулся к окну. Юрий посмотрел туда и увидел человека в немецкой форме. Он стоял возле фотоателье, наклонившись к витрине.

– Что этому типу здесь надо?

Максим Максимович, прищурив глаза, продолжал рассматривать любителя фотокарточек. Лица его не было видно. Из кармана торчала газета с крупным заголовком на немецком языке.

– Это наш, – наконец сказал Максим Максимович. – Он приходит по крайней нужде. Значит, что-то срочное. Ты, Юра, погуляй по базару, а через полчасика заходи. У витрины ему нельзя долго стоять.

Скрывшись в толпе, Юрий изредка поглядывал в сторону мастерской. Максим Максимович вышел на улицу и принялся подметать площадку у входа. Очистив ее от мусора, вернулся к себе.

Человек, стоявший у витрины, огляделся, уверенно направился к мастерской. Пробыл там недолго.

Юрий так и не смог определить: русский он или немец.

В мастерской Максим Максимович огорошил Маслова неожиданным известием: Поляковых выдала Клавдия Лунина. Это точно. Проговорился главный вахмистр, помощник Рейнхельта, с которым наш человек поддерживает дружеские связи.

– Мы сомневались в Василии. Стальным оказался! А уж как его мучили! Смолчал! – продолжал Максим Максимович. – Беда поджидала нас с другой стороны – от Луниной.

– Брат ее, Николай, предупреждал, – сказал Юра, – дрянь она! Ее надо немедленно убрать.

– Петра Петровича, Николая жаль – не чужая им. Ты прав, с предателями пора кончать, – согласился Максим Максимович. – Обсудите этот вопрос у себя на комитете. Как решите, так и поступайте.

– Не пощадим! Завтра соберемся, решим ее судьбу. Максим Максимович, мои хлопцы наблюдают за «Ласточкиным гнездом». Фрицы его не тронули.

– Значит, наши молчат, Рейнхельт ничего от них не добился. Но ты, Юра, по-прежнему держи подвал под наблюдением. А сейчас надо сообщить Косте об аресте Поляковых. Только не торопись, вначале хорошенько осмотрись, нет ли засады, не ведется ли наблюдение за домом вдовы? Покрутись на улице, да что тебя учить, не впервой! – И, понизив голос, Максим Максимович назвал адрес мастерской. – Запомнил? Будь предельно осторожен, не влипни. Заметишь что неладное, Костю немедленно перебазируй.

– К себе заберу.

– Временно можно к себе. От Кости ко мне заглянешь за примусом, что узнал – расскажешь. А теперь уходи, заказчики у меня долго не задерживаются.

□

Весь воскресный день Маслов наблюдал за домом одинокой вдовы, где помещалась минная мастерская: ничего подозрительного не заметил. С утра дверь была на замке. Под вечер, сутулясь, шаркая ногами, вернулась старушка с авоськой в руках. Слежки за ней тоже вроде бы не было.

В понедельник Юрий был занят в первой смене и после работы сразу же поспешил к старушке. К его удивлению, она была дома и чем-то расстроена.

Маслов назвал ей пароль: «У меня есть дешевый воск для свечей. Поговорите с батюшкой». Но вдова, видимо, запамятовала пароль. Мишу Полякова она знала в лицо, и условная фраза им не требовалась, другие же подпольщики с ней не общались. И потому она с великим подозрением переспросила:

– Какой там еще воск? Сам иди к батюшке, с ним торгуйся.

Не теряя надежды, Юрий четко повторил пароль. Бабка никак не реагировала. Тогда он решил назвать имя Кости, чего делать по инструкции, конечно, не полагалось. Другого выхода не было.

Тут глуховатая вдова, узнав, что ему надо, будто вовсе оглохла: какого такого Костю?.. Знать не знаю, ведать не ведаю.

Переговоры осложнились. Бабка бормотала что-то невероятное, явно не доверяя Маслову.

Низенькая, щупленькая, но проворная, как мышка, старушка, одетая по-монашески, была хитра и непреклонна. Битый час Юрий вел с ней безуспешные переговоры. Наконец взбешенный Маслов шагнул к подвалу, намереваясь уже поднять крышку. Решительная бабка вытащила из-под лавки топор. Ведьма, да и только!

Вконец измученный, Маслов взмолился:

– Я друг Кости, понимаете, друг! Надежду Илларионовну знаю, я всю их семью люблю: Василия, Ирину, Ежика.

Прозвище Сашко произвело на вдову впечатление, она вроде бы потеплела, но все еще оставалась неприступной.

– А еще кто твой друг? – спросила она.

– Поляковы, которых фашисты схватили.

– От кого узнал об их аресте? – снова насторожилась вдова.

– От Витьки, брата Валентины, он ко мне домой прибегал. Мы с ним приятели.

– К тебе – Витька? А как тебя величать?

– Юрием Масловым.

– Так вот что, Юрий Маслов: чуток погостюй у меня.

Она тут же вышла, повесив на дверях снаружи замок.

Юрий терялся в догадках: чем объяснить странное поведение вдовы?

Все-таки куда это она ушла? Он догадался, что Трубникова в доме нет, иначе услышал бы, по голосу признал Маслова и сам вышел бы из подвала. Еще одна загадка: где он?

Припал к стеклу, не сводил глаз с ворот, за которыми скрылась старуха.

Томиться неизвестностью пришлось недолго. Минут через двадцать во дворе появилась вдова с Витькой. «Хитра старая», – одобрил ее поступок Маслов.

Войдя в дом, хозяйка спросила Витьку:

– Ты его знаешь?

Шмыгнув носом, мальчик расплылся в широкой улыбке:

– Как же не знать? Он наш друг.

– Чей это «наш»? – допытывалась вдова.

– Ну, Поляковых, Трубниковых.

– Спасибо. Беги, Витя, домой да помалкивай.

– Я не из трепливых, – заверил мальчик.

После его ухода старуха встала на табурет, достала с полки мешочек с фасолью, вытащила оттуда свернутый лист бумаги.

– Вот, читай, наш Костенька оставил. – И дрогнувшим голосом добавила: – Жду его, жду вечерять – не идет. Взяла лампу, спустилась в голбец, на столе письмо, вот это. Эх, эх… ума не приложу, как он мог на такое решиться!

Маслов развернул бумагу, она была адресована. Полякову.

«Дорогой Миша! Арест мамы, Ирины потрясли меня. В их беде повинен Василий, и только он! Правда, он пока никого не выдал, а на много ли его хватит? Надо принимать меры…

Словом, я решил перед Рейнхельтом набить себе цену, предстать основным организатором диверсий, выдать себя чуть ли не за руководителя Приазовского подполья, вызвать огонь на себя, отвлечь внимание от вас. Поставлю ему такое условие: освободи маму, Ирину, Василия – и я добровольно явлюсь к вам.

Не называй меня сумасшедшим, слушай дальше. Если Рейнхельт клюнет – я так и сделаю. Когда выпустят маму, Ирину, Василия, прошу вас немедленно переправить их к партизанам.

Извините, что поступаю так, не посоветовавшись с друзьями. Знаю, вы отговорили бы меня или запретили. А я должен рискнуть. Вдруг получится?.. Если произойдет осечка – одно прошу: понять и простить!

Передай нашим общим друзьям (ты знаешь кому), что я любил их! Смерть фашистским оккупантам!

Твой Константин»

Опустив письмо на стол, Юрий сквозь зубы процедил:

– Чудовищно!

«А как бы я сам поступил, очутись моя мать в фашистских когтях?» – спросил себя Маслов.

Не так-то просто было ответить на этот вопрос. Для осуждения друга у него тоже не нашлось слов. «Надо было сразу от Максима Максимовича бежать сюда, а не колесить вокруг дома, не терять времени», – укорял себя Маслов. Но, взглянув на дату, стоявшую под письмом, убедился, что Костя покинул подвал за два дня до того, как состоялась его встреча с Максимом Максимовичем, во время которой Юрий получил задание навестить Костю.

– Вы тоже хороши: в такой беде одного кинули. Друга! – сказала вдова.

– Мы не могли иначе! Конспирация, сами понимаете. Не упрекайте, что мы его бросили. Косте три раза предлагали покинуть Приазовск, – как бы оправдываясь, проговорил Юрий. – Документами обеспечили. Отказался.

– В голбце хозяйство Кости, оно не для посторонних глаз. Теперь я вижу, что ты наш. Можешь посмотреть.

– Как нам распорядиться с Костиным хозяйством?

– Другого мастера присылайте.

– А не боитесь? Вдруг Костя откроется, чем здесь занимался?

– Костя?! Откроется? – искренне поразилась вдова. – Плохо вы его знаете. Не такой он человек! А учить меня молод еще. Присылайте мастера.

– Спасибо, маменька. – Юрий ласково обнял ее за плечи. – Пришлем.

К Максиму Максимовичу он уже опоздал, мастерская была закрыта. Встречу с секретарем подпольного горкома партии пришлось отложить до завтра.

СУД

Николай Лунин поджидал сестру у ее новой квартиры. Расспросив соседей, узнал, что со службы Клавдия является более или менее вовремя. Потом, переодевшись, уходит, а когда возвращается, в доме обычно уже спят, не слышат.

Ждать, к счастью, пришлось недолго. Пряча в поднятый воротник лицо от колючего ветра, слегка пригнувшись, к подъезду подошла Клавдия. «Одна. Мне повезло», – обрадовался Николай.

– Клава, здравствуй, – окликнул ее брат.

Отогнув воротник, Лунина оглянулась:

– А-а, Коля, чего тебе?

– Мать прислала.

– Что ей понадобилось?

– Расхворалась она сильно, а ты не показываешься, тоже мне дочь!

– Нет времени, много работы. Устаю, – отчужденно ответила она.

– Мама просит, чтобы ты ее навестила. – Николай выложил последний козырь. – Ей совсем плохо.

Наморщив лоб, Клавдия неохотно пригласила:

– Зайдем ко мне на минутку.

В квартире сестры он с ненавистью осмотрел ее уютное гнездышко. Клава торопливо натягивала на себя теплые вещи. Вместо туфель обула резиновые сапоги. Потом из буфета достала и сунула брату белый хлеб, кусок сыру, две плитки шоколаду.

– Возьми, маме гостинец.

– О, богато живешь… Как в мирное время. Мама забыла о существовании таких деликатесов.

– Когда как живу. Вчера отоварилась… Умнее надо быть, вот и не сидели бы голодными, – упрекнула Клава.

– Мама просит ухи, даже во сне ей рыба снится.

– Рыбы не имею, даже где ее достать, не знаю.

– Я позаботился – договорился. По пути к рыбакам завернем. Джемпер свой не пожалел, браконьерам отдал за пару судаков.

– Давай тогда побыстрее, чтобы засветло успеть.

□

В предвечерние часы на центральной улице города было многолюдно. Особенно часто встречались военные, некоторые офицеры здоровались с Клавдией.

– Скажи, тебе непременно надо идти со мной рядом? – неожиданно спросила Клавдия. – Черт знает что на себя напялил.

Брат приостановился:

– Стыдишься? Если тебе неловко со мной, я пойду впереди, не гордый.

– Так-то будет лучше, – согласилась сестра, – вроде бы дорогу показываешь.

С кульком под мышкой, Николай широкими шагами отошел от Клавдии. На окраине свернул к рыбацкому поселку, по крутой тропинке начал спускаться к морю.

Подошли к дому под черепичной крышей. Во дворе – ни души. Брат завел Клавдию в дровяной сарай.

– Подожди, я рыбака покличу.

Вернулся он с Петром Петровичем.

– Папа, и ты здесь? – поразилась Клава. – Тоже за рыбой?

– За щукой, – не здороваясь, угрюмо ответил отец.

Следом появился Максим Максимович в сопровождении старого рыбака, хозяина дома.

Со вздохом опустившись на ближайшую чурку, Петр Петрович проговорил:

– Присаживайтесь, товарищи, поближе. Садись и ты, Клавдия, да расскажи отцу о своем позоре.

– Позоре! Ты что имеешь в виду? – переспросила она. – Меня позвали к больной маме, белый хлеб и сыр прихватила.

– Гостинцев от тебя не примет. А старуха всерьез занедужила. Ее добрые люди приютили, не то фашисты за тебя, поганку, и ей голову снесут.

Клавдия, как затравленная крыса, зыркнув по сторонам, кинулась к двери. Николай схватил ее за рукав пальто:

– Куда ты? Когда отец говорит, слушать надо.

Он насильно поставил ее в круг сидящих, сказал:

– Вот твое место.

– Папа, что ему от меня надо? – Она попыталась разжалобить отца.

В сарае надолго установилась зловещая тишина. Петр Петрович кряхтел, попробовал скрутить цигарку, но пальцы не слушались, бумага прорвалась, табак рассыпался.

Клавдия с ужасом смотрела на суровые, отчужденные лица, пытаясь поймать взгляд отца, мучительно искала выхода – спастись, выжить!

– Если вы еще что-то хотите сказать мне, – даже прикрикнула она, – говорите. Я устала, только что со службы.

– Сволочная у тебя служба. Трубниковых погубила, Поляковых выдала. Кто на очереди?

– Какое вы имеете право допрашивать? Пошли вы, знаете куда! – истерически взвизгнула Клавдия. – Тоже мне, судьи!

– Будут и судьи, – ответил брат. – Отец, скажи ей…

Поднявшись, старый Лунин отрешенно махнул рукой:

– Нет у меня больше дочери. Ты, Клавдия, поедешь с нами.

– Это еще куда? – испуганно спросила она.

– На семейном совете так порешили: поедешь к партизанам, оттуда на Большую землю. Пусть там решат, что тебе по советским законам, как изменнице Родины, причитается. Заслужила ты самый суровый приговор, это я тебе, как отец, говорю. Ирина предупреждала тебя, что даже гестаповские стены имеют уши, а потолок глаза…

Клавдия рванулась к двери. Николай настиг ее, как волк овцу, кинул на спину. Она дико закричала, ей зажали рот, связали полотенцами, понесли к морю. Впереди, показывая дорогу, шел Максим Максимович.

Проводив до калитки Петра Петровича, старый рыбак сказал ему:

– Не волнуйся, Власовна у нас погостюет. Дома ей нельзя оставаться. Возвращайся с нашими передовыми частями.

В сплошной темноте Лунины подошли к прыгающему на волнах баркасу.

□

Клавдия Лунина как в воду канула. Ищейки Рейнхельта с ног сбились, разыскивая ее. Допросы велись с пристрастием, но ничего путного не дали. «На квартиру она в тот вечер не возвращалась», – твердили соседи в один голос.

Дом стариков Луниных оказался пустым. Вещи на месте, в комнатах прибрано, а хозяев след простыл. На машиниста Петра Петровича в депо дали отличную аттестацию: трудолюбив, благонадежен, ни в каких антигерманских действиях не замечен. То же самое сообщили о его сыне Николае.

Гауптштурмфюрер прикидывал и так и этак, а ответа не находил. Допустим, что Клару пленили подпольщики, чтобы наказать за службу у немцев. Тогда зачем им понадобились ее отец, мать, наконец брат, которые ничем не выделяются из тысяч других рабочих. Подпольщикам не за что им мстить!

Ружа приметила, что после исчезновения Клавдии Рейнхельт сделался сам не свой: не в меру раздражителен, груб; когда спрашиваешь, он словно не слышит.

Пил он и раньше много, но не напивался. Нынче же доходит до скотского состояния. К концу вечера становится нестерпимо грубым, входит в раж, кого-то на чем свет стоит ругает, кому-то машет кулаком, бессвязно выкрикивает угрозы. Но сегодня он был очень ласков с Ружей и откровеннее, чем всегда. Воспользовавшись этим, она издали стала подводить разговор к Трубниковым, надеясь узнать что-нибудь об их судьбе. Он только поморщился и, махнув пальцами в воздухе, как бы что-то зачеркивая, сказал:

– С этим покончено.

– Расстреляли? – сердце у Ружи упало.

– Нет еще, – ответил Рейнхельт, – но расстреляют… сегодня. Я к тебе поздно вернусь.

Он нехотя поднялся, стал одеваться.

– Спи спокойно, – сказал Рейнхельт на прощание, – русские солдаты еще не скоро придут сюда.

РАССТРЕЛ

Признание гауптштурмфюрера потрясло Ружу: Трубниковых расстреляют! Что делать, где можно найти Максима Максимовича или Метелина – она не знала.

Как только Рейнхельт сел в машину, Ружа, не помня себя, набросила на плечи шаль и выбежала на улицу. Она заметила, что машина гауптштурмфюрера повернула не в центр города, а к окраине. Значит, к Петрушиной балке – там расстреливают, это она знала хорошо. «Сам решил при расстреле присутствовать», – догадалась она.

Ружу трясла нервная лихорадка. А кругом нее стояла глухая, ко всему безучастная, холодная ночь. Вытерев мокрое лицо, она подобрала платье, через огороды бросилась напрямую к Петрушиной балке.

Миновав последние дома города, очутилась в степи, потом спустилась в лощину, протянувшуюся на многие километры. По ней бежала, подстегиваемая мыслью: «Успею ли?»

До войны здесь частенько раскидывали шатры бродячие цыгане, и тогда из балки тянулись сладковатые дымки костров, слышался перезвон наковален. А стайки ребятишек, присев поодаль, молча наблюдали за бытом шумливых, загадочных черномазых мастеров.

Крутой берег балки разрезал противотанковый ров. Встав на четвереньки, Ружа осторожно взобралась на косогор и, скрытая кустом лозняка, прилегла на гребне балки.

В двадцати шагах от нее, около машин, крытых брезентом, стояли автоматчики, отчетливо доносился их смех, мерцали огоньки сигарет.

Вскоре послышался гул мотора. «Ага, кого-то ждут, – догадалась она. – Кто-то еще едет».

Вскоре рядом с автоматчиками остановился легковой автомобиль, из которого вышел Энно Рейнхельт.

– Приступайте! – крикнул он солдатам.

Ружа сжалась в комочек.

Послышалась визгливая команда. Фары осветили площадку, окруженную автоматчиками. Первым из-под брезента выпрыгнул Василий Трубников, потянулся к кузову:

– Мама, дай руку.

Он принял женщину с разлохмаченными волосами и поставил па землю. Она зашаталась, ухватилась за борт грузовика.

– Помоги Ире, сынок, – попросила она.

Потом сошли Валя и Миша Поляковы. Они поддерживали друг друга. Из второй машины вытащили Константина.

Главный вахмистр грозно приказал:

– Стройтесь!

Рейнхельт остановил его:

– Не мешай, пусть простятся.

Через минуту, усаживаясь в машину, Рейнхельт взмахнул перчаткой. Это был сигнал: кончайте, мол!

По команде главного вахмистра автоматчики стеной двинулись на арестованных, которые стали пятиться к противотанковому рву.

У самого рва раздался сухой треск автоматов. Чтобы не закричать, Ружа вонзил а зубы в ладонь.

ВОЗМЕЗДИЕ

Еще минувшей зимой Рейнхельт переселил Ружу в отдельный дом. Он стоял в тихом переулке, в глаза не бросался. Вход в квартиру был со двора, одно окно выходило в палисадник, другое – в сад.

Прежде здесь проживала молодая чета врачей. Хозяева эвакуировались отсюда поспешно. Все, что нажили, было оставлено в безвозмездное пользование новой жилички, которую соседи за дружбу с немецким офицером обходили стороной.

Ружа вернулась домой перепачканная глиной, растрепанная. Грудью навалившись на стол, зашлась в горьких рыданиях. Одна ночь знала ее горе. Выплакавшись, зажгла лампу, задернула на окнах шторки. Долго умывалась, переоделась.

Раздались три удара в окно. Она тревожно прислушалась. Стук повторился. «Кто-то из наших», – определила она и кинулась к двери.

В комнату быстро вошел Семен Метелин. Запер за собой дверь, извинился за ночной визит.

– Я только что с операции, – сказал он. – Завод по ремонту танков взорвали. Пощупал – пустое ведро под крыльцом, значит, одна.

– Одна, – повторила Ружа. – Кровь? Ты ранен? – встревожилась она.

Метелин ладонью зажал на левом плече фуфайку, через которую просачивалась кровь:

– Пустяки, царапина.

– Дай перевяжу.

Семен снял фуфайку. Пуля задела плечо. Достав йод, марлю, Ружа принялась перевязывать ему рану. Когда закончила, по-старушечьи опустилась на стул, обхватив голову, лихорадочно заговорила:

– Не стало наших! И Надежды Илларионовны. И Василия. И Кости. И Ирины. И Поляковых. Никого! Осиротели мы!

Она не вытирала катящихся по ее щекам слез.

Метелин, догадываясь о страшной беде, переспросил:

– Осиротели? Говори яснее!

Ружа со свойственной ее натуре безжалостной прямотой рубанула:

– Расстреляли.

Метелин качнулся от этого слова, как будто его ударили. Схватившись за спинку стула, он только и мог выговорить:

– Когда?

– Два часа назад, в противотанковом рву, что у Петрушиной балки.

Семен отошел к окну:

– Значит, опоздали мы…

Когда он повернулся к Руже, щеки его были мокры.

Ружа подошла, обняла его за плечи:

– Сема, родной… Я проводила их в последний путь. Подкралась близко… находилась почти в двадцати метрах от них. Они умерли гордо, Сема… Они умерли, Сема…

– Молчи, – резко оборвал ее Семен.

Через минуту тихо произнес, глядя поверх Ружи:

– Комитет вынес Рейнхельту смертный приговор… Рейнхельт придет сегодня к тебе?

– Если придет, то только под утро. Они обычно после расстрелов пьют.

– Я пришел, чтобы приговор над ним привести в исполнение.

– Это сделаю я! – решительно заявила она.

– Ты? – удивился Семен.

– Да, я!

– Казнить врагов – дело мужское.

– Можешь передать Максиму Максимовичу, что гауптштурмфюрер мертв. Глаза его больше не увидят солнца. Смерть примет от моей руки.

Стук в дверь заставил их вздрогнуть.

– Рейнхельт! – прошептала Ружа и указала на окно: – Уходи!

– Возьми! – Метелин протянул ей наган.

Она отрицательно покачала головой. Засунув руку в карман юбки, достала финку.

– Вот! Давно припасла.

– Тебя ждут в «Ласточкином гнезде».

– Не теряй времени!

Метелин бесшумно открыл окно и мгновенно исчез.

Ружа кинулась к кровати, смяла подушки, сбросила кофточку, надела легкий халат.

Между тем в дверь уже били ногами.

– Иду-у! – отозвалась Ружа.

Вошел Рейнхельт. Его руки были заняты кульками, пакетами. Ружа потягивалась, словно после сна. Увидев на ее лице улыбку, Рейнхельт вполголоса пропел:

– Подруга дней моих военных, голубка сизая моя, одна в глуши ночей суровых давно, давно ты ждешь меня… Я предупреждал, что приду поздно.

– Куда позднее, скоро утро.

– Освободи руки…

Она разворачивала свертки, кульки, достала из его кармана бутылку коньяку. Рейнхельт располагался по-домашнему: снял сапоги, мундир, надел пижаму, сунул ноги в комнатные туфли на беличьем меху.

Ружа раскладывала по тарелочкам закуски.

– Остановись, хлопотунья!

Он обнял ее за талию, посадил за стол.

– Выпьем, милая подружка…

– За что пить будем? – спросила Ружа.

– За нашу удачу.

Рейнхельт выпил две рюмки подряд. Ружа лишь слегка коснулась губами напитка. Она стала грустной, отчужденной. По всему было видно, что мысли ее витают где-то далеко от этой комнаты. Порой она всем телом вздрагивала.

Заметив перемену в настроений девушки, Рейнхельт подошел к ней, заглянул в глаза:

– Что с тобой? В таком дурном настроении давно тебя не видел.

– Прожитым годам устраиваю смотр, – загадочно ответила она.

– Выдумщица. Вы, русские, говорите: у бога дней много. Это именно так… Спой лучше, повесели душу.

Ружа сняла со стены гитару, присела на краешек стула и тронула струны.

Рейнхельт ждал, не сводя с нее глаз.

И вдруг комнату заполнили терзающие душу причитания. Ружа речитативом пела-выговаривала:

 
– Ой, да вот и то не черника в поле она зачернелася… И вот и зачернелося российское чисто полюшко…
Вот и чем распахана славная эта земелюшка? Вот и, ну, распахана не плугами, не боронами. Вот она распахана танками, бомбами.
Вот и, ну, засеяна не всхожими семенами, вот и, ну, усеяна трупами солдатскими.
Вот и заволочена не дубовыми боронами, вот и приукрытая телами малых детушек.
Ну и чем украшена наша Русь-матушка? Вот и она украшена молодыми вдовами.
Вот и она уцветена сиротами-сиротинами. Вот и, ну, напоена слезами-то слезинами…
 

У Рейнхельта глаза округлились:

– Ты сходишь с ума. Кто тебя так расстроил? Давай-ка лучше выпьем.

Ружа встала, взяла рюмку и выпила.

Рейнхельт обнял ее и платком стал вытирать ей щеки. В этот момент она вынула из-за пояса нож и, отшатнувшись, ударила его снизу вверх в живот.

На мгновение они застыли друг перед другом. В глазах Рейнхельта вспыхнуло недоумение, потом бешенство.

Окровавленное лезвие сверкнуло в воздухе еще раз. Ружа ударила его в грудь:

– Получи, гад! За все! За Трубниковых, Поляковых. За Родину, истерзанную тобою!..

А за окном нарождалось светлое утро.