Текст книги "За час до рассвета"

Автор книги: Яков Кривенок

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 17 страниц)

ВАСИЛИЙ

Три часа Энно Рейнхельт бился с Василием Трубниковым. Несколько раз порывался отправить его в костоломку, но сдерживал себя: что толку, там этого Трубникова забьют насмерть, только и всего, а нужны сведения – имена, адреса, явки. Нужны, а как их добыть?

Происходит, как на грядке: выдернул морковь, а она голенькая. Все, что ее питало, чем жила, осталось в земле.

Голенькими оказались Трубниковы, их знакомые и сослуживцы, томящиеся сейчас в фашистских подвалах. Рейнхельт вырвал их из народной гущи, а нити, связывающие с подпольем, оборвались, нет никаких сил соединить их узелком, добраться до основы основ.

Чем сильнее Рейнхельт раздражался, тем спокойнее становился Трубников. Перелистывая его показания, гауптштурмфюрер диву давался:

– Ты утверждаешь, что один печатал листовки и распространял по городу. А кто снабжал текстами? – спросил Рейнхельт.

– Сам писал.

– О, ты писатель? Не сказал бы, судя по способностям.

– Если идет от сердца, оно подскажет.

Рейнхельт перевернул несколько страниц из обстоятельных протоколов, составленных помощниками, недоверчиво покачал головой, убежденно проговорил:

– Врешь, Трубников. Ни одному твоему слову не верю. Вот ты показываешь, что один взрывал док. Откуда мину взял?

– Моряки привезли.

– Допустим, я поверил. Каким путем проник в гавань?

– Перелез через мол.

Рейнхельт расхохотался, хотя ему впору было от досады рвать на себе волосы.

– С миной? Не плети, Трубников, чего не знаешь. Диверсанты пробрались в щель между заградительными сетками. Твое участие во взрыве такое же, как и мое. Не наговаривай на себя лишнего. Метелина не выгородишь, а себя погубишь. Что касается родных твоих, то спасешь их в том случае, если скажешь правду, одну только правду.

– Они перед немцами не виноваты.

– Об этом разреши нам судить.

– Диверсии совершены мною.

– Ума не хватит. Вот цена твоим показаниям! – Он разорвал исписанные листы на мелкие клочки, бросил в корзину. – Начнем все сначала. У кого скрывался Метелин до того, как поселился у твоей жены?

– Он мне не докладывал.

– Мины изготовлял Поляков? Кто снабжал его взрывчаткой?

– Спросите у него.

– Листовки от имени горкома печатались тобою?

– Да, мною.

– Кто возглавляет горком?

– Верный ленинец.

– Его фамилия?

– Не знаю. Если бы знал, все равно не сказал.

– И все-таки придется вспомнить. Ты, Трубников, напрашиваешься на крайнюю меру. Неужели тебе не дорога жизнь?

– Кому жить не хочется!

– Я сохраню тебе жизнь.

– Вряд ли!.. – откровенно усомнился Василий. – Вначале я думал, что вы человек. Я ошибся. Ломать кости старухе может только зверь. Вы из звериной породы, господин эсэсовец!

Рейнхельт исподлобья посмотрел на Василия. Он не мог взять в толк, что произошло с этим человеком. Ни прежней бледности в лице, ни дрожи в голосе. Сидит прямо, во взгляде – осмысленность, жестокая решимость.

Гауптштурмфюрер показал бы, на что способен он, да нельзя рвать единственную оставшуюся возможность добиться желаемой цели. Допросы Михаила Полякова безрезультатны. Он не отрицает, что снабжал людей документами. Еще бы отрицать, если улики налицо! Назвать сообщников отказался.

Главный вахмистр исчерпал все усердие, которым снабдила его «богатая на выдумки» натура, полностью применил арсенал орудий пыток. Не помогло! Молчит, хоть убей! Василий Трубников подавал надежды. Откуда обрел упрямство? Нет, надо, не горячась, постараться вернуть его к прежнему состоянию.

– Умирают по-разному. Для тебя уготовано нечто адское. Будешь умолять, чтобы тебя прикончили, а тебя заставят дышать, а при каждом вздохе изо рта будет пузыриться кровь. Вот что тебя ждет!

– Знаю. Умертвляйте, и все-таки это лучше, чем быть подлецом. Чуть не сделали таким. Я благодарю небо, что вовремя одумался. Вы ошибетесь, если дадите мне свободу, содрогнетесь от того, что я стану делать. Я буду вас душить, рвать зубами, где бы ни встретил. Ненависть моя сейчас не знает границ. Жалко умирать от сознания того, что сделал так мало. Одно утешает – другие доделают!

Рейнхельту ничего не оставалось, как отправить Василия Трубникова в третью, во власть главного вахмистра.

ПОСЛЕ ВЗРЫВА

После взрыва моста, закопав водоплавательный костюм на берегу лимана, Метелин успел до рассвета добраться до Марии Александровны – учительницы, связной партизанского отряда. Задами подошел к школе, постучал в одно из окон.

И вот уже неделю он ждет вестей от Максима Максимовича. Это были не лучшие дни его жизни: томила неизвестность, терзался из-за Трубниковых.

В том, что с Ириной беда, Семен винил себя уже безоговорочно. Снова и снова вспоминал, как она сказала: «У меня такой же комсомольский билет…» Ему следовало бы ответить: «Такой, да не такой. Ты можешь послужить для немцев ориентиром, ведь ты мой друг! Поэтому не подходишь!»

Да, именно так! Пусть поругались бы, зато сохранил бы ее, сейчас не мучился бы угрызением совести… Все могло сложиться иначе, если бы проявил твердость характера.

А за окном лютовала зима. Как бы наверстывая упущенное, она свирепо завьюжила, заметелила. «Успели-таки с мостом управиться», – глядя на покрытое инеем стекло, подумал Метелин.

В крохотной комнатке Марии Александровны было холодно, особенно выстуживалась она за долгую ночь.

По утрам учительница натягивала на себя шерстяное платье, гетры, фуфайку, укутав голову пуховой шалью, уходила в степь за топливом. Стебли подсолнуха в железной печке горели жарко, а тепла давали на час-другой, не больше.

Сегодня к Метелицу привязалась фраза. Растапливал ли печку, мыл ли посуду – все время мысленно повторял: «Не умирает тот навеки, кто умирает за других». К чему бы это? Умирать он не собирается, операции проходили удачно. Из всех ловушек, расставленных полицаями, ловко выскальзывал, но в голове звенело одно: «Не умирает тот навеки, кто умирает за других».

Семен пытался заглушить назойливую фразу, она же, цепко ухватившись, заполняла все его существо.

Без стука вошла в комнату девочка лет тринадцати, хиленькая, в осеннем пальто, в мальчишеской шапке. Она так перемерзла, что с трудом произнесла пароль.

Через девочку Максим Максимович сообщал, что Метелина на переезде подберет Петрович. Поселиться ему следует в «детском саду» – так условно назывался дом старого рыбака. «А что с «Ласточкиным гнездом»? Почему не в нем? – подумал Метелин. – Неужто немцам удалось открыть тайну подвала?»

В назначенное время Семен в сопровождении девочки покинул хутор. При этом он шел с батожком, сильно припадая на левую ногу. Под видом менялы, добытчика съестного добрался до разъезда.

Скрывшись между штабелями старых шпал, Метелин ежился от мороза, который прижимал по-сибирски.

К счастью, не пришлось долго мерзнуть: к нему спешил одинокий паровоз, отдуваясь излишками пара. Изловчившись, Семен вскочил на подножку, Петрович подхватил его, втащил к себе.

Петр Петрович по-отцовски обнял Метелина. Да, старик искренне был счастлив. Он только что доставил аварийно-восстановительиый поезд к мосту, своими глазами видел: средний бык разрушен до основания, фермы ткнулись в воду. На ремонт его немцы стянули пять мостопоездов, два батальона саперов.

– А резону не будет. Легче новый построить, – говорил Лунин, угощая Семена кукурузным хлебом и соленым огурцом.

У входного семафора Петрович сказал:

– Дальше своему сыну тебя перепоручаю.

Семен спрыгнул с паровоза. Его встретил Николай Лунин. Метелин подивился, как Максим Максимович четко организовал дело: не только предупредил о нем машиниста, но и обеспечил надежную охрану по пути к «детскому саду».

Шли поодиночке: впереди Метелин, метрах в десяти от него Николай, зорко наблюдавший сторонам. Держались пустынных улиц, переулков, тем более что поселок Рыбачий – на окраине.

Когда показался дом рыбака, Николай прибавил шагу, обгоняя Семена, шепнул:

– В городе не показывайся. Придет время – навестим.

Попав в родной Приазовск, Метелин успокоился, принялся обдумывать то, что предстоит делать в ближайшие дни. Он не подозревал об аресте Поляковых, не знал о нелепом поступке Константина Трубникова, которого любил, как родного брата.

КОСТЯ ТРУБНИКОВ ИДЕТ НА СМЕРТЬ

Костю Трубникова переселили от Поляковых в собственный дом старухи, который стоял в глубине двора, заставленного мусорными ящиками. Под полом находился обшитый горбылями довольно вместительный подвал. Прежде здесь хранили картофель, капусту, огурцы и другие зимние припасы. Нынче же в подвале Михаил Поляков оборудовал минную мастерскую.

Место это подпольщикам приглянулось потому, что хозяйка – свой, надежный человек. К тому же дом имеет два выхода – на улицу и в огород. Миша Поляков вообще дверей не признавал: окно в коридоре легко выставлялось, им-то он и пользовался, не беспокоя хозяйку.

Когда переселили Костю, в подвале поставили топчан, служивший ночью кроватью, днем – обеденным столом и верстаком, на котором железные банки начинялись взрывчаткой. Работы велись при восковых свечах. Покупала их хозяйка в церкви, куда с некоторых пор стала ходить прилежно. Жила она тем, что мыла полы в божьем храме, стирала белье по квартирам. Все лучшее, что удавалось раздобыть из съестного, приносила своему Костеньке. Дома старуха находилась редко. На входных дверях целыми днями висел замок.

Адрес мастерской знали Поляков, Метелин да еще Максим Максимович. Посещал ее одни Поляков, он же уносил изготовленную Трубниковым готовую продукцию.

Трудился Костя самозабвенно. С нетерпением ждал прихода Михаила, который связывал его с внешним миром, доставлял весточки от Метелина, Максима Максимовича, Маслова. Их беседы оживляли его, вливали новый заряд энергии.

С милой хозяйкой беседы его были короткими. В подвале она задыхалась от сырости и свечной копоти. Когда Костя поднимался в комнату, они больше молчали: боялись, чтобы их не подслушали, тем более что старуха была довольно-таки тугой на ухо.

За последние дни Костя осунулся: лицо почернело, глаза ввалились. Подвальная жизнь давала о себе знать. Глядя на него, Поляков сокрушенно качал головой, приносил ему добрую половину из своего скудного пайка. Не впрок шла еда Трубникову. «Не в коня корм», – шутливо отмахивался он.

Он любил читать. Сейчас больше лежал в темноте и день за днем вспоминал прожитые годы.

Многие завидовали семейному укладу Трубниковых. «Без отца, а дети слухмяные, уважительные», – восхищались соседки. В их доме всегда было шумно и многолюдно. Надежда Илларионовна как-то очень сердечно умела привечать друзей и подруг своих детей. Для них у нее всегда находилось по куску пирога, стакану сладкого чая, доброе слово.

Костя по натуре был деятельный, общительный и сейчас тяжело переносил вынужденное одиночество, безмолвную немоту подвала. Только теперь он ясно понял, кем для него была мать. До слез стало обидно за себя, за то, что недостаточно нежно любил ее, подчас бравировал напускной сдержанностью. Вот теперь захотелось немедленно сказать маме много, много ласковых слов, но сделать это уже было нельзя.

Он, конечно, чувствовал, отлично понимал, что Надежда Илларионовна интересы своих детей ставила превыше всего, и потому безропотно вместе с ними взвалила на свои плечи тяготы и опасность подпольной работы. Знала, что ждет ее в случае их провала. Но поступить иначе не могла. Она сама прививала сыновьям и дочери честность, порядочность. Теперь они повели ее по ею же указанной дороге.

Сказывались одиночество или переутомленность, только жалость к матери все больше и больше овладевала Константином. На короткое время он забывался сном. Тогда приходило к нему светлое, волнующее. Он видел свой двор с клумбами цветов, беседку, заплетенную виноградными лозами, мать во всем белом, разливающую чай. Она всегда почему-то снилась ему в белом платье.

Просыпался он в холодном поту, подолгу лежал не шевелясь, с открытыми глазами, тяжело переживая возвращение к ужасной действительности.

В один из таких тяжких часов вспомнил он, как схваченный комсомольцами Рейнхельт торговался в подвале гастронома: «Я освобожу арестованных, если их место займете вы». Костя хладнокровно прикинул: «Интересно, выпустил бы он из тюрьмы заложников, если бы взорвавшие док выдали себя? Скорее всего, обманул бы, – думал Костя. – Фашист есть фашист, – говорил он. – Ему верить – себя под пулю ставить». И все-таки предложение гауптштурмфюрера не выходило из головы.

Последние дни нахлынула такая гнетущая тоска, что места себе не находил. Сегодня он с особым нетерпением ждал Михаила Полякова: скопилось шесть готовых мин.

Однако Миша не появлялся: уж не беда ли какая с ним? Еще ни разу он не оставлял его одного на такое продолжительное время.

Выходить из подвала строжайше запрещено. В его положении оставалось одно – ждать!

В ту роковую ночь сон бежал от него. Вконец измучившись, приподнялся на постели, громко сказал:

– Ладно, пусть будет что будет!

Склонив голову, как бы прислушивался к тому, что делалось в его душе, долго не шевелился. Вдруг повеселел: всегда легче, если принято окончательное решение. А раз так, надо действовать.

В темноте Константин привычно нащупал спички, зажег свечу, пододвинул к себе ученическую тетрадь. Пальцы левой руки забрались смолистые волосы, судорожно сжав их в тугой пучок.

Не двигаясь, просидел несколько минут. Потом принялся торопливо писать, писал быстро, без единой помарки. Один исписанный листок положил на стол, другой – аккуратно сложил и сунул в карман.

Вытащил из-под подушки ТТ, разобрал, тщательно почистил, смазал, собрал и завернул в тряпочку. Из банки, стоящей под топчаном, достал патроны, набил две запасные обоймы. Со стороны могло показаться, что Костя готовится к бою. Однако оружие и полные обоймы сунул на старое место, под подушку.

Приблизился к горящей свече, осмотрел сапоги: местами обнаружил засохшую грязь. Наклонившись над умывальником, натер их до блеска.

Долго возился с брюками, пиджаком, каждую пылинку с них снял. Неделю тому назад выстирал и выгладил белую рубашку. Распятая на плечиках, она висела на гвоздике. Отлично, что не надевал, – пригодилась. Галстук оказался несколько помятым, слегка потягивая, разгладил его пальцами.

«Будто на свидание собираюсь, – подтрунивал над собой. – Впрямь на свидание, только не с девушкой. Пусть знает: мы не побеждены, мы при полном параде».

Взглянул на часы – удивился:

– Ого! Ночь миновала.

Скинув черную спецовку, нарядился во все лучшее, вычищенное, вымытое, с какой-то поспешностью покинул подвал. И без колебаний зашагал по центральной улице. У многоквартирного дома остановился, посмотрел на безликие окна. Дом казался необитаемым.

Войдя в парадный подъезд, поднялся на второй этаж. У одной из трех дверей остановился. Звонка не было, он осторожно постучал. «А вдруг на Рейнхельта напорюсь? – опалила мысль. – В такую рань – какие гости?» – успокоил себя.

Постучал увереннее.

– Что надо? – спросил женский сонный голос из-за двери.

– Клава, открой, – попросил Костя.

– Голоса что-то не узнаю. Кто ты?

«Остерегается, – догадался Трубников, – не каждому открывает». И четко выговорил:

– Друг детства, повидаться завернул.

Щелкнул внутренний замок, дверь, придерживаемая цепочкой, образовала небольшую щель. Трубников отступил на шаг, давая возможность разглядеть себя.

– Это ты? – удивилась Клава. – Уходи, я не хочу тебя видеть.

– Клава, сжалься, я ненадолго, по очень важному делу.

Лунина торопливо сняла цепочку, распахнула дверь:

– Заходи. Только на минутку.

Костя шагнул через порог, его качнуло от тепла, запаха духов. Тут же запер на ключ дверь, осмотрелся. В комнате, захламленной мебелью, по углам висели клетки с канарейками, щеглами. На подставках – горшочки с гортензиями.

– Ну, я тебя слушаю, – отчужденно проговорила хозяйка. – Выкладывай свое дело.

Костя попытался приветливо улыбнуться:

– Ты, видимо, догадываешься, зачем я пришел?

Клава ничего ему не отвечала.

– Не знаешь ли что-нибудь о маме, Ирине?

Повернувшись к зеркалу, Клава с раздражением спросила:

– Что я – следователь? И вообще, с арестованными я не общаюсь!

Костя знал, что она врет, но продолжал умолять:

– Клава, прошу, очень прошу, помоги установить связь с мамой или Ириной. Ну ради прежней нашей дружбы. Пожалуйста!

Клава быстро подошла к нему, в упор спросила:

– Ты отдаешь отчет, о чем просишь? И кого?.. Я седьмая спица в колеснице, простая переводчица.

– А я так надеялся. – Трубников взял ее за руку.

Стремительно вырвав руку из Костиной ладони, она резко сказала:

– Довольно! Я о твоих родных слышать не хочу.

– Хватит так хватит, – покорно согласился Костя. – Еще одна и последняя просьба: дай, пожалуйста, конверт.

– Зачем?

Он достал из кармана листок, написанный в подвале.

– Письмо отправить.

– Интересно, кому?

– Рейнхельту.

– Да ты в своем уме? Что тебе от него нужно?

– Не волнуйся, о тебе – ни слова.

– Не дам, ни в коем случае. Поди, донос настрочил?

– Я не из той породы. Не капризничай, Клава, и конверт дашь, и письмо Рейнхельту лично вручишь: за такое письмецо он наградит тебя.

– А не врешь? – недоверчиво спросила Клава.

– Ты меня знаешь…

– Теперь люди мгновенно меняются.

– Только не я.

Клава достала из ящика конверт. Трубников надписал:

«Господину Энно Рейнхельту. Лично в руки».

– Вот, передай.

– А что все-таки в нем? – продолжала допытываться Клава, но письмо взяла.

– Клава, я хоть и бывший друг, но подлости тебе никогда не сделаю. Я искренне привязан к твоему отцу, Петру Петровичу, брату Николаю и матери. Поверь, Рейнхельт обрадуется моему письму.

– А если спросит, где я его взяла?

– Ответь: мол, подброшено в почтовый ящик. Клянусь, о тебе ни слова.

– Хорошо, рискну, передам.

– Спасибо, Клава, прощай.

Он быстро оделся, бесшумно вышел из комнаты.

Клава какое-то время вертела конверт в руках. Как ей хотелось вскрыть его, узнать, что в нем, но, вспомнив Рейнхельта, одумалась: за такое не милуют.

Пересилив себя, сунула конверт в сумочку, выглянула в окно: Кости нигде не было.

□

Клава Лунина с озабоченным видом шла к бывшему Дворцу пионеров. Ей казалось, что в сумочке не письмо, а мина замедленного действия, которая вот-вот взорвется. Велико было искушение уничтожить его, разорвать и выбросить, будто ничего ей не передавали.

А если Костя, не дождавшись ответа, ухитрится переслать другое? Он из таких: что в голову втемяшилось – не отступит, пока не добьется. Тогда Рейнхельт спросит ее, где письмо, ему адресованное?

А вдруг Трубников сообщает что-нибудь о ней? Надо было не впускать в комнату, следовало бы дверь захлопнуть перед его носом!

Так бы и поступила, если бы это был не Костя. Он прямой, открытый, на удар из-за угла не способен. Каким был – таким остался, потому письмо приняла… Неужели сама несу свой смертный приговор?..

Не находя ответа на свои вопросы, она затопталась на месте, не решаясь войти в здание. В это время, как нарочно, возле нее остановилась машина «ганомак», из которой вышел Рейнхельт. Он подошел, взял Клавдию под локоть, и они вместе проследовали мимо часовых.

Когда поднимались по лестнице, Клавдия отдала письмо. Рейнхельт пригласил ее в кабинет. Удобно усевшись в кресло, он вскрыл конверт и стал читать. Клавдия следила за выражением его лица, похолодев от страха.

Наконец Рейнхельт встал, потер от удовольствия руки, улыбнулся. У нее отлегло от сердца: значит, Костя не обманул!

Пройдясь по кабинету, гауптштурмфюрер спросил:

– Каким образом письмо попало к тебе?

– В почтовый ящик кто-то подбросил, – не моргнув, соврала Клавдия. – Смотрю, оно вам адресовано. Вот я и принесла.

Рейнхельт уставился на нее колючими глазами:

– С автором письма встречалась?

– А кто автор?

– По почерку не догадываешься?

– Почерк на конверте мне незнаком.

– Гм… А ты должна его знать. Да это сейчас не имеет значения… У тебя цветок гортензия имеется?

– Даже три горшочка.

– Странно… Откуда ему о цветке известно? – вслух размышлял гауптштурмфюрер. – Чертовщина, мистика да и только! В самом деле они всесущие, всевидящие. – Подумав, строго приказал Клаве: – Иди домой и поставь цветы на окно, обязательно гортензию. Все три горшочка. Немедленно!

Лунина поднялась со стула, подражая военным, ответила:

– Есть поставить гортензию на окно! – И, помолчав, спросила: – Можно идти?

Рейнхельт уже давно обходил Клавдию своим вниманием. Сейчас обнял ее за плечи, легонько прижал к себе и отпустил.

– Одну минутку, Клара.

Он прошел в угол, где стоял сейф, открыл его и позвал:

– Подойди сюда, Клара.

Она легко, игриво подбежала к нему.

– Вот видишь? – Рейнхельт в сжатых пальцах показал кольцо. – Тебе нравится?

Лунина изобразила крайнее смущение. Потупив глаза, не отвечала. Гауптштурмфюрер самодовольно рассмеялся:

– Вижу, что по душе. Бери, на память.

«Костя как в воду глядел, – радовалась Клавдия. – Действительно награду заслужила».

Оставшись один, Рейнхельт сиял трубку телефона, спросил:

– Вы знаете, где живет наша переводчица Лунина? Хорошо… – Металлическим голосом приказал: – Сейчас же пошлите ловких парней, и пусть они понаблюдают за всеми, кто будет рассматривать окна ее квартиры. Не брать! Ни в коем случае! Обязательно проследите, куда пойдут! Выполняйте!

□

Рейнхельт еще раз прочитал письмо Кости Трубникова. В нем говорилось:

«Господни гауптштурмфюрер! Пишет вам один из тех комсомольцев, с которыми вы встречались в памятных для вас развалинах гастронома. Вы тогда оказались на редкость сговорчивым.

Вот что вынудило меня обратиться к вам. Вами арестованы моя мать, сестра и брат. Они мирные жители: стояли в стороне от борьбы с вами, истязателями моей страны.

Заявляю, что взрыв дока, диверсии на железке, на заводах организованы мною. Естественно, у меня имеются сообщники, их фамилии и адреса известны только одному мне.

Охотясь за Метелиным, вы на ложном пути, иными словами, занимаетесь мартышкиным трудом. Из-за болезни секретарь горкома комсомола давно покинул Приазовск.

Делаю вам, господин гауптштурмфюрер, предложение: освободите маму, сестру, брата – и я добровольно сдамся. Устраивает? Понимаю, вам нужны гарантии. Такой гарантией буду я сам. Если примете мои условия, я незамедлительно явлюсь к вам, после то вы должны освободить моих родных. Как видите, я доверяюсь вам, хотя уверен, товарищи назовут мой поступок безумием, более того – самоубийством.

Если мои условия приемлемы, то сделайте так: переводчицей у вас работает Лунина Клава. Так вот, пусть она в своей квартире на подоконник поставит три цветка гортензии. Как только цветы окажутся на окне, я направлюсь в ваш кабинет. Но это также будет означать, что вы, господин Рейнхельт, согласились освободить моих родных и ни в коем случае не нарушите данного вами слова.

Константин Трубников»

От Клавы Рейнхельт скрыл свою радость.

Бегая сейчас по кабинету, он два раза прикладывался к бутылке с коньяком. «Вот это да! Комсомольцы сами сдаются. В моей практике такого не бывало! Будет, что рассказать в семейном кругу. Никогда не поверят. Комсомолец – и поразительная сыновья нежность. Умный, а поступает глупо».

После обеда ему доложили: явился какой-то русский, не называет фамилии, упорно доказывает, что господин гауптштурмфюрер обещал немедленно его принять. Рейнхельт приказал тщательно обыскать посетителя, ощупать складки его одежды, поднять по тревоге команду внутренней охраны, а уж потом доставить русского к нему.

Пока выполнялись его распоряжения, Рейнхельт для успокоения нервов выпил три рюмки коньяку, на всякий случай спрятал в комнате отдыха главного вахмистра: о неприкосновенности своей особы он теперь не забывал!

Ожидая прихода Трубникова, Рейнхельт обдумывал, как ему лучше вести допрос, чтобы сломить волю комсомольца. Еще и еще раз обращался к досье этой семьи, изучал собранные о ней материалы, пытаясь вникнуть в образ мышления Кости, Василия, Надежды Илларионовны, Ирины, разобраться в том, какие силы подняли на борьбу, что питает их лютую ненависть к немцам.

Личной собственности, скажем, фабрики, завода или земли, которые надо защищать от завоевателя, у них в помине не было. Обыкновенные рабочие, отдающие внаем свои силы. В прошлом вдова почти нищенствовала, пока не подросли дети. И на тебе – партизаны, всей семьей в подполье ушли. Невообразимо! Парадокс!

В среде эсэсовских офицеров Рейнхельт слыл знатоком человеческих душ. Он подчеркивал перед своими коллегами образованность, начитанность, воспитанность. Наизусть декламировал Гейне и Пушкина, Гете и Лермонтова. Всегда с иголочки одетый, в начищенных сапогах, чисто выбритый. В обществе он ловко поддерживает светский разговор, не скажет грубого слова даме, прячется в комнату отдыха, дверь которой обита войлоком, когда в кабинете истязают женщин: их стоны не воспринимают его уши. В то же время дьявольские камеры-костоломки оборудованы под его руководством, по его чертежам изготовлены орудия пыток.

Многоликий Рейнхельт менялся в зависимости от обстоятельств: с начальством – один, с подчиненными – другой, а с арестованными – третий. И никто не видел его настоящим, подлинным.

Когда в кабинет ввели Костю Трубникова, гауптштурмфюрер несколько минут не отрывался от лежащих перед ним бумаг, давая почувствовать, что в поступке комсомольца ничего из ряда вон выходящего не видит, что такие явления происходят чуть ли не ежедневно. Поморщившись, с досадой оторвался от увлекшего его занятия, равнодушно спросил:

– Я вас слушаю.

– Я – Трубников! – с подчеркнутой твердостью произнес фамилию Костя.

– Трубников? Какой?

– Разве вы не читали моего письма?

– Письма!.. Какого?

Костя не смутился, предвидя возможность такого приема. Тогда в темноте подвала он как следует не рассмотрел гауптштурмфюрера. Сейчас перед ним сидел, учтиво улыбаясь, стройный белокурый молодой офицер с надменным, самоуверенным взглядом светлых, навыкате, глаз.

Рейнхельт не выдержал пронизывающего взгляда Константина.

– Ах, того письма, в котором о горшочках гортензии?..

– Именно того… Я сдался, как видите. Приступайте к выполнению условий договора, – потребовал Трубников.

Рейнхельт встал, расправляя плечи, потянулся.

– Не петушитесь, Трубников, – играя голосом, проговорил гауптштурмфюрер, – присаживайтесь, поговорим.

Костя приподнял и осмотрел стул: надежный ли?.. По-хозяйски усевшись, напомнил:

– Мне уже доводилось с вами беседовать: там, в подвале гастронома.

При упоминании о подвале гастронома Рейнхельт вздрогнул, это не ускользнуло от Кости.

– Говорите потише, ушные перепонки у меня в порядке, – после паузы сказал Рейнхельт. – В развалинах мы находились в неодинаковых условиях. Потому наши точки зрения остались не полностью выявлены. У меня здесь, как видите, удобнее беседовать. Так вот, юноша, в одной из листовок вы, скорее ваши друзья, точнее Метелин…

– Он выбыл из борьбы, – прервал Костя.

– Не о нем сейчас речь. Повторяю, в листовке вы проповедуете совершенно правильные, на мой взгляд, мысли. Подчеркивая суть вооруженного столкновения между Германией и Россией, вы, я бы сказал, прозорливо заметили: это не конфликт за спорную землю или выгодный пролив. Нет! Это борьба идей, столкновение двух миров. Я правильно цитирую?

– В ней еще говорилось, что человечеству претят идеи фашизма.

– То же самое я думаю о коммунизме. На одной планете нам тесно, кто-то должен уступить. Свое мнение вы сказали в листовке, выслушайте мое. Всевышний, создавая живую природу, наделил ее одним свойством: сильный уничтожает слабого! Так-то, романтик Трубников. В природе всегда господствуют сильные.

– Так поступают волки. Человек – высшее существо – наделен такими непонятными для вас качествами, как совесть, порядочность, честность, товарищество, любовь, честь.

Рейнхельт даже поразился: откуда у него такое? Вот тебе и обыкновенный рабочий. Но продолжал вести разговор иронично:

– О, да вы, Трубников, не только романтик, вы еще идеалист. Отвечу с той же откровенностью. Свои личные интересы и стремления я подчинил высшим идеям.

Ясные, спокойные глаза Трубникова расширились, единым взглядом он охватил всю спесивую, напыщенную фигуру эсэсовца:

– А ваша личная честь? Совесть?

– В руках моего фюрера. Я прежде всего военный, мои человеческие чувства не выходят за рамки приказа. А приказу я повинуюсь с беспрекословностью трупа, – перешел он на крик. – Я служу великим целям. А, как известно, цель оправдывает средства. Мы – сила, Трубников, мы знаем, чего хотим!

– Будьте человеком и отдайте приказ об освобождении мирных людей, вами арестованных.

– Вы спасете их при одном условии… У кого скрывался Метелин?

– Понятия не имею.

– Назовите местонахождение партийного центра, и я освобожу вашу мать. Укажите явки – и вы спасете Ирину и Василия.

Трубников с твердостью посмотрел в лицо Рейнхельта:

– Никогда! Я умру честным человеком. На мое предательство не рассчитывайте!

– Время покажет!.. Ты у меня в руках, – переходя на «ты», победно заявил гауптштурмфюрер.

– Обманул, – тихо проговорил Костя. – Как самый последний негодяй обманул. На другое фашист не способен! Ну и сволочь же ты!

В эти слова Трубников вложил столько презрения и ненависти, что Рейнхельт вздрогнул.

– Молчать! – взревел он. – Запорю! Изломаю!

Рейнхельт задыхался от ярости.

– Мне глотку заткнете, – внушительно продолжал Трубников, – другие скажут. И о вас найдется, что сказать: отдельной листовкой напечатаем подписанный вами договор. Подлинник Гиммлеру отправим. Пусть узнает, из каких трусов состоит его ведомство.

– Молчать!

На одно мгновение Рейнхельт остолбенел: перед его глазами уже находился не арестант, не смертник, а прокурор, обличитель, судья.

Придя в себя, он невольно взглянул на обитую войлоком дверь – их мог подслушивать главный вахмистр. И, понизив голос, сказал:

– Вы обещали уничтожить договор, как только заложники очутятся на свободе. Я тогда сдержал слово.

– Хитрость на войне иногда сильнее пушек.

– Чего вы от меня хотите?

– Свободы моим родным.

– И тогда?

– Сейчас выпустите мать, сестру, брата. Я же останусь у вас.

– И скажете, где скрывается Метелин, где находится партийный центр, кто им руководит?

– Нет, этого не скажу.

– Мы расстреляем тебя.

– В таком случае, договор ляжет на письменный стол Гиммлера.

– Не переоцениваете ли вы, Трубников, значение бумажки, в сущности ничего не стоящей? Мое начальство именно так на нее посмотрит. В нашем деле ко всяким уловкам приходится прибегать.

– Вам виднее. Напоминаю слова из договора: «Обязуюсь арестованных освободить, за что комсомольцы даруют мне жизнь». Гауптштурмфюреру войск СС комсомольцы даруют жизнь! Звучит? – торжествовал Трубников, наслаждаясь смятением Рейнхельта. – Или такое: «Попав к нам в плен, Энно Рейнхельт наложил в штаны и, спасая собственную шкуру…» Вы подписывали такое?