Текст книги "Вячеслав Гречнев. О прозе и поэзии XIX-XX вв. "

Автор книги: Вячеслав Гречнев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 29 страниц)

Тему рока и роковых обстоятельств в судьбе человека Андреев же в первых своих рассказах начал разрабатывать более детально и углубленно, чем его предшественники. В анализируемом «Большом шлеме» – это все то, что связано с «видимыми» проявлениями загадочно-мистической фатальности в жизни-игре героев. Чуткий к новым веяниям в литературе, В. Г. Короленко писал в 1904 г.:

«Уже в некоторых из предыдущих рассказов молодого автора чувствуется легкое веяние мистики: припомните хотя бы превосходный и проникнутый глубоким юмором рассказ „Большой шлем», в котором, однако, в случайной игре карточных комбинаций как бы чувствуется чья-то таинственная сознательность, насмешливая и злая» [193]193
  Рус. богатство. – 1904. – № 8. – С. 135.


[Закрыть].

Эта «таинственная сознательность», которая управляет «случайной игрой карточных комбинаций», действительно особо подчеркнута в рассказе. Андреев тем самым хочет сказать, что и в жизни человека господствует слепой случай, что его судьба управляется «чьей-то таинственной» волей, с которой нельзя не считаться и логику и нелогичность проявления которой невозможно предвидеть, понять и объяснить.

Несмотря на зловещие знаки «чьей-то таинственной» воли, Масленников упорно стремится к осуществлению своей мечты. И в этом стремлении он бросает, пусть и очень робкий, вызов судьбе, тому роковому сцеплению обстоятельств, которые приведут его к гибели за несколько мгновений до того, как эта мечта стала реальностью. В отличие от толстовского Ивана Ильича Масленников даже не догадывается о своей близкой кончине. В противном случае и он, подобно Ивану Ильичу, возможно, обратился бы к высшей силе, к Нему, с протестующим вопросом: «Зачем Ты все это сделал?».

Именно этот вопрос задает одинокий и гордый Василий Фивейский, герой одноименного рассказа Андреева. Василий Фивейский, «точно проклятый неведомым проклятием», «с юности нес тяжелое бремя печали, болезней и горя» (А, 1, 354) и всю жизнь свою ждал чуда, верил в справедливость и высший разум. Но чуда не произошло, и тогда он восстал против «сурового и загадочного рока», который всю жизнь «тяготел» над ним, восстал против Бога: «Так зачем же я верил? Так зачем же Ты дал мне любовь к людям и жалость, – чтобы посмеяться надо мною? Так зачем же всю жизнь мою Ты держал меня в плену, в рабстве, в оковах? Ни мысли свободной! Ни чувства! Ни вздоха!» (А, 1,422).

От рассказа «Жизнь Василия Фивейского» (1903) ведет начало богоборческая тема, трагически напряженные и бескомпромиссные размышления Андреева о смысле и назначении человеческой жизни.

По справедливому замечанию В. Л. Келдыша, «…от Толстого к Андрееву ведет не только тема бездны ужаса и отчаяния у одинокого в многолюдном мире человека, но и рождаемые этим ужасом „богоборческие» настроения. Мысль о „жестокости Бога" переплета у Ивана Ильича с мыслью об „отсутствии Бога". Герой „Записок сумасшедшего" требует ответа у верховного властителя. „Но ответа не было, как будто и не было никого, кто бы мог отвечать". Вот именно такой ужас молчащего Ничто, подчинявшего себе человека, и страшил героев Андреева.

Но у толстовских героев „богоборчество" – это преходящий, сравнительно кратковременный момент душевной эволюции <…> Суть же раннего творчества Андреева заключается именно в том, чтобы, так или иначе, «посчитаться», хотя бы и путем только внутреннего противостояния, с порабощающими человека началами. Поэтому тема, которую Толстой лишь наметил, чтобы затем ее опровергнуть, у Андреева широко развертывается, становится порой центральной» [194]194
  Русская литература конца XIX—начала XX века. 1901—1907. – С. 39.


[Закрыть]. «Есть люди, которые волнуют и тревожат. К таким людям принадлежал Леонид Андреев, – замечает один из мемуаристов. – Его можно было „не любить" или „любить", но равнодушным к нему остатка было нельзя. Беспокойный, мятущийся, он и окружающих заражал нервной тревогой» [195]195
  Там же.


[Закрыть]. Близок к этому мнению и другой автор воспоминаний об Андрееве, Г. Чулков: «С внешней стороны как будто жизнь его сложилась благополучно: много друзей, любящая семья, литературный успех. Но в Андрееве, в самом Андрееве, в его душе не было благополучия. И эта странная тревога, мучительное беспокойство, какой-то бунт, „несогласие со всем" – вот что было в Андреевым и необычным» [196]196
  Реквием… – С. 195.


[Закрыть].

Разумеется, и самому Андрееву было хорошо известно это свойство его человеческой и писательской натуры. В одном из писем он подчеркнул: «Моя вся суть в том, что я не принимаю мира, каким мне дали его наставники и учители, а беспокойнейшим образом ставлю ему вопросы, расковыриваю, раскапываю, перевертываю, перелицовываю…» [197]197
  Письма Леонида Андреева. – Л., 1924. – С. 33.


[Закрыть].

Это «мучительное беспокойство», «несогласие со всем» отчасти удалось показать М. Горькому в мемуарном очерке «Леонид Андреев». Вспоминая историю их «дружбы-вражды», М. Горький писал: «Леонид Николаевич странно и мучительно резко для себя раскалывался надвое: на одной и той же неделе он мог петь миру – «Осанна!» и провозглашать ему – “Анафема!" <…>

На “Собрании сочинений”, которое Леонид подарил мне в 1915 г., он написал:

“Начиная с курьерского «Бергамота», здесь все писалось и прошло на твоих глазах, Алексей: во многом это – история наших отношений"

Это, к сожалению, верно; к сожалению – потому, что я думаю: для Л. Андреева было бы лучше, если бы он не вводил в свои рассказы историю наших отношений". А он делал это слишком охотно и, торопясь „опровергнуть" мои мнения, портил этим свою обедню. И как будто именно в мою личность он воплотил своего невидимого врага.

После одного из <…> споров он прислал мне корректуру рассказа “Стена”»[198]198
  Реквием… – С. 132.


[Закрыть].

Рассказ «Стена» был одним из первых в ряду тех произведений, вторые положили начало непримиримо острой полемике «за» и «против» Андреева. Этот рассказ сконцентрировал в себе многие из тех проблем и тем, которые в той или иной степени привлекали его внимание в предшествующие годы и которые будут его волновать в дальнейшем.

В рассказе действуют безымянные герои, «прокаженные», а также «стена» и «ночь» – вечные враги людей. Люди устали и отчаялись в непрестанной борьбе с этими врагами, которые, как им представляется преграждают путь к новой и лучшей жизни.

«Как к другу, прижимались они к стене и просили у нее защиты, а она всегда была наш враг, всегда. И ночь возмущалась нашим малодушием и трусостью, и начинала грозно хохотать <…> Гулко вторила мрачно развеселившаяся стена, шаловливо роняла на нас камни, а они дробили наши головы и расплющивали тела. Так веселились они, эти великаны <…> а мы лежали ниц <…> Тогда все мы молили:

– Убей нас!

Но, умирая каждую секунду, мы были бессмертны, как боги» [199]199
  Книга о Леониде Андрееве. – С. 8, 16, 18, 19.


[Закрыть].

Напоминая, как шло критическое осмысление наиболее спорных произведений Андреева 1901 —1902 гг. («Мысль», «Бездна», «В тумане»), современный нам исследователь подчеркивает: «Наиболее “загадочным" оказался рассказ „Стена". Словесные бои вокруг него сводились прежде всего к попыткам определить реальный жизненный смысл, вложенный в зловещие символические образы этого странного произведения. Для радикальной интеллигенции не было сомнения в том, что рассказ направлен против существующего строя, „стеной” стоящего на пути человечества к свободному развитию.

К сожалению, в рассказе „Стена" конкретно-исторические обстоятельства получают слишком отвлеченное и даже мистическое истолкование, предстают в виде непознаваемой и неодолимой роковой силы, властвующей над людьми. Писатель, по-видимому, хочет сказать, что сегодня «стена» существует, но есть уже люди, не желающие мириться с ней, пытающиеся преодолеть ее. Однако беспомощные в своем одиночестве, они терпят поражение. Их мечта – „может быть, хоть один увидит ту новую прекрасную жизнь, которая за стеной", – оставляет равнодушной уродливую массу прокаженных, бездумно веселящихся у подножия зловещей стены. Поэтому при всей субъективно гуманистической направленности и эмоциональной напряженности рассказа выводы были фаталистически безнадежными. К тому же и человеческая личность в этом рассказе выглядит уж слишком бессильной, жалкой, по-декадентски деформированной» [200]200
  Андреев Л. Собрание сочинений: в 16 т. Т. 3. – С. 89, 92.


[Закрыть].

Автор цитируемого высказывания допускает весьма распространенную, и не только в литературе об Андрееве, ошибку. Он не учитывает жанровую природу рассказа, специфику и возможности данного жанра. Очевидно, что «Стена» – рассказ-аллегория, в котором особая роль отводится образам-маскам и деталям сказочно-фантастического пейзажа. Иными словами, произведение такого типа и не могло претендовать на изображение «конкретно-исторических обстоятельств».

С другой стороны, естественно и то, что эти обстоятельства в рассказе «получают слишком отвлеченное и даже мистическое истолкование». Если согласиться с исследователем, подобный упрек можно было бы отнести и к творческой практике многих других писателей, в частности М. Горького: в его легендарно-фантастических вещах действуют неизвестно где и когда обитавшие люди, среди которых есть и вполне «мистические» фигуры, например Ларра – сын женщины и орла и т. д.

Думается, что изображенная автором «стена» – образ собирательный, понятие многомерное: «расшифровка» его никак не может быть сведена к одному-двум и даже трем и более значениям. Есть в этом произведении, несомненно, и «реальный жизненный смысл», а точнее сказать политический, – полемическая направленность рассказа «против существующего строя, „стеной" стоящего на пути человечества к свободному развитию». Это довольно отчетливо почувствовали некоторые современные критики.

Но по-своему правы были и те из них, которые не считали возможным видеть в андреевском произведении только этот смысл. «Некоторые объясняли этот рассказ с чисто „политической" точки зрения, – писал Р. В. Иванов-Разумник, – считая эту „стену" олицетворением русского политического строя и чуть ли не режима Плеве <…> Нечего и говорить, насколько неудачно подобное „объяснение" <…> Для каждого должно быть ясно, что „стена" – это судьба, рок <…> И право же, слишком много чести не только режиму Плеве, но и всему русскому абсолютизму XIX века сравнивать его с вечной, неизменной, фатальной силой, какою представляется Л. Андрееву „стена"» [201]201
  Иванов-Разумник Р. В. О смысле жизни. – СПб., 1908. – С. 116, 117


[Закрыть].

«Рок», «судьба», «фатальные силы» – все это действительно выходит на первый план в творчестве Андреева. С такой точки зрения необходимо рассматривать и рассказ «Стена». Обращение к указанным проблемам происходило не только в связи с его, Андреева, человеческими и писательскими настроениями и пристрастиями. Таково было веяние времени. Интерес к этим темам если и не впервые возникает, то заметно обостряется с появлением последних произведений Тургенева, повестей и рассказов Толстого 1880—1900-х годов. А на грани веков они становятся актуальными для многих поэтов и прозаиков – как реалистов, так и символистов. Достаточно сказать, что к решению их обращаются М. Горький и Бунин, Вересаев и Куприн, Бальмонт и Сологуб, Брюсов и Блок.

Каковы же конкретно те «фатальные силы», которые, по мнению Андреева, образуют непроходимую «стену» на пути человечества к лучшей жизни?

Весьма характерно в этом отношении признание В. В. Вересаева. Вспоминая о времени довольно близкого своего знакомства с Андреевым (1900-е годы). Вересаев задумывается над тем, что было «общего» у них, во всем таких «чудовищно разных» людей (и можно добавить – писателей). И приходит к выводу: «Общее было в то время обоих сильно и глубоко мучившее „чувство зависимости”, – зависимости “души" человека от сил, стоящих выше его, – среды, наследственности, физиологии, возраста; ощущение непрочности всего, к чему приходишь „разумом", „мыслью"» [202]202
  Критический реализм XX века и модернизм. – М., 1967. – С. 256.


[Закрыть]. Многие из этих сил, от которых зависит и душа человеческая, и вся жизнь и судьба – как раз и попытался изобразить в своей «Стене» Андрее».

Поясняя замысел рассказа, он писал одному из своих корреспондентов «Стена – это все то, что стоит на пути к новой, совершу и счастливой жизни. Это, как у нас в России и почти везде на Западе политический и социальный гнет; это несовершенство человеческой природы с ее болезнями, животными инстинктами, злобою, жадностью и пр.; это вопросы о цели и смысле бытия, о Боге, о жизни и смерти – „проклятые вопросы"» [203]203
  Реквием… – С. 149.


[Закрыть]. Зависимость от среды рассматривается писателем прежде всего под углом зрения неравноправного положения людей в обществе. Причем его интересуют в этом случае не социальные причины неравноправия, а та нравственно-психологическая атмосфера, в которой оно существует. Автор намеренно подчеркивает: все собравшиеся у подножия стены находятся в одинаково тяжелых условиях, у всех у них нет никакой надежды преодолеть ее, все они обречены, все они «прокаженные». Но, несмотря на все это, у них не возникает потребности объединить свои усилия, потребности в человеческой солидарности, столь понятной и необходимой в их положении, перед лицом общей беды и несправедливость. У них нет сочувствия к «голодному», хотя, возможно, очень скоро каждый из них может умереть с голоду. Они цинично равнодушны к индивидуальным усилиям людей, одни из которых, отчаявшись, пытаются пробить стену «лбом», а другие – «проковырять» в ней хотя бы маленькую дырочку.

Мотив отчуждения, глубочайшего равнодушия к общему делу, величайшей разъединенности людей неоднократно возникает в рассказе и, можно сказать, усиленно нагнетается автором. В результате возникает впечатление своеобразного «пира во время чумы». В то время как одни «прокаженные» стремятся как-то преодолеть стену, другие «бледные и измученные», сходятся и расходятся в «бесконечном танце», третьи с «веселой завистью» смотрят на танцующих, четвертые находят себе «временную подругу», пятые – «некрасивые» и «больные» – женятся, шестые набрасываются на «труп повешенного».

Но не только разъединенность людей, их взаимное равнодушие зависть, корысть, право сильного, озлобление делают «стену» навсегда неприступной и непреодолимой. На пути к лучшей человеческой доле непоколебимо стоят и другие препятствия, устранить которые не властен человек, ибо они из ряда тех, которые Вересаев назвал «физиологическими». К ним относится, в частности, биологическая несовместимость, вражда полов. Именно ее имеет в виду Андреев, когда очень кратко, но выразительно намечает эволюцию в отношениях «его» и «ее»:

«Я обнимал ее, а она смеялась, и зубки у нее были беленькие, беленькие, щечки розовенькие, розовенькие. Это было так приятно!

И нельзя понять, как это случилось, но радостно оскаленные каленные зубы начинали щелкать, поцелуи становились уксусом, и с визгом, в кото ром еще не исчезла радость, мы начинали грызть друг друга и убивать. И она, беленькие зубки, тоже била меня по моей больной слабой голове <…> И это было страшнее, чем гнев самой ночи и бездушный хохот стены. И я, прокаженный, плакал и дрожал от страха, и потихоньку, тайно от всех целовал гнусные ноги стены, и просил ее меня, только меня одного, пропустить в тот мир, где нет безумных, убиваю щих друг друга» [204]204
  Андреев Л. Собрание сочинений: в 16 т. Т. 3. – С. 93.


[Закрыть] .

Преодолеть «стену», по Андрееву, значит также победить таких вечных врагов человека, как болезни, старость и смерть. Ибо пока они существуют, жизнь людей была и всегда будет отравлена ожиданием «визита» этих врагов.

И понятно, почему безмолвствует и, очевидно, долго, если не вечно, будет безмолвствовать «стена» в ответ на «суровые и горькие требования» смертных:

«– Отдай мне мое дитя! – сказала женщина <…> Кроваво-серым пятном выступали на стене мозги того, кого эта женщина называла „мое дитя" <…>

Из безмолвной толпы вышел красивый и суровый старик и стал рядом с женщиной.

–Отдай мне моего сына! – сказал он <…> И вот вышел из толпы еще человек и сказал:

–Отдай мне моего брата! <…> Тогда и я, прокаженный, ощутил в себе силу и смелость, и вышел вперед, и крикнул громко и грозно.

– Убийца! Отдай мне самого меня! А она, – она молчала. Такая живая и подлая <…>

– Так будь же проклята! <…>

– Будь проклята!

И звенящим тысячеголосым стоном повторила вся земля:

– Будь проклята! Проклята! Проклята!» [205]205
  Там же.– С. 97-99.


[Закрыть] .

Ненависть и «безумная ярость», наполнившие «изболевшиеся сердца», способствовали наконец сплочению:

И <…> мощный поток человеческих тел <…> всей своей силой ударил о стену. И снова отхлынул, и так много, много раз, пока не наступила усталость, и мертвый сон, и тишина» [206]206
  Там же.– С. 100.


[Закрыть] . Но «стена» продолжала стоять несокрушимо.

Рассказ «Стена», написанный в самом начале 1900-х годов в преддверии революции, с одной стороны, очень своевременно указывал на разобщенность людей как на большое зло, способное причинить непоправимый ущерб общему делу, и тем самым, следовательно призызывал к солидарности, а с другой – содержал значительную долю сомнения в успехе борьбы с многоликой «стеной».

Нетрудно увидеть в андреевском рассказе полемику с легендарно-романтическими произведениями М. Горького: и с подвигом во имя людей Данко, и с героической смертью Сокола, и с призывом Буревестника. Вспоминая о «непримиримых» расхождениях с Андреевым во взглядах на человека и перспективы его борьбы за улучшение жизни и обновление мира, М. Горький писал: «Для меня человек всегда победитель, даже и смертельно раненный, умирающий. Прекрасно его стремление к самопознанию и познанию природы, и хотя жизнь его мучительна, – он все более расширяет пределы ее, создавая мыслью своей мудрую науку, чудесное искусство <…> Андрееву человек представлялся духовно нищим; сплетенный из непримиримых противоречий инстинкта и интеллекта, он навсегда лишен возможности достичь какой-либо внутренней гармонии. Все дела его – „суета сует”, тлен и самообман. А главное, он – раб смерти и всю жизнь ходит на цепи её» [207]207
  Горький и Леонид Андреев: неизданная переписка. – С. 492.


[Закрыть]. М. Горький, конечно, видел и отчетливо понимал, что рассказ «Стена», как и многие другие произведения Андреева, полемически направлен против него, автора «Старухи Изергиль», «Песни о Соколе» и «Песни о Буревестнике». И, тем не менее, «Стена» понравилась ему. И, разумеется, ничего странного и удивительного в этом не было: М. Горький умел уважать и ценить чужой и нередко чуждый ему талант; он никогда не считал, что все писатели должны видеть и изображать мир «по-горьковски». Так, в ответ на недоумение Андреева: «Вот – я знаю, чувствую, ты искренне хвалишь рассказ. Но – я не понимаю, как может он нравиться тебе?» – М. Горький ответил: «Мало ли на свете вещей, которые не нравятся мне, однако это не портит их, как я вижу» [208]208
  Книга о Леониде Андрееве. – С. 17-18.


[Закрыть]. Эта позиция в то же время не мешала М. Горькому, как уже отмечалось, открыто и непримиримо спорить с Андреевым. В декабре 1901 г. он писал Андрееву: «По нынешним дням <…> потребно жизнерадостное, героическое, с романтизмом (в меру) [209]209
  Там же. – С. 18.


[Закрыть]. И в этом же месяце в письме к Е. Чирикову М. Горький сетовал на то, что большой талант Андреева – пока еще «одно голое настроение, которое нужно «прихватить огоньком общественности» [210]210
  Архив А. М. Горького. Т. 7: А. М. Горький. Письма к писателям и И. П. Ладыжникову. – М., 1959. – С. 34.


[Закрыть]. При всем том М. Горький с пониманием относился к своеобразию андреевского дарования. Явно имея в виду некоторые из таких рассказов, как «Стена», «Ложь», «Молчание», «Мысль» (в которых, кстати сказать, господствует «одно голое настроение»), он советует Андрееву продолжить творческие поиски именно в этом направлении: «Пощипли Мысль мещанскую, пощипли их Веру, Надежду, Любовь, Чудо, Правду, Ложь – ты все потрогай! И когда ты увидишь, что все сии устои и быки, на коих строится жизнь теплая, жизнь сытая, жизнь уютная, мещанская, зашатаются, как зубы в челюсти старика, – благо ти будет и – долголетен будеши на земли» [211]211
  Горький и Леонид Андреев: неизданная переписка. – С. 113.


[Закрыть].

В этом высказывании особенно очевидно то общее, что сближало писателей, в целом таких «чудовищно разных». Тут были, разумеется не только терпимость и уважение к таланту. В той же «Стене» не могли не вызвать сочувствия М. Горького гневные обличения мещанских, инертных и косных, «устоев» и настроений толпы. Уже в первых своих рассказах-легендах М. Горький будет писать не только о героях и подвигах, но и о тех «серых», благополучных и «осторожных» «людишках», которые, будучи не в состоянии оценить эти подвиги, как нельзя лучше умели извлечь из них для себя практическую пользу. Герой «Стены», призывающий к жертвам во имя лучшей жизни, увидел только «спины» – «равнодушные, жирные, усталые» [212]212
  Андреев Л. Собрание сочинений: в 16 т. Т. 3. – С. 100.


[Закрыть]. Такие же «спины» мог бы увидеть и Данко: он «смотрел на тех, ради которых он понес труд, и видел, что они – как звери <…> не было на лицах их благородства, и нельзя было ему ждать пощады от них». И не случайно, конечно, такие люди, после того как Данко привел их в «свободную землю», «не заметили смерти его и не видали, что еще пылает рядом с трупом Данко его смелое сердце» [213]213
  Горький М. Полное собрание сочинений: худож. произведения, в 25 т. т 1-М., 1968. – С. 95, 96.


[Закрыть]. Однако при всей несомненности переклички финалов этих произведений улавливается различие основной тональности их звучания. Андреев, можно сказать, не оставляет никакой надежды на возможность, даже весьма отдаленную, изменения жизни человека к лучшему: «Черная ночь выплевывала мокрый песок, как больная, и несокрушимой громадой стояла стена», – таковы заключительные слова рассказа [214]214
  Андреев Л. Собрание сочинений: в 16 т. Т. 3. – С. 100.


[Закрыть]. Горький «убежден, что жертвы, на которые идут герои, оправданны и не бесплодны. Да, люди, которых Данко вывел из леса, скорее всего недостойны смерти героя, они еще не доросли до понимания высокого смысла человеческого подвига. Но со временем придут другие люди. О них-то (а не только о своих соплеменниках) и думает умирающий герой, им-то и оставляет надежду автор «Старухи Изергиль»: «Кинул взор вперед себя на ширь степи гордый смельчак Данко, – кинул он радостный взор на свободную землю и засмеялся гордо. А потом упал и – умер» [215]215
  Горький М. Полное собрание сочинений: в 25 т. Т. 1. – С. 96.


[Закрыть].

И в первый, и в последующие периоды своей деятельности М. Горький написал немало произведений, в которых с гневом и сарказмом изобразил «идеалы» и устремления, настроения и психологию мещанина. С этой точки зрения и М. Горький, подобно Андрееву, вполне мог бы назвать многих своих героев «прокаженными», не имеющими ничего общего с образом и подобием человеческим. И – для М. Горького масса людей нередко была только «толпой», сборищем случайных и разных людей, объединенных каким-то одним, как правило, низменным настроением. Как раз к такому изображению, и не только в «Стене», явно тяготел Андреев. Но М. Горький, случалось, пытался предостеречь Андреева, давал понять, что подход в этом случае должен быть дифференцированным: «Дело жизни по нынешним дням все в том, чтоб, с одной стороны, организовать здоровый трудящийся народ – демократию; с другой – чтоб дезорганизовать усталых, сытых, хмурых буржуев. Бодрому человеку только намекни он поймет и улыбнется, и увеличит бодрость свою, больного скукой мещанина – ткни пальцем – и он начнет медленно разрушаться» [216]216
  Горький и Леонид Андреев: неизданная переписка. – С. 83.


[Закрыть]. Но и это и многие другие предостережения М. Горького не возымели действия на Андреева. У него был совсем иной угол зрения, качественно иное восприятие мира и человека. Не оказали влияния на него в этом смысле и события революции 1905 г. «В общем, все, что я видел, – заметит он в письме к В. В. Вересаеву, – не поколебало устоев моей души, моей мысли; быть может, еще не знаю, сдвинуло их слегка в сторону пессимистическую. Вернее так: человека, отдельного человека, я стал и больше ценить и больше любить (не личность, а именно отдельного человека: Ивана, Петра), – но зато к остальным, к большинству, к громаде испытываю чувство величайшей ненависти, иногда отвращения, от которого жить трудно. Революция тем хороша, что она срывает маски, – и те рожи, что выступили теперь на свет, внушают омерзение. И если много героев, то какое огромное количество холодных и тупых скотов, сколько равнодушного предательства, сколько низости и идиотства <…> Можно подумать, что не от Адама, а от Иуды произошли люди, – с таким изяществом и такою грацией совершают они дело массового, оптового христопродавчества» [217]217
  Там же – С.150.


[Закрыть].

Рассказ «Стена», как уже отмечалось, сконцентрировал в себе большинство тех проблем и тем, над которыми постоянно и мучительно размышлял Андреев и которые привлекали внимание многих художников слова на грани веков. Рассказ этот, а точнее сказать философа публицистический этюд, построен по типу полифонического произведения.

Есть в нем главная тема, ее развитие, свой лейтмотив, воссоздать который помогают вновь и вновь повторяющиеся детали пейзажа, детали-символы и образы-маски. К ним относятся «стена» и «ночь», образы «голодного», «танцующего», «повешенного», «дураков» и т. д., а также непрестанно варьируемое восклицание, содержащее просьбу-мольбу уставших от жизни людей: «Убейте нас!», и следующее за ним утверждение «Но, умирая каждую секунду, мы были бессмертны, как боги». За всем этим просматривается центральная для Андреева, и не только в этом рассказе, мысль о смерти человека и бессмертии человечества, – мысль, как он стремится показать, утешительная для личности лишь отчасти и одновременно леденящая душу трагической обреченностью и безысходностью.

Но кроме этой главной темы выдвигается в «Стене» целый ряд опросов, проблем и мотивов, которые не получают в произведении сколь-нибудь последовательного развития и законченного изображения. Они как бы только обозначаются, лишь на какое-то мгновение «выхватываются» из тьмы «ночи» и тут же исчезают. Они – своего рода «кошмарный» фон того, что совершается у «стены», и своеобразное пояснение к более углубленному пониманию многоликости ее – тех непреодолимых несправедливостей, несчастий, социальных в биологических препятствий, которые стоят на жизненном пути всякого смертного. Это и раздумья о власти, законности и беззаконии; о голоде, болезнях, вражде полов; о более чем призрачных возможностях человека в познании и осмыслении им мира и самого себя; это и проблемы индивидуализма и коллективизма, эгоизма и альтруизма, насилия и терпения, веры и неверия, фатальной предопределенности и протеста, борьбы человека против нее и т. д., и т. п. Следует подчеркнуть: все эти проблемы только ставятся или намечаются писателем, отношение же его к ним остается не до конца проясненным. Можно сказать и более определенно: художественная ткань рассказа «Стена» (и это характерно не только для данного андреевского произведения) соткана так, что в ней сопрягаются самые разные логики и ни одной из них не отдается предпочтение, все зависит от точки зрения «наблюдателя».

Вспоминая о времени выхода в свет первой книги рассказов, прославившей Андреева, В. В. Вересаев писал: «Вчерашний безвестный судебный репортер газеты „Курьер", Леонид Андреев сразу и безоговорочно был выдвинут в первый писательский ряд. Рассказ „Бездна", напечатанный уже после выхода книжки в той же газете „Курьер", вызвал в читательской среде бурю яростных нападок и страстных защит, графиня С. А. Толстая, жена Льва Толстого, напечатала в газетах следующее письмо, в котором протестовала против безнравственности рассказа. Буря эта сделала известным имя Леонида Андреева далеко за пределами очень в сущности узкого у нас круга действительных любителей литературы. Книжка, в последующем издании которой был включен и рассказ „Бездна", шла бешеным ходом, от газет и журналов поступали к Андрееву самые заманчивые предложения. Бедняк, перебивавшийся мелким репортажем и писанием портретов, стал обеспеченным человеком» [218]218
  Реквием… – С. 164.


[Закрыть]

В числе тех, кто поддержал Андреева, был М. Горький: ему в целом понравился этот рассказ, он увидел в нем антимещанскую направленность. Союзником С. А. Толстой выступил Л. Н. Толстой, также осудивший это произведение. Оценка Толстого огорчила Андреева: он надеялся, что великому писателю будет близка затронутая тема. В письме к А. А. Измайлову он замечает: «Напрасно это он, – „Бездна" – родная дочь его „Крейцеровой сонаты", хоть и побочная» [219]219
  Там же. – С. 145.


[Закрыть].

У Андреева, конечно, были основания считать себя в этом случае продолжателем Толстого. Как и автор «Крейцеровой сонаты», он в своей «Бездне» обращается к исследованию проблемы пола, изображению животного начала в человеке.

В этом рассказе ничто поначалу не предвещает драматической развязки. Все кажется прекрасным: и природа, окружающая юных героев, студента-технолога Немовецкого и гимназистку Зиночку, и они сами. Можно сказать, что, знакомя читателя с героями, автор с некоторой даже чрезмерностью подчеркивает только хорошее в их внешнем и внутреннем облике: разговор их «лился спокойным потоком и был все об одном: о силе, красоте и бессмертии любви <…> И, как и речь, все у них было молодое, красивое и чистое: стройные, гибкие фигуры, словно пронизанные воздухом <…> и свежие голоса, даже в простых словах звучавшие задумчивой нежностью, так, как звенит ручей в тихую весеннюю ночь, когда не весь еще снег сошел с темных полей» [220]220
  Рус. лит. – 1962. —№3. – С. 198.


[Закрыть].

Однако уже и в первой главке «Бездны» есть своего рода знаки, «знаменья», предвещающие страшный финал рассказа. Это детали пейзажа, детали-символы. В них видится и полное суровой тревоги предостережение героям (всю серьезность его они лишь почувствовали, но не осознали), своего рода предуведомление, лаконичное и образное, о том, что должно произойти в дальнейшем и что призвано бытовой случай перевести в план философски обобщенных раздумий об извечной борьбе темных и светлых начал в человеке, о слепых и разрушительных инстинктах, живущих в недрах его души: «Оттуда, где раньше сверкало раскаленное солнце, бесшумно ползли вверх темные груды облаков и шаг за шагом пожирали светло-голубое пространство. Тучи клубились, сталкивались, медленно и тяжко меняли очертания разбуженных чудовищ и неохотно подвигались вперед, точно их самих, против их воли, гнала какая-то неумолимая, страшная сила. Оторвавшись от других, одиноко металось светлое волокнистое облачко, слабое и испуганное» [221]221
  Андреев Л. Собрание сочинений: в 16 т. Т. 3. – С. 134.


[Закрыть].

Изображаются в «Бездне» и другие темные силы, – порожденные иными контрастами и болезнями общества: бедность, нищета, проституция, бродяжничество, алкоголизм. Говорится об этом тоже в символико-аллегорическом плане, но символика в данном случае более чем прозрачна и значительно легче поддается «расшифровке». На пути Немовецкого и Зиночки возникают страшные фигуры людей: у одной женщины «спина сгорбилась и встягивала вверх грязную кофту», на лице другой «горели по два красных кирпичных пятна»; в молчании мужчин, «мрачных, оборванных», «чувствовалась угроза»: «они были пьяны, злы, и им хотелось любви и разрушения» [222]222
  Там же. – С. 138.


[Закрыть].

К встрече с этой стороной действительности андреевские герои оказались не подготовлены. А главное, не готовы они были к борьбе с «чудовищами», которые обитали не вне их, а внутри. Именно этот конфликт – в центре внимания автора «Бездны». Он прослеживает, как пробуждается зверь в интеллигентном и «чистом» юноше (когда он оказывается наедине с Зиночкой, над которой надругались пьяные и злые босяки), и как это «чудовище» пожирает «светло-голубое пространство» разума и человечности.