Текст книги "По эту сторону стаи"

Автор книги: Ядвига Войцеховская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 14 страниц)

Глава 5

   Он за руку отводит её в свои комнаты – и Дорин с удивлением обнаруживает, что у него всё-таки есть такая штука, как свои комнаты. В её представлении Макрайан должен обитать в чём-то вроде пещеры, используя в качестве мебели максимум кучу соломы, покрытую шкурами. Эдакое лежбище, устроенное диким зверем.

   А он и есть зверь, нелюдь, силой вырвавший у неё слово. Она не выдержала, сдалась, и теперь всё, пути назад уже не будет. Из мира Дорин, кажется, исчезло всё, кроме слова "никогда". И никогда, никогда ничего уже не будет хорошо. Просто не может быть.

   Дорин ничком падает на кровать и плачет, зарываясь лицом в пыльную тряпку, которая давным-давно была богатым покрывалом. Тряпка пахнет прелью и гнильём, но ей уже всё равно; в её жизни – наверное, теперь уже не такой долгой – всё будет только тухло и отвратительно.

   Кругом беспорядок, пыль лежит на полу круглыми комками, похожими на кожуру от каштанов. Эти серые катышки, как живые, трепещут от горячего воздуха, волнами идущего от огромного камина. Старинная мебель стоит кое-как, малиновый балдахин над кроватью в дырах и паутине. Дорин вспоминает вылизанный до блеска Близзард-Холл, но тут, видать, хозяин ни разу не озаботился такой ерундой, как обстановка. На фоне этой кучи хлама ярким пятном выделяется корзиночка с рукодельем; наверное, Макрайан принёс её сюда, чтобы Дорин ненароком не заскучала. Какая забота, чёрт подери! Она отпихивает корзинку, и та переворачивается, высыпая на кровать часть своего содержимого.

   Но ей всё равно. Безвольная дура. Кисейная барышня, теряющая сознание от вида крови, сама, добровольно целиком отдавшая себя во власть убийцы с холодными глазами. Ради каких-то людей, которых она видела первый и последний раз в жизни. Старуха Грейс, наверное, уже и не помнит, кто она такая, в полусне возвращаясь в свою хибарку и думая, что попросту глотнула лишнего.

   Дорин снова вспоминает хозяйку и шрам на её руке – и смотрит на своё запястье. Не сможет. Слабая серая мышь. И вскоре придёт... существо, с которым она должна разделить... жизнь и постель. То есть вот эту громадную кровать, к которой и прикасаться-то неприятно, будто она кишит пауками и змеями...

   Создатель, сколько можно быть такой бессильной?!

   Сколько можно расплачиваться за одну-единственную ошибку, за несколько строчек прочитанного не в добрый час газетного объявления?!

   Дорин не может уйти отсюда, она не может сопротивляться тому, кто теперь имеет на неё право. Сколько можно бояться? Не лучше ли попробовать положить этому конец, но только по-другому?

   Дорин уже не думает о том, чтобы убить себя. Нет, надо убить самой – чтобы выжить. И перестать, наконец, трусить. Поставить точку, хоть и с опозданием. Навсегда.

   Она срывается с места и принимается открывать подряд всё, что только можно открыть: дверцы шкафов, ящики бюро. Дорин вспоминает, что попала сюда, тоже самонадеянно решив поставить точку. Да уж, с точками её связывают катастрофически непростые отношения.

   Везде кучи тряпок и мешанина из непонятных предметов, которые вряд ли могут послужить оружием. В одном из ящиков комода Дорин с удивлением обнаруживает стопку чистых носовых платков с монограммой. Это открытие ввергает её в недоумение, как если бы бродяга из подворотни вдруг сел посреди мостовой и начал есть, орудуя вилкой и ножом.

   Представив вилку и нож, она вспоминает о том, что среди прочего из корзинки выпали ножницы. В этот момент раздаётся какое-то громыхание; дверь распахивается и с треском ударяется о стену. В проёме возникает огромный прямоугольный предмет. "Гроб!", – оторопев, думает Дорин. Её посещает новая жуткая мысль, что Макрайан – вампир, или ещё какая-нибудь нечисть. Однако предмет оказывается сундуком, из-под которого видны волосатые ножищи. Макрайан, отдуваясь, с грохотом бросает сундук на пол, и от удара тот мгновенно лишается крышки.

   Дорин вздрагивает, стоя столбом и прилипнув к проклятым платкам. Он притормаживает. Должно быть, от неожиданности. "От чёртовой, мать его, неожиданности", – она испытывает острое желание расхохотаться, будто выпила вина, и то ударило ей в голову.

   – Осторожнее, миссис Макрайан, – предупреждает он с нарочитой заботой. – Тут полным-полно всякой дряни. Помнится, я как-то раз блевал в ящик стола. Я, знаете, имею обыкновение блевать куда ни попадя, когда переберу проклятого виски.

   От его голоса Дорин окончательно приходит в себя и предусмотрительно отскакивает подальше.

   – Дрянной виски в этих местах, доложу я вам, – продолжает разглагольствовать Макрайан. – Кстати, я принёс вам одежду.

   – Идите к чёрту! – увы, запас ругательств у неё не велик.

   – От вас воняет, если вы ещё не заметили, – без обиняков заявляет он, выволакивая из недр сундука какие-то вещи, и комом бросая их на кровать.

   – От вас воняет не меньше! – Дорин заливается краской и тут же начинает ощущать холод, ползущий по телу от мокрых штанов.

   Ей нужно просто нагреть воды и заняться стиркой. И нечего краснеть, как маков цвет, наверняка он видел вещи и похуже. Впрочем, разве Дорин не наплевать, что он видел или не видел?!

   – Учитесь признавать очевидные факты, – презрительно цедит Макрайан.

   – Мне не нужна ваша ветошь! – гневно бросает она – и вдруг понимает, что болтается в воздухе.

   Макрайан грубо хватает её поперёк живота, опускает головой вниз, перегнув через колено, и начинает сдирать прилипшие джинсы. Дорин верещит, будто её режут.

   – Сейчас я подвешу вас к люстре и оставлю так, пока вы не угомонитесь, или пока у вас не полопаются глаза, – угрожающе говорит он, встряхнув её, словно нашкодившую кошку.

   Дорин закрывает рот. Она видит перед собой это его одеяло с ободранной бахромой, свои собственные волосы, болтающиеся туда-сюда, и кусок пола. Блузка не выдерживает напора и трещит, разрываясь пополам. "Фунт девяносто девять", – с огорчением подсчитывает Дорин, ощущая на своём лице материю, пахнущую старой кладовкой.

   – Кровь – хорошая штука, но сейчас вы похожи на каннибала, – Макрайан ставит её на ноги, словно куклу, вынимает белоснежный платок и вытирает её лицо. – Полагаю, в людоедов или оборотней мы сыграем в другой раз. Обещаю, вам понравится.

   Наконец, хватка ослабевает, и Дорин тут же отпрыгивает к кровати и прячется за грудой принесённого барахла, которое удачно скрыло выпавшие из корзинки ножницы. Красное бархатное платье. "Я похожа на червовую королеву", – думает она, пытаясь понять, как выглядит со стороны и шаря рукой под ворохом ткани.

   – Вообще-то ещё я принёс вам кольцо Семьи Макрайан, – спокойно сообщает он.

   – Не нужно мне ваше кольцо, будь оно хоть со звездой с неба, – пылко отвечает Дорин, всё ещё полная решимости убить в себе слабость. И не только слабость.

   – Я не спрашивал, что вам нужно или не нужно, – уточняет Макрайан, делая шаг вперёд. – Я сказал, что принёс. Вам. Кольцо.

   – Прочь, – кричит Дорин, рывком выставляя впереди себя найденное оружие. Голос срывается на хрип. – Ещё шаг – и...

   – Вы решили убить меня не вчера, не неделю назад, а через пять минут после того, как стали моей женой? – насмешливо спрашивает он. – Миссис Макрайан, такими темпами я, пожалуй, скоро заподозрю вас в корысти.

   "Какая вежливость, ты посмотри", – думает Дорин.

   Макрайан стоит перед ней, ни капли не изменившийся внешне: грязный, опустившийся бродяга, который был бы даже смешон, если бы она не знала, кто он и что он. Не видела, как жестоко и изощрённо он умеет убивать, и как быстро может двигаться, несмотря на то, что выглядит, словно валун или колода. Дорин не успевает и глазом моргнуть, как Макрайан оказывается совсем рядом; она было хочет со всей решимостью воспользоваться ножницами, не убить, так покалечить, причинить боль, вложив в удар всю злость – прежде всего на свою собственную глупость и слабость. Но Макрайан увёртывается, ножницы втыкаются в щель между дверцами шкафа, да так там и остаются.

   – Отличная вешалка для одежды, миссис Макрайан, – он перехватывает её запястье. – В шкафах сплошь крысиное дерьмо, некуда повесить пальто – если бы, конечно, у меня было пальто. Как видите, здесь явно не хватает женской руки.

   – Вижу, – говорит она, сдерживая ярость. И снова ничего не вышло: ни царапины, ни пореза! Слабая, слабая мышь!

   – Вашу руку, – при этих словах она сжимает кулаки. Ну, уж нет, шалишь! Ему придётся повозиться, если он думает, что она так слаба.

   Она слаба, с этим не поспоришь. Макрайан без труда разгибает её пальцы и надевает на безымянный палец обручальное кольцо.

   – Я не люблю кольца, – шипит Дорин, самым краем сознания всё-таки отмечая то, как он к ней обращается. Кольцо совсем чуть-чуть узковато для безымянного пальца, она сама надела бы его, приложив немного усилий, но нет, сэр, она не будет делать ничего подобного! Однако Дорин рано радуется – он хмурится, но надевает его на мизинец. Теперь кольцо заведомо велико, Дорин без труда стягивает его, даже не помогая себе второй рукой, и отбрасывает в сторону. Она не так хила и безвольна, нет, сэр!

   Кольцо со звоном падает на пол, делает круг и останавливается.

   – Ещё раз: я не спрашивал, что вы любите или не любите, – поясняет Макрайан, словно разговаривает с ребёнком и вынужден объяснять тому прописные истины.

   Обе её руки теперь стиснуты в сильных пальцах, а сама она крепко прижата к его груди. Макрайан волоком перетаскивает её на несколько шагов, к камину. Дорин испытывает острое желание начать брыкаться, пинаться, кусаться – даже несмотря на риск остаться без зубов и волос. Её заполняет бешеная ярость, словно чёрная волна, затопляющая сознание до краёв. Это глупо сейчас, когда всё или почти всё свершилось, но внутри словно проснулся дикий зверь, который беснуется и рычит, попавшись в сети.

   Проходит сколько-то времени – десять минут или полчаса, она не понимает. Макрайан, кажется, не намерен отпускать её, пока она не успокоится, а что потом, Дорин не знает. Сердитые слёзы текут по лицу; она не в силах сдвинуться даже на дюйм. Макрайан ворошит дрова в камине, лязгая кочергой о решётку, а потом берёт злополучное кольцо и пристраивает его между мерцающими углями.

   Кольцо быстро накаляется в пламени; наконец, он щипцами вытаскивает его наружу и подносит к самому её лицу.

   Дорин внезапно соображает, что сейчас этот огненный ужас окажется у неё на пальце; она хочет закричать, но голос куда-то девается и вместо вопля слышится лишь подобие бульканья, будто её душат.

   – От огня металл расширяется, – поучительно произносит Макрайан, словно школьный учитель перед внимательными учениками. – Это закон природы.

   – Не надо, – едва выговаривает Дорин, понимая, что сейчас с ней снова случится постыдная неприятность, и он опять примется сдирать с неё мокрое платье, бесцеремонно прижав к коленке, как полено.

   – Вы не в состоянии надеть холодное, но, уверяю, горячее будет впору, – говорит он, поднося щипцы ещё ближе.

   Дорин отсюда чувствует, что этот крошечный кусок металла пышет жаром. Она делает немыслимое усилие, вырывается, изворачиваясь, как уж на сковородке – только теперь она понимает, каково там ужу, – и утыкается лбом Макрайану в грудь, со всей силы обхватывая его тушу и пряча руки подальше.

   – Надевайте уж! – слышит Дорин и вжимается в его живот с новой силой, как вдруг понимает, что Макрайан трясётся от хохота. О, да, милорд Уолден любит забавы... Она рискует глянуть одним глазком и видит, что он стягивает со своего собственного пальца другое кольцо.

   – Я пошутил, – говорит Макрайан. – Рука вам пригодится для чего-нибудь поважнее.

   Кольцо из камина лежит на полу. Другой ободок тоже оказывается мал, это кольцо с его мизинца, но такая ерунда Дорин уже не смущает. Она, кряхтя от боли, пытается надеть его – во что бы то ни стало. Макрайан, всё ещё трясясь от смеха, наблюдает за ней, и Дорин, наконец, с такой силой насаживает кольцо на палец, что сдирает кожу.

   Но это уже слишком. В рот и в нос словно набивается земля, и мир вокруг гаснет, сменяясь спасительным беспамятством.

   – Захотите снять ещё раз – прошу, миссис Макрайан, – говорит он телу, мягко сползшему вниз. – Только вместе с пальцем.

   Такой знакомый и такой забытый запах раскалённого металла – и чьего-то страха. Вот смеху-то! Макрайан берёт с пола ещё горячее кольцо и подбрасывает на ладони.

   "Учитесь, миссис Макрайан", – думает он.

   Ничего страшного, жить будет. Он поднимает податливое тело и кладёт на кровать.

   Дорин приходит в себя. Палец немного распух, но всё не так страшно. Всё проходит, пройдёт и это. Боль означает то, что она, по крайней мере, жива.

   – Доброе утро, миссис Макрайан, – он сидит рядом. – Наша брачная ночь, судя по положению стрелок на часах, закончилась, но, думаю, мы наверстаем после.

   – Я спала? – с подозрением спрашивает Дорин.

   – Почти, – говорит Макрайан,

   Ах ты...! Небось, караулил её, надеясь поиздеваться снова!

   – А вы? – она решает выяснить, не произошло ли случаем чего-нибудь ещё.

   – Да будет вам известно, что тот из супругов, кто первым уснёт после свадьбы, первым же и умрёт, – назидательно говорит Макрайан.

   – Для этого вы меня попросту зарежете? – Дорин уже не знает, что это: очередное проявление чувства юмора – или новое суеверие, вытащенное на свет из его богатых запасов?

   – Я не трону вас, можете не волноваться. Я женился не для того, чтобы получить право сразу превратить вас в труп. С кем играть в Утгард я найду и без вашего участия, – сообщает Макрайан и выходит. Значит, общение хоть немного, но отодвигается во времени.

   Да, точно. "Убить я и без тебя найду кого", – когда-то говорила ей хозяйка.

   Дорин озирается. Кажется, привыкнуть можно ко всему. Вдобавок она ощущает голод – и радость от того, что Макрайан не раздел её, пока она валялась без сознания. Она чувствует себя грязной, но только потому, что спала в чужой одежде. Если бы случилось что-то ещё, она почувствовала бы себя куда грязнее, а пока это только пыль, пот и слёзы, которые можно смыть.

   – Дитя, – слышит она вдруг.

   Тихий женский голос доносится откуда-то сзади.

   Дорин оглядывается и замечает у стены зеркало – наверное, продолжение той выставки, которую она видела накануне. Оно занавешено покрывалом с клочьями пыли, но сейчас покрывало съехало в сторону, лишь краем цепляясь за верхний угол рамы, и валяется на камнях, словно половая тряпка. "Видать, хорошо я вчера брыкалась", – вспоминает Дорин, удивляясь тому, что зеркалу во всей этой свистопляске вообще повезло уцелеть.

   В глубине стекла женщина в красном платье и с высокой причёской – словно странное отражение самой, но какой-то иной Дорин. Женщина манит её к себе сложенным веером.

   – Вы меня зовёте? – нарочито грубовато спрашивает Дорин, прекрасно зная, что именно могут думать о ней все эти гордецы, давно лежащие в могиле.

   – Поди ближе, дитя, – повторяет женщина в красном.

   Зеркало стоит, кое-как прислонённое к стене, когда-то позолоченная рама посерела от пыли. Дорин нерешительно подходит и присаживается на корточки, коленками почти касаясь стекла.

   – Ты знаешь какие-нибудь песни, дорогая? – тихо произносит дама в красном.

   – Я знаю "Красавицу графства Даун", – еле слышно отвечает Дорин. – И "Каменистую дорогу в Дублин".

   – Хочешь, я научу тебе ещё одной песне? – спрашивает та.

   Голос плывёт, словно туман или дым, невесомыми полупрозрачными лентами опутывая разум.

   – Какой песне? – Дорин, как заворожённая, смотрит в прищуренные глаза.

   – Это история о двух воронах, – говорит дама. – Один ворон спрашивает у другого, чем бы им пообедать? Второй сообщает ему о том, что знает, где лежит убитый лорд. Восхитительные существа, правда? Столетиями живут в одном и том же гнезде, на огромных деревьях или скалах...

   Дама улыбается и изящно вытягивает руку ладонью вверх, точно ждёт, что вот-вот на неё сядет большая чёрная птица.

   – А дальше? – Дорин желает услышать продолжение истории.

   – Ворон знает, кто убил лорда, – говорит дама.

   – И кто же? – не отводя глаз, спрашивает Дорин.

   – Об этом знает сокол лорда и его гончая – но они ведь никому не скажут, правда, дитя? – дама улыбается, и Дорин не в силах отвести взгляд от её лица. – Ах, если бы птицы и звери могли говорить, сколько тайн мы бы узнали...

   – Если бы стены могли говорить, мы бы узнали ещё больше, – продолжает Дорин, пальцами трогая камни.

   Дама смеётся. Колышется над белым лбом пепельный локон, и словно звенят капли дождя по каменной кладке, и шумит где-то там, у подножья замка, старый лес...

   – Ты пока не слышала конца истории, – говорит она. – Ещё об этом знает молодая жена лорда, но ведь она тоже никому ничего не расскажет, верно, дитя?

   – Жена лорда? – Дорин отрывается, наконец, от зеркала, и смотрит на ножницы для рукоделия, по-прежнему вонзённые в щель между дубовыми створками.

   – Я научу тебя этой песне, – говорит дама. – Повторяй за мной.

 
   As I was walking all alane,
   I heard twa corbies making a mane;
   The tane unto the t'other say,
   «Where sail we gang and dine to-day?»
 

   Дорин повторяет. Что-что, а повторять она научилась, вот так, в один миг. Вчера – когда наступило вчера.

   Дама смеётся и радостно хлопает в ладоши.

   – Дорин, – она показывает на Дорин. – Морриган, – и показывает на себя. – Дорин, – снова на Дорин. – Морриган, – и снова на себя, словно говорит считалку.

   Это такая игра...

 
   "In behint yon auld fail dyke,
   I wot there lies a new slain knight;
   And naebody kens that he lies there,
   But his hawk, his hound, and lady fair..."
 

   Песня вскоре заканчивается. Слова, будто чёрные птицы, кружатся у Дорин в голове. Это не внушение, зеркала неживые и не могут делать то, на что способен милорд Уолден или хозяйка. Хотя как Дорин может утверждать там, где всё зыбко, словно предутренний туман?

   – Вы ирландка? – наконец, догадывается спросить она.

   – Я Макрайан, – отвечает дама в красном – и Дорин начинает понимать, что в этом мире зеркал нет стран, нет континентов, и нет границ, есть другое и это другое ей ещё предстоит постичь.

   – Почему вы позвали меня? – это странно, ведь с ней никогда не заговаривало ни одно из зеркал Близзард-Холла.

   – Дорин, – дама снова показывает на неё. – Морриган, – и показывает на себя.

   Такая игра. Может быть, длящаяся столетиями? Скучно быть зеркалом предка, – думает Дорин, отцепляя от угла рамы серую тряпку и кидая её в угол.

   – Уолли – неплохой мальчик. Особенно когда спит, – Морриган смеётся – снова звенят дождевые капли по каменной кладке – и прикладывает ладонь к стеклу.

   – Почему ваше зеркало тут, а не в галерее? – Дорин протягивает руку и со своей стороны прикасается к прозрачной преграде – барьеру между временем.

   – Я довела до конца то, что вчера не смогла сделать ты, – говорит Морриган.

   День Дорин проводит в обнимку с тряпкой и ведром: если ей суждено хотя бы иногда находиться в этих комнатах, похожих на склепы, то она не желает делать это в компании дохлых пауков.

   Ладно, чёрт возьми, она признается честно: ей проще занять руки и не думать ни о чём, нежели опять начать презирать себя. Зеркало Морриган снова занавешено покрывалом; она сказала, что так будет лучше. Зато теперь Дорин весь день напевает песню про двух воронов.

   – Ну, что ж, миссис Макрайан, если я по вашей милости не отморозил себе задницу, то сегодня мы наверстаем упущенное, – говорит Макрайан вечером, критически глядя на своё одеяло – назвать это килтом у Дорин не повернулся бы язык.

   Она сидит на самом краешке кровати и расчёсывает волосы, выбирая из них ошмётки старой паутины. Тяжёлая щётка с костяной ручкой нашлась в том же сундуке, где было платье. "Семь бед – один ответ", – решает Дорин, завладевая щёткой – иначе скоро она станет похожа на пугало.

   – Обязательно делать это на ночь? – бурчит Макрайан.

   – Делать что? – Дорин не понимает, в чём таком провинилась на сей раз.

   – Расчёсываться, – Макрайан отбирает у неё щётку и идёт к камину. Она думает, что сейчас он швырнёт ту в огонь, но туда летят только вычесанные волосы.

   – Волосы всегда надо сжигать – иначе запнётесь о них в темноте, да и сломаете себе шею, – поясняет он Дорин, которая сидит с открытым ртом. – Горят, – произносит Макрайан с таким выражением, будто ожидалось, что камин взорвётся или превратится в фонтан.

   – Вообще-то вы бросили их в пламя, – напоминает Дорин на случай, если он забыл.

   – Если горят – значит, вам не суждено утонуть, – добродушно сообщает Макрайан.

   Она слушает эти умозаключения, всё ещё не привыкнув к такому обилию суеверий на квадратный дюйм.

   Он начинает разоблачаться, бросая одежду, куда попало – на пол, так на пол, на кресло, так на кресло. У Дорин создаётся впечатление, что он проделывает это первый раз за несколько лет.

   Кожа бледная, чёрт знает сколько времени не видавшая солнца. И, кстати, ванны. На левом плече выжженный зигзаг с поперечиной – "волчий крюк".

   Наверное, больно было. Дорин поёживается. И вдруг, против своей воли, тянется пальцами к клейму: уже потом она понимает, что из пустого любопытства хочет выяснить, рельефное ли оно на ощупь.

   Да. Рельефное.

   Это последнее, что она успевает сообразить перед тем, как Макрайан перехватывает её кисть и сжимает с такой силой, что темнеет в глазах.

   Дорин вскрикивает. Ещё чуть-чуть, и пальцы будут раздавлены, словно попали под пресс.

   Она уже успела забыть, что боль – это всё, что ждёт её в дальнейшем. Одна сплошная боль. И никогда, никогда не случится больше ничего хорошего...

   – Запоминайте ещё одно правило, миссис Макрайан, – тихо говорит он с такой ненавистью, что, кажется, сейчас всё вокруг воспламенится и сгорит в мгновение ока. – Никогда – слышите? – никогда. Больше. Не смейте. Напоминать. Мне. Об этом. Унижении.

   – Хорошо, – она сглатывает.

   – В противном случае я выжгу то же самое вам, – угрожающе добавляет Макрайан.

   И вдруг что-то меняется окончательно.

   Вокруг, в мире, во вселенной, или в её голове, – Дорин не знает.

   Хорошо.

   Она не посмеет.

   Никогда.