Текст книги "Вячеслав Гречнев. О прозе и поэзии XIX-XX вв. "

Автор книги: Вячеслав Гречнев

Поэт показывает, как распадается связь времен, дает понять каким должно быть мироощущение человека, который, так сказать выпал из своего времени. Точнее говоря, время ушло, а он остался. Речь идет о безмерном одиночестве, с которым сталкивается человек в этом случае. Такое одиночество, пожалуй, страшнее самой смерти, – ведь человек и чувствует и понимает полную безысходность своего положения, когда у него нет ни прошлого, ни будущего, нет и настоящего. Впереди, надо полагать, бездонная пропасть («жизнь», «как призрак», стоит на «краю земли»), а позади уже почти скрылись, едва различимы «в сумрачной дали» и век, который когда-то был своим, и друзья. Не приходится рассчитывать и на внимание и понимание «младого племени», потому что и «нас, друзья, и наше время давно забвеньем занесло».

В финале стихотворения вновь слышится бой часов, отсчитывающих время, но звучит он теперь как «металла голос погребальный», и это понятно: ведь он «оплакивает нас», навсегда ушедших из жизни и памяти.

Лирический герой Тютчева очень пристально, с большим душевным напряжением и тревогой следит за тем, как минута за минутой уходит безвозвратно время жизни человека. В одном из стихотворений («Как над горячею золой…») он сравнивает это с тем, как дымится и сгорает «свиток», в котором «огнь, сокрытый и глухой, слова и строки пожирает». «Слова и строки» в этом контексте – память о прошлом, без чего, как понимает это Тютчев, жизнь теряет не только интерес, но и всякий смысл. Более определенно он скажет об этом в следующем стихотворении:

 
Как ни тяжел последний час —
Та непонятная для нас
Истома смертного страданья, —
Но для души еще страшней
Следить, как вымирают в ней
Все лучшие воспоминанья… (1, 212).
 

Столь же пристально всматривается Тютчев в настоящее, которое пришло из прошлого и исчезнет в будущем, и в стихотворении «Сижу задумчив и один…». В нем поэт спрашивает: «Былое – было ли когда? «Что ныне – будет ли всегда?..» И отвечает: «Пройдет оно, как все прошло». В отличие от природы с ее вечным обновлением («И снова розы будут цвесть») человеку не дано этой возможности к новым и новым возрождениям, к какому бы то ни было возвращению к истокам юности. О безуспешности таких возвращений написал Тютчев в стихотворении «Двум сестрам»: младшая сестра своим поразительным сходством со старшей напомнила герою о былой любви к ней и о днях его молодости. И вот мы видим, что радостной эта встреча не получилась, и не потому только, что в прошлом были свои печали. Это удивительное сходство двух женщин как нельзя более наглядно подчеркнуло уникальную неповторимость каждой жизни, судьбы и любви. Вот почему молодость и любовь даже самого близкого человека могут напомнить только об одном, о том, что и то и другое для тебя потеряны навсегда:

«И все, как в зеркале волшебном, Все обозначилося вновь: Минувших дней печаль и радость, Твоя утраченная младость, Моя погибшая любовь!» (1, 56).

Как давно уже было замечено, во многих стихах Тютчева просматривается желание хотя бы на краткое мгновение заглянуть в тайные глубины космической жизни. Именно отсюда – повышенное внимание поэта к «древнему, родимому хаосу». «Не только с наступлением сумерек, но и в пламени дня, и в сиянии любви он ощущал адский огонь и непроглядную бездну хаоса, видел разлад «нашей призрачной свободы», буйства страстей и мирской суеты» [302]302
  Там же. – С. 83.


[Закрыть]. И в то же время, этот хаос, по словам В. Я. Брюсова, представляется Тютчеву исконным началом всякого бытия, из которого вырастает и сама природа. Все те минуты в жизни природы (чаще всего это ночные минуты и часы), когда «за оболочкой зримой» можно рассмотреть «ее самое», ее темную сущность, поэту дороги и желанны.

Нельзя не сказать, что Тютчева, конечно же, интересуют не сами по себе тайны и загадки всего связанного с космосом и процессов, в нем происходящих. В первую очередь и главным образом волнуют его проблемы бытия человека, история и судьбы человечества. Но все это он стремится рассматривать в тесной взаимосвязи всех фактов и явлений как личной и общественной, так и космической жизни. И еще: на все земные дела и события, печали и радости, надежды и разочарования Тютчев умеет взглянуть с поистине космической высоты, из бесконечности космического времени и беспредельности мирового пространства, иными словами – с позиции вечности. Именно это и придавало небывалую новизну его поэзии. К наиболее характерным в этом отношении произведениям следует причислить стихотворение «Как океан объемлет шар земной», и, прежде всего, следующие строчки:

 
Настанет ночь – и звучными волнами
Стихия бьет о берег свой.
То глас её: он нудит нас и просит…
Уж в пристани волшебный ожил челн;
Прилив растет и быстро нас уносит
В неизмеримость темных волн.
Небесный свод, горящий славой звездной,
Таинственно глядит из глубины,
И мы плывем, пылающею бездной
Со всех сторон окружены (1, 52).
 

Эту высокую точку зрения находим и в стихотворении «Кончен пир, умолкли хоры…»: в свете далеких звезд особенно очевидны и суетность людских устремлений, и краткость бытия человеческого и одиночество человека перед лицом вечности света этих звезд:

«Как над этим дольным чадом, В горнем выспреннем пределе Звезды чистые горели, Отвечая смертным взглядам Непорочными лучами…» (1 ,135).

Совсем непросто и неоднозначно решается Тютчевым вопрос о причинах безмерного одиночества человека в земной жизни и просторах вселенной и о путях преодоления его.

Для Тютчева нет сомнений в том, что это одиночество человека вызвано желанием его жить обособленно от природы, в «разладе» с ней. Поэтому так часто говорит поэт о необходимости слиться с природой, раствориться в ней, стать частью общего и всемирного. Однако сама эта мысль о растворении в природе одновременно и радует и страшит человека: он если и не понимает, то чувствует, что приобщиться к вечности можно лишь ценой жизни. Именно об этом говорится в стихотворении «О чем ты воешь, ветр ночной?..». Вой этого ветра способен пробудить в человеческой душе весьма сложные и противоречивые чувства: хаос, составляющий изначальную, «темную» сущность природы, не только становится «понятным сердцу», но и входит в соприкосновение, перекликается с хаосом, живущим в недрах души. И это не простая перекличка, они «жаждут» воссоединиться, слиться воедино, но для человека такое воссоединение означает смерть:

«О, страшных песен сих не пой Про древний хаос, про родимый! Как жадно мир души ночной Внимает повести любимой! Из смертной рвется он груди, Он с беспредельным жаждет слиться!.. О, бурь заснувших не буди – Под ними хаос шевелится!..» (1, 78).

О «безднах», которые обнажает ночь, говорится в стихах «День и ночь» и «Святая ночь на небосклон взошла…». Однако в обоих случаях отношение к тому, что обнажает бездна, что приоткрывает она человеку, однозначно отрицательное. «Ночь страшна», ибо в эту пору человек особенно остро чувствует свою незащищенность перед «страхами и мглами» бездны, что «нет преград меж ей и нами». «Как сирота бездомный» стоит человек «пред пропастию темной»: «на самого себя покинут он – упразднен ум, и мысль осиротела – В душе своей, как в бездне, погружен, И нет извне опоры, ни предела… И чудится давно минувшим сном Ему теперь все светлое, живое… И в чуждом, неразгаданном, ночном Он узнает наследье родовое» (1, 131).

В одном из своих писем Тютчев сделал признание, что нередко «в течение восемнадцати часов из двадцати четырех» он стремился к тому, «чтобы любою ценою избежать сколь-нибудь продолжительного свидания с самим собою». Иначе говоря, его тяготят собственные мысли, раздумья о жизни, судя по всему – тяжелые и безрадостные, беспощадно аналитические.

Но поэт не только чуждался одиночества и тяготился им, он и тщательно берег его и высоко ценил, умел находить хорошее и светлое если и не в дне сегодняшнем, то в своих воспоминаниях о прошлом. «Душа моя, Элизиум теней, Что общего меж жизнью и тобою! Меж вами призраки минувших, лучших дней, И сей бесчувственной толпою» (1,86). Тютчев не мог жить без этих воспоминаний, – слишком многое не удовлетворяло его в современной жизни, было чуждо ему, а то и глубоко враждебно, и, прежде всего, все связанное с тридцатилетним правлением Николая I, – он называл его «злосчастным человеком» и говорил о его «чудовищной тупости». В одном из своих писем незадолго до смерти этого царя он скажет, что ему «хотелось бы умереть от избытка печали и отвращения».

Погружаться в мир души своей, «жить в себе самом» побуждало поэта и то, что он не мог рассчитывать на внимание и понимание «бесчувственной толпы». И дело было не только в том, что он не интересовался всем тем, что составляло смысл всех жизненных устремлений человека из этой толпы. Слишком глубок, проницателен и масштабен был его взгляд на мир и человека. Недаром в одном из своих стихотворений Тютчев отдает предпочтение лебедю перед орлом, ибо тот живет как бы «между двойною бездной»: ведь в зеркале воды отражается звездная «твердь». Имея в виду постоянную устремленность поэта то к звездам, то к коренным проблемам бытия, можно сказать, что и его жизнь проходила «между двойною бездной». Нечего говорить, как трудно, а то и просто невозможно было бы рассказать обо всем богатстве этого внутреннего мира.

Эту мысль и ряд других сходных содержит знаменитое стихотворение Тютчева «Silentium!» («Молчание!»). И то, что мир человеческой души поистине неисчерпаем, и то, что слово зачастую очень неточно передает сложную гамму чувств и мыслей, чувств-мыслей, и то, что человек должен и знать свой внутренний мир, и уметь находить ни с чем не сравнимую радость в общении с самим собой, а также беречь этот мир, его цельность и чистоту, от разного рода вторжений «бессмертной пошлости».

Видное место в творчестве Тютчева принадлежит любовной лирике. И следует сразу сказать, что у него совсем немного стихов, в которых любовь изображается как чувство гармоническое и светлое. Были такие созданы и в начале его пути («Сей день, я помню, для меня…» «Я помню время золотое…»), и в конце («К. Б». – «Я встретил вас – и все былое…»).

Но в значительном большинстве своем стихотворения Тютчева посвящены были любви-страсти, страсти роковой, разрушительной, испепеляющей. В такой любви преобладает демоническое, недуховное начало, и в этом находит своеобразное проявление тот «древний хаос», изначальная, «темная» сущность бытия, которой столь «жадно» внимает у Тютчева «мир души ночной». И еще: очень часто любящие противостоят друг другу в «поединке роковом», причем борьба здесь «неравная», гибель «предопределена», она выпадает как раз на долю наиболее достойного, того, кто и нежнее и сильнее любит.

Показывая эти отношения в движении и развитии, Тютчев останавливает внимание на том, как и в чем меняется человек под влиянием такой любви. Как правило, изменения эти к худшему: уходит молодость, красота, радость, вера в будущее и даже – желание жить. И страдающее лицо здесь всегда – женщина, на ее стороне сочувствие автора, ее глазами смотрит он на все происходящее, ее защищает и от ее имени обличает.

Размышляет Тютчев и над тем, кто виноват в столь печальном развитии отношений, каковы причины, определяющие то сцепление роковых обстоятельств, которые приводят к невосполнимым утратам и потерям, к гибели. Винит он в этом и «буйную слепоту страстей» и «людское суесловие», для которого никогда не было ничего «святого, а также «его», любовь которого отмечена эгоизмом, стремлением властвовать и порабощать, – отсюда и отсутствие в «нем» чуткости в понимании мира ее души, умной и доброй отзывчивости и сердечной проницательности ко всему, что составляло и строй ее мыслей, и прихотливую жизнь чувств. Так, в стихотворении «Не говори: меня он, как и прежде любит…» читаем: «О нет! Он жизнь мою бесчеловечно губит, Хоть вижу, нож в руке его дрожит. То в гневе, то – в слезах, тоскуя, негодуя, Увлечена, в душе уязвлена, Я стражду, не живу… им, им одним живу я – Но эта жизнь!.. О, как горька она! Он мерит воздух мне так бережно и скудно, Не мерят так и лютому врагу… Ох, я дышу еще болезненно и трудно, Могу дышать, но жить уж не могу» (1, 154).

Это стихотворение – из так называемого «Денисьевского цикла», о котором уже говорилось выше. К этому циклу относятся и такие, например, стихи, как «О, как убийственно мы любим…», «Предопределение», «Чему молилась ты с любовью…», «Я очи знал, – о, эти очи!..», «Последняя любовь», «Весь день она лежала в забытьи…» и др. Содержание этих стихотворений, разумеется, не передает во всей буквальности все то, что было в отношениях Тютчева и Е. А. Денисьевой, хотя многое здесь и совпадает и перекликается. В одном из писем к дочери Тютчев говорит об особенностях своей любви, и мы видим, сколь живым, искренним и глубоким было его чувство, но было в нем и нечто другое, что позволяет предположить: совсем нелегко было любившим его и любимым взаимно. Сообщая о том, что он хотел бы посвятить себя ей, Д. Ф. Тютчевой, Тютчев замечает далее: «Тебе, столь любящей и столь одинокой, внешне столь мало рассудительной и столь глубоко искренней, – тебе, кому я, быть может, передал по наследству это ужасное свойство, не имеющее названия, нарушающее всякое равновесие в жизни, эту жажду любви» (2,271).

Именно эта «жажда любви» оборачивалась «буйной», слепой страстью, вызывала к жизни драматические и трагические коллизии и конфликты, которые нередко нарушали «равновесие» и его и ее, Е. А. Денисьевой, жизни. Но она же, эта «жажда», подарила ему мгновения жизни, пусть и редкие, в которые он так пронзительно ясно понимал, какое это великое счастье – любить и быть любимым. Нельзя не видеть, какой чистоты, нежности и высочайшего благородства эта любовь и какой искренности, прямо-таки запредельной. Поражает и верность героя той, которая вызвала в нем такое великое чувство: он не просто осиротел с ее смертью, но в чем-то самом важном и существенном для него – прекратилась и его собственная жизнь. Именно так следует понимать его стихотворение «Накануне годовщины 4 августа 1864 г.»:

 
Вот бреду я вдоль большой дороги
В тихом свете гаснувшего дня…
Тяжело мне, замирают ноги…
Друг мой милый, видишь ли меня?
 
 
Все темней, темнее над землею —
Улетел последний отблеск дня…
Вот тот мир, где жили мы с тобою,
Ангел мой, ты видишь ли меня? (1,205).
 

Значительно меньше в поэтическом наследии Тютчева стихотворений на общественно-политическую тему, да и многие из них далеки от совершенства. И вместе с тем есть среди них и такие, которые нашли живой отклик у современников и продолжают интересовать сегодняшнего читателя. К ним следует отнести такие стихи, как «Русской женщине», а также «Эти бедные селенья…», «Вот от моря и до моря…», «О, вещая душа моя…». Нельзя не упомянуть в этом ряду лучших из лучших и «Слезы людские, о слезы людские…», и «Пошли Господь, свою отраду…». Последнее стихотворение, кстати сказать имел в виду Тургенев, когда писал, что произведения Тютчева «пройдут из конца в конец Россию». Хорошо известно, какой широкой популярностью стало пользоваться четверостишие Тютчева «Умом Россию не понять…» в грозные дни Великой Отечественной войны

И понятно, что только взятые все вместе стихи позволяют приблизиться к пониманию необыкновенно сложной и своеобразной личности гения русской поэзии – Федора Ивановича Тютчева.

Глава Восьмая
БУНИН – ПОЭТ

Две проблемы особенно сильно волновали Бунина, можно сказать, на всех этапах его творчества. Одна из них была связана с тем, что известность пришла к нему с явным запозданием и никогда не была такой шумной, как, к примеру, у М. Горького, Л. Андреева или Ф. Сологуба, хотя Бунин начал печататься раньше их. Ко второй следует отнести недооценку его как поэта, то устойчиво бытовавшее мнение, что состоялся он, прежде всего, как прозаик и что в поэзии, хотя и вполне достойно, но лишь продолжил традиции предшественников.

Спор с критиками, разделявшими подобные мнения, идет у Бунина постоянно, и прямо и косвенно. Читателя заметок Бунина «Как я пишу», где речь идет преимущественно о прозе, не оставляет ощущение, что они посвящены поэзии. Чаще всего именно поэты говорят так о первоначальном импульсе замысла стихотворения, зачастую еще не ясного самому автору. «Эта тяга писать появляется у меня всегда из чувства какого-то волнения, грустного или радостного чувства, чаще всего оно связано с какой-нибудь развернувшейся передо мной картиной…». И далее пояснял, что свои стихи он никогда «не отграничивал от своей прозы», потому что «и здесь и там одна и та же ритмика» и что «дело только в той или иной силе напряжения её» [303]303
  Бунин И. А. Собрание сочинений: в 9 т. Т. 9. – М., 1967. – С. 375 (далее ссылки на это издание приводятся в тексте).


[Закрыть].

Прежде всего, поэтому, надо думать, во многих его сборниках рассказы и стихи помещались вместе, являли собой как бы две главы одной книги. Главы эти вполне равноправны и самостоятельны и очень органично дополняют одна другую, и не только дополняют, но и проясняют, углубляют наши представления о своеобразии таланта Бунина, помогают понять его, так сказать, традиционную нетрадиционность.

Среди первых отзывов о Бунине – поэте необходимо выделить Рецензии А. Блока и В. Брюсова, ибо в значительной мере именно они во многом определили отношение к нему критики и читателей. Следует заметить также, что никогда не забывал эти отзывы и Бунин. И вызвано это было отнюдь не тем, что он был назван в ряду лучших современных поэтов. Бунин был явно неудовлетворен выводами критиков, тем, как именно рассматривалась и оценивалась его поэзия, её своеобразие и творческие взаимоотношения его с поэтами предшественниками и современниками.

Блок пишет о Бунине в одном из разделов статьи «О лирике» (1907). Оценка его поэзии, в сравнении с таковой Брюсова, более развернутая и доказательная, а тональность – более уважительная.

«Цельность и простота стихов и мировоззрения Бунина, – пишет Блок, – настолько ценны и единственны в своем роде, что мы должны с его первой книги и первого стихотворения „Листопад" признать его право на одно из главных мест среди современной русской поэзии <…> Звезда его поэзии восходила медленным и верным путем. Такой путь очень идет к поэзии Бунина, которой полюбилась прежде всего природа. Так знать и любить природу, как умеет Бунин, – мало кто умеет. Благодаря этой любви поэт смотрит зорко и далеко и красочные и слуховые его впечатления богаты. Мир его – по преимуществу – мир зрительных и слуховых впечатлений и связанных с ними переживаний…»

В некоторых стихотворениях Бунина «можно уловить душу поэзии Полонского – отнюдь не влияние даже, а только какой-то однородный строй души <…> Кроме родства с Полонским, в поэзии Бунина можно уловить влияние Тютчева.

К недостаткам Бунина <…> надо отнести постоянную наклонность к морализированью и общее однообразие. Прочесть его книгу всю зараз – утомительно. Это объясняется отчасти бедностью мировоззрения и отсутствием тех мятежных исканий, которые вселяют тревожное разнообразие в книги „символистов"» [304]304
  Блок А. Собрание сочинений: в 8 т. Т. 5. – М.; Л., 1962. – С. 141, 143, 144.


[Закрыть].

Что можно сказать в этой связи? Было ли у Бунина внимание к традициям предшественников? Безусловно. А в первые годы творчества были и почти прямые заимствования, и в темах и в тональности (тут можно назвать и Пушкина, и Лермонтова, и Фета, и Тютчева, и Полонского). Прав Блок и когда говорит об отношении Бунина к природе, о том важном месте, которое она занимает в его поэзии.

Нетрудно предположить, что Бунину не могли понравиться критические замечания («морализирование», «однообразие», «бедность мировоззрения»). И, скорее всего, особенно огорчил Бунина (ведь он через всю жизнь пронес более чем недоброжелательное отношение к Блоку и Брюсову и к их поэзии) вывод, сделанный Блоком, а именно – что Бунин-поэт остался чужд наиболее интересным и плодотворным литературным исканиям своего времени и, прежде всего, тем «мятежным исканиям», которые отличали «символистов».

Многое из того, о чем Блок скажет очень осторожно, на что он только намекнет, Брюсов оценит резко отрицательно, в тоне мэтра.

«Поэзия Бунина холодна, почти бесстрастна… Лучшие из стихотворений <…> картины природы: неба, земли, воды, леса, звериной жизни. В Бунине есть зоркая вдумчивость и мечтательная наблюдаемость. Стихотворения, где появляются люди, уже слабее.

Стих Бунина, в лучших вещах, отличается чистотой и ясностью чеканки. Но, если можно так выразиться, это – ветхозаветный стих. Вся метрическая жизнь русского стиха последнего десятилетия (нововведения К. Бальмонта, открытия А. Белого, искания А. Блока) прошла мимо Бунина. Его стихи (по их метру) могли быть написаны, в 70-х и 80-х годах. Бунин, срываясь в мучительные прозаизмы, начинает писать какие-то „пустые" строки, заполненные незначащими словами <…> В общем, его стихи, лишенные настоящей напевности, живут исключительно образами и при их отсутствии обращаются в скучную прозу» [305]305
  Брюсов В. Собрание сочинений: в 7 т. Т. 6. – М., 1975. – С. 325.


[Закрыть]. Как видим, сближает эти отзывы, при всем их несходстве, и не только в тональности, то, какую роль авторы их отводят природе в поэзии Бунина, а также то, что он остался в кругу проблем поэтов XIX века.

Не вдаваясь в подробности (они достаточно известны), можно лишь напомнить, что наметившиеся поначалу и, казалось, вполне добрые и перспективные отношения Бунина с символистами довольно скоро и навсегда разладились. И вот уже Блок, спустя всего год после упоминавшегося отзыва, выступит резко отрицательно и, можно сказать, не оставит Бунину никаких надежд: «Поэзия Бунина, судя по этому сборнику, склонилась к упадку <…> Бунин как-то беспомощно мечется из стороны в сторону <…> Словом, утекла живая поэзия, а всплыла мертвечина и вульгарность» [306]306
  Блок А. Указ. соч. – Т. 5. – С. 295, 296, 297.


[Закрыть].

Иными словами, символисты отвергли Бунина – поэта. Прямые наследники символистов акмеисты, будь то Н. Гумилев или А. Ахматова, также не признали его поэтический талант. «Поражают слепотой отзывы» о Бунине А. Ремизова, О. Мандельштама и М. Цветаевой. Об этой «слепоте» вполне справедливо скажет В. Вейдле, и он же, и совсем неожиданно (с точки зрения логики его мысли) повторит то, что говорили о Бунине символисты и с чем согласны были акмеисты: «Как поэт», Бунин «принадлежит XIX веку» [307]307
  Вейдле В. Умирание искусства. – М., 2001. – С. 184.


[Закрыть].

Весьма критически относятся к Бунину – поэту писатели и критики революционно – демократического направления. Они нередко упрекают его в том, что он равнодушен к злобе дня, к человеку, пеняют на то, к примеру, П. Якубович, что Бунин изображает не героев и подвиги, а – смерть, любовь и красоту.

Не чувствует себя своим Бунин и среди писателей – «знаньевцев», хотя именно в их издательстве он будет в основном печататься в первое десятилетие нового века. Совсем не близок ему М. Горький, хотя они дружат семьями и М. Горький одним из первых назовет Бунина классиком и «лучшим стилистом» эпохи. Впрочем, сказанное носилось к прозе Бунина, к поэзии у него отношение было двойственное, чтобы не сказать – странное: Бунину он говорил одно, а разным прочим корреспондентам – совсем другое. Так, получив в подарок книгу Бунина «Под открытым небом», Горький писал автору: «Читал и читаю стихи. Хорошие стихи, ей-Богу! Свежие, звучные, в них есть что-то детски чистое и есть огромное чутье природы. Моим приятелям, людям строгим в суждениях о поэзии и поэтах, ваши стихи тоже очень по душе, и я рад, что могу сказать вам это» [308]308
  Горьковские чтения. 1958-1959. – С. 12.


[Закрыть].

Но вот письмо Горького К. П. Пятницкому, директору – распорядителю издательства «Знания», которому Бунин сообщил, что Горький предлагал ему издать сборник стихов. «Я не помню, чтобы “предлагал", – отвечает Горький, – <…> даже более – я твердо уверен, что со стороны Ивана Алексеевича речь о предложении моем – суть поэтическая вольность <…> Впрочем <…> я готов взять на себя издание стихов. Стихи – хорошие, вроде конфект от Флея или Абрикосова. Я говорю серьезно <…> публика его читает, и есть такие болваны, которые говорят, что он – выше Андреева и Скитальца» [309]309
  А. М. Горький. Письма к П. П. Пятницкому / Ин-т мир. лит. им. А. М. Горького, Архив А. М. Горького. – М., 1954. – С. 92. – (Архив А. М. Горького. Т. 4).


[Закрыть].

Какие-то комментарии здесь вряд ли нужны, можно лишь заметить, что Л. Андреев, как известно, стихов не писал, а Скиталец был совсем никудышний стихотворец. Вот тут и пойми: «стихи хорошие» – «огромное чутье природы» и… «вроде конфект», да еще и хуже Скитальца!

Трудно назвать удачной и попытку А. Куприна выявить оригинальность бунинской поэзии: «Стих Бунина изящен и музыкален, фраза стройна, смысл ясен, а изыскано – тонкие эпитеты верны и художественны». Он «с редкой художественной тонкостью умея своеобразными, ему одному свойственными приемами передать свое настроение» [310]310
  Бабореко А. И. А. Бунин. Материалы для биографии. – М., 1983. – С. 85.


[Закрыть]. Но вот какие это были «приемы» и в чем именно заключалось их «своеобразие» Куприн, как, впрочем, и другие названные выше авторы критических отзывов, не показывает. Точнее сказать, и Брюсов и Блок, а после них и многие другие критики, пытались подчеркнуть своеобразие Бунина – поэта, для чего, собственно, и сопоставляли его с символистами. Но подобный сравнительный анализ проводился нередко по весьма упрощенной схеме: архаист и – новаторы (это если оценивали символисты); поэт верный лучшим традициям русской классики и – символисты – декаденты (так судили критики и писатели демократы), которые, к тому же, были убеждены, что эта верность традициям не только предполагала, но и обязывала к неустанному противостоянию и борьбе с разного рода модернистами – «антиобщественниками».

Имея в виду это противостояние символистов и Бунина, их взаимное непризнание, следует сказать: обе стороны в отстаивании своей правды нередко были интересны и содержательны, и одновременно проявляли удивительное непонимание и близорукость. И, прежде всего, они не смогли с должной объективностью оценить как роль и значение свое собственное в литературном ряду, так и художественнее открытия и достижения противостоящих им писателей. Как это и прежде бывало, понадобилась дистанция времени, которая позволила подняться над сутолокой жизни и воздействием столь понятных человеческих пристрастий.

Когда, наконец, появится возможность вести подлинно научный разговор о литературе начала XX века, все больше станет утверждаться взгляд, позволивший в принципиально иной плоскости рассматривать творческие отношения реалистов и символистов. Самое интересное явление, по словам П. Палиевского, это реализм, прошедший сквозь опыт модернизма. Вопросы, поставленные модернистами, были решены на иной основе.

К сказанному следует добавить поистине удивительное признание Бунина (если вспомнить его отношение к символистам), сделанное им в письме к Л. Ржевскому, рецензенту его книги «Воспоминания». «Назвать меня реалистом, – заметит он, – значит, не знать меня как художника. „Реалист" Бунин очень и очень приемлет многое в подлинной символической мировой литературе».

Разумеется, Бунин, как и другие писатели-«традиционалисты» начала века, многое не принял из того, о чем заявляли не только в своих манифестах, но и в творчестве представители новых направлений и течений. И здесь были не только претензия их на абсолютное новаторство, самовосхваления разного рода, желание и стремление играть роль этаких мэтров, которым известна истина в последней инстанции. Не по душе, и не только Бунину, была свойственная символистам склонность к одностороннему изображению жизни, такому, в которой безраздельно господствовало зло, предательство, ненависть, начало мрачное, греховное, инфернальное.

И все-таки, совсем не случайно, конечно, возникла, пусть и недолгая, взаимная приязнь у Бунина и символистов. И было бы недостаточно ограничиться замечанием, что кто-то у кого-то учился или кому-то в чем-то подражал. Нет, таковы были влияние и веяние времени, его печать, если угодно – диктат, новые господствующие тенденции в развитии человеческого сообщества и литературы.

На грани веков претерпевает радикальные изменения взгляд на человека: традиционный антропологизм уступает место антропокосмизму. С этим будет связано усиление внимания к человеку – существу не только и столько социально определенному, сколько, так или иначе, но несомненно имеющему и, не только косвенное, отношение к безграничным просторам Вселенной.

Отсюда то большое место, которое займет тем космоса у символистов (достаточно вспомнить хотя бы одну знаменитую строчку Блока: «Миры летят. Года летят. Вселенная глядит в нас мраком глаз»). Отсюда же и та высказанная символистами новая оценка и переоценка тех писателей предшественников, у которых тема космоса играла существенную роль (М. Лермонтов, Е. Баратынский, А. Фет, Ф. Тютчев, В. Соловьев). К освещению этой темы проявят интерес и писатели реалисты, в ряду которых можно упомянуть, к примеру столь разных писателей, как М. Горький и Л. Андреев («Дети солнца», «К звездам»), а также – Бунин, который однажды заметил, что пейзаж в его произведениях как бы говорит внимательному читателю: «не на земле наша родина». И правы исследователи, отмечавшие, что Бунину присуще и гомеровское упоение жизнью, и тургеневский ужас перед заброшенностью человека в космосе, и чувство взаимосвязи всего со всем.

Такой взгляд на человека и его место в мире существенно обострил бытийные проблемы (откуда я, куда и зачем, на что можно надеяться), проблему одиночества, теперь уже не только в социальном плане, но – перед лицом вечности. И не случайно, конечно, в этой связи весьма актуальным становится не только вопрос о вечности, которая ждет человека в конце его жизни, но и о той, что предшествовала его рождению (было ведь однажды написано на могильном камне: поэзия «Я не был – был – никогда не буду»).

Надо ли говорить, что понимание жизни как трагедии уже в масштабах космических с особой силой и остротой поставит вопрос об уникальности и неповторимости человеческого «бывания» в этом страшном и прекрасном мире. Речь о том, что человек в одно и то же время и радуется подарку судьбы, – ведь ему подарили солнце, – и вместе с тем печалится и проклинает, – подарок – то у него… отнимут. Как не вспомнить здесь стихотворение Блока «К музе»: «Я хотел, чтоб мы были врагами, Так за что ж подарила мне ты Луг с цветами и твердь со звездами – Всё проклятье своей красоты?» Отсюда, в сравнении с тем как это было в минувшем XIX веке, возникает не только явно повышенное внимание к вопросам философским, но и приобретающим в это время подчеркнуто личный интерес. Теперь зачастую читателю дают понять, что разговор идет не о какой-то жизни вообще, а именно о его – единственной, неповторимой, первой и последней, так же и о смерти, которая для каждого человека является воистину апокалипсисом. В известной мере пересматривается и отношение к свободе: теперь на первом плане свобода не внешняя, общая для всех, но внутренняя, «тайная», мне и только мне принадлежащая. Особая тональность появляется и в изображении любви и счастья человека, для которых он, что опять же подчеркивалось, собственно, и родился (а вовсе не для участия, подвигов и жертв в какой-то борьбе, цель которой в будущем осчастливить каких-то людей).