Текст книги "В союзе звуков, чувств и дум"

Автор книги: Я. Смоленский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 16 страниц)

Может показаться странным, что, говоря о гибкости онегинских стихов, о смысловой и интонационной их многоплановости, я выбираю для примера строфы, хотя и сверкающие остроумием, поражающие совершенством формы, но по мысли находящиеся как будто в стороне от магистральных путей романа. Но это только так кажется, что в стороне: в самом центре...

Можно взять любую строку, строфу, эпизод из «Евгения Онегина» и убедиться, что они связаны простыми или сложными связями с цепью других слов, мыслей, образов. В этом своем признаке «Онегин» уникален даже среди гениальных произведений мировой поэзии: он согласован, «зарифмован» буквально во всех деталях. Если роман начинается с дяди, который «самых честных правил», то в конце первой главы есть ссылка на этого дядю, к которому герой помчался «денег ради», и уточнение: «тем я начал свой роман». Во второй главе образ дяди мимоходом уточняется: «нигде не пятнышка чернил... // Календарь осьмого года. // Старик, имея много дел, // В другие книги не глядел... // Лет сорок с ключницей бранился, // В окно смотрел и мух давил». Через эти детали раскрывается истинный смысл первого определения: «самых честных правил» – цитата из басни Крылова: «осел был самых честных правил».

Если в I главе речь идет о ножках, то в V нас возвращают к ним:

В начале моего романа

(Смотрите первую тетрадь)

Хотелось вроде мне Альбана

Бал петербургский описать;

Но развлечен пустым мечтаньем,

Я занялся воспоминаньем

О ножках мне знакомых дам.

Если уж сказано: «С своей супругою дородной // Приехал толстый Пустяков», то непременно следует через некоторое время: «Храпит тяжелый Пустяков // С своей тяжелой половиной» и т. д. и т. д. Выбрось что-нибудь одно – потеряет смысл другое. Все связано, органически сплетено.

И вот это общее свойство романа поможет нам верно оце– нить значение строф об Аи и Бордо.

Читатель помнит, что главная мысль всего бесконечно разветвленного произведения сводится к сожалениям о неудачно сложившейся любви, дружбе, жизни. Предложенный мною вздох сожаления к строке «да здравствует Бордо, наш друг», не домысел. Это, между прочим, цитата из второй главы. Посмотрим, из какого контекста она выбрана. После рассказа о спорах и размышлениях, в которых проходили деревенские вечера Онегина и Ленского, следует:

Но чаще занимали страсти

Умы пустынников моих,

Ушед от их мятежной власти,

Онегин говорил об них

С невольным вздохом сожаленья.

(Выделено мною. – Я. С.)

Ситуация, как видим, абсолютно та же, что в IV главе: тот же вечер деревенский, те же собеседники сидят за столом. И предмет разговора тот же! Ибо все искрометные рассуждения о «друге Бордо» и «о любовнице Аи» – это все тот же «невольный вздох сожаления» по поводу уходящего времени, растраченных страстей. Только на этот раз вздыхает сам Пушкин, одновременно иронически и серьезно, что придает разобранным строфам многозначность и соответственно позволяет разнообразно тонировать текст при чтении вслух.

Но коль скоро мысли об Аи и Бордо оборачиваются сожалениями об утраченном времени, они попадают в круг самых серьезных авторских забот.

...Лета к суровой прозе клонят,

Лета шалунью рифму гонят, -

скажет Пушкин в конце VI главы. Разве «суровая проза» не перекликается с «Бордо благоразумным», а «шалунья рифма» – с ветреной любовницей? А дальше совсем серьезно: Мечты, мечты! Где ваша сладость?

Где, вечная к ней рифма, младость?

Ужель и вправду наконец

Увял, увял ее венец?

Ужель и впрям и в самом деле

Без элегических затей

Весна моих промчалась дней

(Что я шутя твердил доселе)?

И ей ужель возврата нет?

Ужель мне скоро тридцать лет?

«Шутя твердил доселе», взятое Пушкиным в скобки, относится и к упомянутым здесь строфам об Аи и о страстях, и к некоторым другим, которые разбросаны в романе до тридцатилетнего возраста автора.После 30, то есть после конца VI главы, сожаления об ушедшем времени станут выражаться чаще, уже не шутя, достигая в самом конце трагического оттенка:

...Промчалось много, много дней

С тех пор, как юная Татьяна

И с ней Онегин в смутном сне

Явилися впервые мне...

Иных уж нет, а те далече...

О, много, много рок отъял!

Начав с малого примера, взятого для показа разнообразных возможностей произнесения одного и того же текста, мы сталкиваемся с тем, что произвольно .выбранное для примера место – всего лишь звено в цепи размышлений, сожалений о проходящем времени. Если рассматривать это звено без связи с другими, его собственный смысл обмельчает и уж во всяком случае не отразит одного из главных принципов построения романа в стихах.

Принцип этот, упоминавшийся мною вначале, сводится к тому, что сочинение А. С. Пушкина «Евгений Онегин» существует и развивается по законам живой природы. Первейшим признаком живого организма является так или иначе действующая взаимозависимость между его частями.

Эту линию связей между частями можно по аналогии с живой природой назвать пространственной. При исполнении композиции в течение ряда лет пространственная перспектива романа все отчетливее раскрывалась передо мной, и сокращенные части все настойчивее требовали своего возвращения...

Природа гармонически развивается и во времени. То же в полной мере относится к «Онегину». Среди авторских примечаний к роману есть одно, помеченное номером 17: «В прежнем издании вместодомой летят было ошибкою напечатано зимой летят (что не имело никакого смысла). Критики, того не разобрав, находили анахронизм в следующих строфах. Смеем уверить, что в нашем романе время расчислено по календарю». (Выделено мною. – Я. С.).

Опираясь на «расчисленное» Пушкиным время, исследователи давно установили «календарь событий «Евгения Онегина», по которому основное действие романа разворачивается между 1820 годом и приблизительно мартом 1825 года. По годам, месяцам, а иногда по неделям, дням и даже часам, можно проследить события и биографии героев. Но не это поражает. Календарная «связь времен» соблюдается многими хорошими писателями. В пушкинском романе время не просто расчислено по календарю, оно каким-то образом оживлено. Мы ощущаем его реальное течение в последовательной смене времен года и суток; слова и строфы, связанные с описанием времени, опятьтаки сами приобретают отпечаток этого времени. Каждый раз, когда я читаю или вспоминаю общеизвестные строки:

Вот север, тучи нагоняя,

Дохнул, завыл – и вот сама

Идет волшебница зима.

Пришла, рассыпалась; клоками

Повисла на суках дубов;

Легла волнистыми коврами

Среди полей, вокруг холмов;

Брега с недвижною рекою

Сравняла пухлой пеленою;

Блеснул мороз, -

мне делается холодно и весело: не описание зимы, а сама зима приходит в поэму. Так же как в своих местах – весна, лето, осень. Решающие события для Татьяны в пору ее деревенского житья происходят в лунное время летних суток (письмо, посещение дома Онегина), и лунный свет накладывает отпечаток на образ ее действий, мыслей и чувств. Не описание лунной ночи, а сама эта ночь проникает между строк...

Читая много лет свою композицию, я все больше ощущал временную перспективу романа и то, как она нарушается отсутствием сокращенных частей...

И еще один признак природы стал постепенно открываться мне в структуре «Евгения Онегина». Абсолютная свобода в сочетании рядом стоящих кусков. Этот признак перекликается со структурой того или иного ландшафта. Он может плавно распространяться в степной зеленой полосе и вдруг резко оборваться глубокой балкой. Она контрастирует со всем окружающим не только рельефом, но и бурым цветом. Черная отвесная скала прямо соседствует с синей водой залива. То же происходит со сменой дня и вечера, ночи и утра: они могут переливаться одно в другое постепенно или внезапно, светло или сумрачно. Самые противоположные формы и краски образуют естественные сочетания.

Так точно в «Онегине»: повествовательный эпизод, лирическое стихотворение, веселый смех, печальное раздумье и т. д. и т. п. – все соседствует и гармонически сочетается.

Долгое время я бился над тем, как «оправдать» переходы от одного к другому в тех случаях, когда плавных переходов, собственно, нет. Особенно много таких мест в I главе. Вот Пушкин с Онегиным стоят на берегу Невы, упиваясь «дыханьем ночи благосклонной», слушая пленившую их вдалеке песню. И вдруг неожиданно: «...но слаще средь ночных забав // Напев Торкватовых октав!» И сразу после этого обращение к итальянским берегам, к младой венецианке, с которой «обретут уста мои // Язык Петрарки и любви», и тут же переход к «небу Африки моей», под которым все равно суждено «вздыхать о сумрачной России». И опять без всякого перехода продолжение рассказа об Онегине...

Но оказалось, что при чтении подобных мест не нужно никаких внешних «оправданий». Глубокое ассоциативное мышление Пушкина само по себе оправдывает поражающие смелостью сочетания, и не требуется от исполнителя внешней суеты, направленной на соблюдение «психологической правды». Пейзаж гармоничен. Не следует нарушать его гармонию искусственным вмешательством.

Гармония непрерывного онегинского «пейзажа» при чтении композиции стала в моем сознании нарушаться из-за отсутствия многих частей.

Так постепенно, под влиянием свойств самого произведения, возникла и окрепла потребность прочитать со сцены весь роман целиком.

Не могу обойтись без краткого отступления. Мечта не могла бы воплотиться в действительность без помощи Московского пушкинского музея, родившегося в 1961 году и успевшего завоевать всеобщее уважение и любовь. Кажется, нет в Москве такого артиста или писателя, который не считал бы честью для себя выступить в стенах этого удивительного дома. Шла там ежегодно и моя композиция в февральские пушкинские дни. Мои друзья Е. В. Муза, А. С. Фрумкина, О. М. Итина, А. 3. Крейн не только поддержали намерение прочитать роман без купюр, но и оказали всяческую помощь. Там-то, в пушкинском музее, зимой 1970 года и состоялось в течение трех вечеров первое чтение новой – опять новой! – работы.

Теперь, ориентируясь в пространстве и времени уникального романа, я с уверенностью могу сказать одно: чего не надо делать при чтении вслух, чтобы не нарушить его пейзажа.

Тем более могу, что в свое время сам «нарушал»: то усаживался в кресло, вытягивая ноги, изображая, таким образом, молодого повесу, «летящего в пыли, на почтовых»; то медлительно прогуливался с красивым подсвечником «в стиле эпохи» перед объективом телекамеры... Все это и многое другое, видимо, нужно пережить каждому исполнителю «Евгения Онегина», чтобы в конце концов понять, что ничего этого не нужно. Онегинские «волшебные звуки» заключают в себе все: и мизансцену, и аксессуары, и все, что ни выдумает самый изобретательный режиссер. Важно не заслонить все это богатство собственной фигурой, голосом, движением.

Борис Пастернак в знаменитом стихотворении «Во всем мне хочется дойти до самой сути» писал:

...Я б разбивал стихи, как сад.

Всей дрожью жилок

Цвели бы липы в них подряд,

Гуськом, в затылок.

В стихи б я внес дыханье роз,

Дыханье мяты,

Луга, осоку, сенокос,

Грозы раскаты...

Пушкин об этом не писал. В его романе это просто присутствует: стихи разбиты, как сад, в них и цветущие липы, и дыхание роз, и времена года, и «свойства страсти».

Самое лучшее, что может сделать исполнитель, – это пройти «по саду», не нарушая естественного цветения и дыхания. Тогда, может быть, сами собой откроются новые тайники, до сих пор скрытые от взгляда слушателей и... его самого.

В разное время по-разному открывались мне те или иные тайники «свободного романа». Одни давались сравнительно легко. Другие, для доказательства их существования, требовали всевозможной проверки. На суд читателей представляю лишь те, что не вызывают у меня сейчас сомнений.

ПУШКИН И ЧИТАТЕЛЬ

...Это лучшее мое произведение. («Евгений Онегин». – Я. С.) Не верь Н. Раевскому, который бранит его – он ожидал от меня Романтизма, нашел Сатиру и цинизм и порядочно не расчухал.

Из письма Л. С. Пушкину (январь 1824 г., Одесса)

В первых же строчках посвящения Пушкин разделяет читателей своего лучшего произведения на две неравные части: узкий круг друзей, олицетворенный в имени Петра Александровича Плетнева, и все остальные – «гордый свет»:

Не мысля гордый свет забавить,

Вниманье дружбы возлюбя,

Хотел бы я тебе представить

Залог достойнее тебя...

...Но так и быть – рукой пристрастной

Прими собранье пестрых глав...

«Собранье пестрых глав», как это видно, предназначается для первого узкого круга. Второй, многочисленный, как бы выносится за скобки пристрастного авторского внимания. Разумеется, это не нужно понимать буквально. Пушкин чрезвычайно заинтересован в реакции широкой публики на его лучшее произведение. Это видно из писем, деловых записок, ответов поэта на критику «Онегина». Но разделение, произведенное с самого начала³, никак нельзя принять лишь за дань «посвященческому жанру», не влияющему, как правило, на все повествование. В данном случае, избирательность, заявленная в посвящении, влияет и на авторскую интонацию и, главное, на способы, которыми автор выражает себя, создает в романе образ действующего лица – Александра Пушкина...

Этот образ, то, каким он представляется читателю одного и другого круга, составляет предмет постоянной заботы автора.

Всегда я рад заметить разность

Между Онегиным и мной,

Чтобы насмешливый читатель

Или какой-нибудь издатель

Замысловатой клеветы,

Сличая здесь мои черты,

Не повторял потом безбожно,

Что намарал я свой портрет...

Проблема «своего портрета» не ограничивается желанием сохранить дистанцию между собой и своим героем. (Об этой частной, хотя и важной задаче мы будем говорить в главе «Пушкин и Онегин».) Выразить себя или, что то же самое, образ мира, пропущенный через себя, есть органическая потребность всякого истинного поэта и вообще всякого художника.

Но для этого вовсе не обязательно «марать» свой портрет. Авторы эпических поэм «от Ромула» до дней Байрона в течение тысячелетий управлялись с делом, оставляя свой собственный образ, «портрет», за рамками повествования. С открытием Байрона, который включил в эпос фигуру лирического героя, – свое видоизмененное или невидоизмененное «я», – положение изменилось. Появилась возможность непосредственного вмешательства в действие, судьбы, события, возможность вступать в те или иные отношения со своими героями и... с читателем.

Прямая речь, обращенная к последнему, при всем прочем открыла широкую дорогу шутливому тону, который у Байрона (в особенности в «Дон Жуане») доходил до рискованно-игривых пределов, возбуждая, с одной стороны, резкие нападки критики, с другой, – восторги европейской читающей публики. В 1830 году в заметке «Об Альфреде Мюссе» Пушкин писал: «Мюссе первый из французских поэтов сумел схватить тон Байрона в его шуточных произведениях, что вовсе не шутка». (Выделено мною. – Я. С.) Сказано с большим знанием дела: только что закончена поэма «вроде Дон Жуана» – «Евгений Онегин».

Создавая на русской почве оригинальный тип лирического героя, Пушкин не устает ссылаться на великого англичанина, чем, кстати, выгодно отличается от большинства эпических поэтов, которые от Байрона до наших дней, каждый по-своему следуя за ним, не помнят или не сознают этого.

Пушкин помнит и сознает.

Я рассказываю об этом не для того только, чтобы лишний раз повторить, что в русской поэзии Пушкин, развивая байроновский принцип, сочинил уникальную лирико-эпическую поэму. Мне кажется необходимым подчеркнуть, что нововведение Джорджа Гордона Байрона как нельзя более пришлось к складу характера Александра Пушкина, к той его черте, которая разграничивает два противоположных качества: переполненность бьющим через край души и строфы чувством... и нежелание, чтобы об этом чувстве догадывался все тот же «гордый свет», все тот же «насмешливый читатель». Образ лирического героя, виртуозное умение выразить через него свои мысли и чувства так, чтобы одни поняли, а другие нет, дает возможность Пушкину совместить в «Онегине» оба эти трудносовместимые качества.

Представим себе такую, нередко наблюдаемую ситуацию. Человек рассказывает в большой компании о неких людях и событиях. Слушающим неизвестны люди, о которых идет речь, неизвестны взаимоотношения между этими людьми и рассказчиком. Последний может при желании рассказывать в третьем лице о себе самом, не стесняясь интимных подробностей, не боясь быть «разоблаченным». Но среди присутствующих есть один-два близких друга, которые знают рассказчика, его характер и биографию «наизусть». Им достаточно намека, взгляда, полуулыбки, чтобы понять его скрытое для большинства причастие к событиям и действующим лицам рассказа. В такой ситуации возникает двойная игра: рассказ ведется для всех и в то же время лишь для избранных, то и дело вызывая у одних – одну, у других – иную реакцию.

Нечто подобное происходит в «Евгении Онегине». Двойственная позиция автора-рассказчика сохраняется в той или иной степени от начала до конца, усложняется, приобретает самые затейливые формы. Пушкин «играет» азартно, порой почти раскрываясь перед непосвященными, порой тщательно скрывая истинное чувство от проницательного, но недружеского взгляда. Без учета этой живой двусмысленности многие места романа теряют свою остроту, а некоторые важные повороты в обрисовке характеров остаются непонятными.

Пушкин вводит двусмысленность уже в первое обращение к читателям:

...Друзья Людмилы и Руслана!

С героем моего романа

Без предисловий, сей же час

Позвольте познакомить вас.

Форма обращения позволяет отнести тон дружеской беседы, о котором говорилось выше, ко всем, кто возьмет в руки роман. Однако известно, что среди читателей «Руслана и Людмилы» были и друзья ивраги, в том числе достаточно активные. Значит, обращение может читаться и как направленное только к друзьям первой поэмы.

Таким образом, между строк проскальзывает, что развитие сюжета пойдет своим чередом, но и взаимоотношения с «моим читателем» не останутся в стороне. Действительно, прямые обращения к нему будут встречаться в романе постоянно и будут звучать совсем по-разному, в зависимости от того, направлены ли они читателю «вообще», или «своему», удостоенному «вниманья дружбы». В первом случае сохранится, как правило, внешне уважительный тон: «читатель благород– ный», «благосклонный», «достопочтенный» и т. д. Причем традиционная форма обращения большей частью (в этом тоже следование Байрону) наполнится новым содержанием: то добрым, то жестоким юмором. И, соответственно, лицо, как бы от имени которого ведется рассказ (лирический– герой), предстанет «сатириком» или «циником».

Во втором случае зазвучит полный душевного пристрастия призыв к другу от Пушкина на самом деле, не прикрытого никакой маской:

Так ты, Языков вдохновенный,

В порывах сердца своего,

Поешь бог ведает кого.

И свод элегий драгоценных

Представит некогда тебе

Всю повесть о твоей судьбе..

Или к Баратынскому:

Певец «Пиров» и грусти томной,

Когда б еще ты был со мной,

Я стал бы просьбою нескромной

Тебя тревожить, милый мой,

Чтоб на волшебные напевы

Переложил ты страстной девы

Иноплеменные слова.

Где ты? Приди...

Встретятся и добродушно-иронические косвенные обращения, рассчитанные на непосредственную горячую реакцию друга,

...его стихи

Полны любовной чепухи,

Звучат и льются. Их читает

Он вслух, в лирическом жару,

Как Дельвиг пьяный на пиру.

Или:

У скучной тетки Таню встретя,

К ней как-то Вяземский подсел

И душу ей занять успел.

И близ него ее заметя,

Об ней, поправя свой парик,

Осведомляется старик.

(Что это за старик в парике? Был ли с ним какой-то известный Пушкину и Вяземскому случай или просто он – типический персонаж, известный читателю того времени? Или Вяземский настолько значительная фигура, что рядом с ним становится заметным любой незнакомец?.. Для меня это одно из неясных мест романа.)

Характерно, что все подобные обращения направлены немногочисленным друзьям-литераторам, поэтам. Только с ними чувствует себя Пушкин до конца свободным в своих душевных проявлениях. Это важно заметить так же, как и то, что оживленные одним-двумя штрихами портреты друзей своим присутствием «утепляют» лирическую атмосферу романа.

Оживают и другие читатели. Те, с которыми нужно держать ухо востро. Их постоянное присутствие, собственно, и заставляет автора то и дело занимать своебразную позицию «я – не я», «чтобы насмешливый читатель... замысловатой клеветы... не повторял потом безбожно...»

«Безбожные повторения» светского читателя, какой бы стороны жизни или творчества они ни касались, производят на поэта прямо болезненное действие.

Приведем одну запись, на этот раз не скрывающую глубокое искреннее чувство автора:

«С отвращением решаюсь я выдать свою трагедию. Писанная мною в строгом уединении, вдали охлаждающего света, трагедия сия доставила мне все, чем писателю наслаждаться дозволено: живое вдохновенное занятие, внутреннее убеждение, что мною употреблены были все усилия, наконец, одобрения малого числа людей избранных. Трагедия моя уже известна почти всем тем, коих мнениями я дорожу...»⁴

Я опускаю при цитировании лишь то место «Наброска», в котором предсказывается неуспех «Бориса Годунова» у публики. Но было бы ошибкой считать, что «отвращение» Пушкина относится лишь к публикации «Годунова», успех или неудачу которого поэт связывает с «преобразованием драматической нашей системы».

«Одобрение малого числа людей избранных» – вот необходимое и, в общем, достаточное условие для окончательной апробации и, если хотите, для удовлетворения авторского спокойствия и честолюбия. Это условие относится к «Онегину» так же, как к «Борису Годунову»: «Не мысля гордый свет забавить, вниманье дружбы возлюбя», – то же разделение читателей на две неравные части. Еще убедительнее проявится тождество «отвращения», если сопоставить прозаический текст «Наброска» с несколькими стихами предпоследней строфы «Онегина», и учесть, что то и другое написано в одном и том же 1830 году.

Прости ж и ты, мой спутник странный,

И ты, мой верный идеал,

И ты, живой и постоянный,

Хоть малый труд. Я с вами знал

Всё, что завидно для поэта:

Забвенье жизни в бурях света.

Беседу сладкую друзей.

Смысл обоих отрывков, по сути, один и тот же. Разницу надо искать не в противопоставлении «трудно доступного» для публики трагического содержания «Бориса Г одунова» более «легкому» содержанию «Евгения Онегина» (мы увидим, что роман-поэма, кроме эпоса и лирики, содержит в себе также элементы трагического), а в том, что «отвращение» перед выдачей в свет «Онегина» облегчается возможностью – через прямое обращение – войти в полемику с непосвященным читателем и если нужно – осмеять его. Возможность, которая исключается в драматическом жанре.

Нужно сказать, что своеобразие отношения Пушкина к светскому читателю объясняется еще и сложным положением самого поэта, который впервые в России соединил в себе принадлежность к старинному аристократическому роду, то есть к одному из слоев того же «света», и профессионального литератора, живущего на литературные доходы. Соединение до тех пор небывалое и постоянно привлекавшее мысли Пушкина. (Чарский в I главе «Египетских ночей», «Роман в письмах», «Моя родословная» и т. д. и т. п.). Возможная насмешливая реакция некоего известного Пушкину рода читателей вызывала у поэта активную (иногда яростную) ответную реакцию, что сильно подкрепляло намерение изобразить высшее общество с помощью «сатиры и цинизма».

В результате всего" этого мы и сталкиваемся в «Онегине» с той неповторимой атмосферой, в которой невозможно уловить, где кончается шутка и начинается серьезное; как смех оборачивается слезами, и наоборот; кто, наконец, плачет и смеется – Пушкин или кто-то другой, на него похожий или вовсе непохожий.

Насмехаясь над тем или иным типом читателя, автор, между прочим, не скрывает прямой зависимости своего творческого самочувствия, да и вообще настроения от того, кто и как будет воспринимать его слова: «благосклонность» или «неблагосклонность» взора играют здесь решающую роль. Живописуя наивные прелести альбома уездной барышни, с его цветками, сердцами и факелами, автор пишет:

В такой альбом, мои друзья,

Признаться, рад писать и я,

Уверен будучи душою,

Что всякий мой усердный вздор

Заслужит благосклонный взор

И что потом с улыбкой злою

Не станут важно разбирать,

Остро иль нет я мог соврать.

И совсем иное,

Когда блистательная дама

Мне свой т-чиагЬо подает,

И дрожь и злость меня берет,

И шевелится эпиграмма

Во глубине моей души,

А мадригалы им пиши!

Плохо, что все-таки приходится писать «мадригалы»... Но можно сделать так, чтобы они обернулись эпиграммой.

Не только «улыбка злая» выводит поэта из состояния равновесия, рождает в нем «дрожь и злость». Все и всяческое непонимание, на какое способен и дружески расположенный читатель, вызывает опасение и заставляет принимать меры пред осторожн ости.

Вот, например, можно ли, идя по скользкой стезе Ленского, подобно ему

Читать в глаза своим любезным

Свои творенья? Говорят,

Что в мире выше нет наград!

И впрям блажен любовник скромный,

Читающий мечты свои

Предмету песен и любви,

Красавице приятно-томной!

Казалось бы, какое тут может быть сомнение? Но автор «Онегина» научен сомневаться. Слезный-то поэт блажен, читая стихи ей. Но если она совсем иным развлечена, – это «иное» может принести «поэту» иные радости. Но все равно непонимание остается! И Пушкин от шутливого обсуждения практики «поэтов слезных» переходит к шутливому как будто изложению собственной позиции.

Но я плоды моих мечтаний

И гармонических затей

Читаю только старой няне,

Подруге юности моей,

Да после скучного обеда

Ко мне забредшего соседа,

Поймав нежданно за полу,

Душу трагедией в углу,

Или (но это кроме шуток),

Тоской и рифмами томим,

Бродя над озером моим,

Пугаю стадо диких уток:

Вняв пенью сладкозвучных строф,

Они слетают с берегов.

Здесь все вроде бы шутка. Но каким-то непостижимым образом, сквозь шутку, сквозь строфу разливается томительный тоскливый звук. В нем тоска творческая – от вдохновения, от томящих рифм, и пронзительное ощущение пустынного озера, его плоских берегов, населенных дикими утками, наконец, тоска по кому-нибудь из «малого числа людей избранных», чье мнение по поводу «гармонических затей» не могут при всем своем добродушии заменить одобрения соседа, уток, даже любимой няни.

Быть может, этот «звук», особенно ярко прорывающийся в словах «тоской и рифмами томим, бродя над озером моим», – слышится мне одному? А для других читателей пленительная шутка ничем не затуманивается? Что ж, вероятно, и это вполне возможное разногласие доказывает двойственную природу строфы, за которой одному видится улыбающееся, а другому грустное лицо автора.

Об этом и речь!

Только в поисках истины нельзя забывать одно простое обстоятельство. Нам, воспитанным в духе безмерного уважения, даже благоговения перед каждым словом Пушкина, трудно представить себе, что при жизни, при несомненной и тогда славе Первого Поэта, положение было совсем иным. Достаточно перечитать, скажем, строки из «Ответа анониму», чтобы убедиться в том, как драгоценен был для Пушкина отклик благодарного понимания.

После того как Иван Иванович Пущин привез своему другу в Михайловское «Горе от ума», Пушкин в письме А. А. Бестужеву писал:

«А знаешь ли, что такое Чацкий? Пылкий, благородный и добрый малый, проведший несколько времени с очень умным человеком (именно с Грибоедовым) и напитавшийся его мыслями, остротами и сатирическими замечаниями. Все, что говорит он, очень умно. Но кому говорит он все это? Фамусову? Скалозубу? На бале московским бабушкам? Это непростительно. Первый признак умного человека – с первого взгляду знать, с кем имеешь дело и не метать бисера перед Репетиловыми и тому подоб.».

В своем романе Пушкин никогда не позволяет героям (умным!) «метать бисер».

Правда, у них по сравнению с героем драмы меньше случаев говорить с кем бы то ни было. Больше возможностей думать и молчать. Но заметьте, этой возможностью и Татьяна и Онегин пользуются даже тогда, когда можно бы (а иногда нужно бы!) «поговорить». Татьяна «заветный клад и слез, и счастья // Хранит безмолвно... // И им не делится ни с кем» – в тех обстоятельствах, когда обычно женщины непременно делятся с кем-нибудь своими переживаниями. Она откровенна только с Онегиным – в письме и в последнем диалоге, точнее, монологе. Так же как он – только с ней, да еще с Пушкиным, когда «чувствительны, беспечны вновь», они бродят по набережной Невы. Ленского он уже больше слушает. Кстати, юноша поэт, который как раз весьма охотно высказывал себя, при всем своем простодушии, для всегда восторженных речей выбрал один-единственный объект – Онегина, отклонив в этом смысле всех «господ соседственных селений».

Что же до самого Пушкина, то он во множестве прямых речей от первого лица, касаясь самых сокровенных переживаний и мыслей, почти всегда находит способ вовремя «замаскироваться». Маскируется прежде всего отношение к самому сочинению, про которое Белинский писал, что «Онегин» есть самое задушевное произведение Пушкина, самое любимое дитя его фантазии.

Так вот, с самого начала, в посвящении «любимое дитя» характеризуется, между прочим, как «небрежный плод... забав». Да и в конце, прощаясь с читателем, автор предлагает ему искать что угодно «в строфах, небрежных». (Выделено мною. – Я. С.) Понятно, что эта «небрежность» мало кого может обмануть. Читатели, насколько можно судить, вовсе не фиксируют внимание на этой форме выражения, лишенной как будто своего первоначального смысла. Между тем для автора, притом что он сам, конечно, не придавал в этом контексте серьезного значения слову «небрежность», оно служило как бы подготовкой к тем случаям, когда пришлось бы серьезно притвориться.

Та же, мимоходом проступающая интонация «небрежности» мелькает и в письмах, относящихся ко времени создания первых глав поэмы: «Я на досуге пишу новую поэму «Евгений Онегин». Вроде Дон Жуана». (Выделено мною. – Я. С.) Похоже, что автор опасается, как бы письмо не попало в чужие руки, и потому, касаясь вещей серьезных, делает вид, что они-то как раз не очень его волнуют. Может быть, так оно и было: несмотря на видимость свободы, южная ссылка оставалась ссылкой и надзор – надзором. Пушкин отлично понимал это. В письме к П. А. Вяземскому (20 декабря 1823 г. из Одессы в Москву) он прямо говорит: «Я бы хотел знать, нельзя ли в переписке нашей избегнуть как-нибудь почты – я бы тебе переслал кой-что слишком для нее тяжелое. Сходнее нам в Азии писать по оказии». Но главным объектом «игры в небрежность», зафиксированной в тексте романа, постоянным «цензором» остается читатель.