Текст книги "Вячеслав Гречнев. О прозе и поэзии XIX-XX вв. "

Автор книги: Вячеслав Гречнев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 29 страниц)

Большой интерес к замыслу другого рассказа («Карамора») проявил Р. Роллан. Оказалось, что и ему встречался такой тип человека, и его интересовала проблема предательства по рассудку. Углубившись в мышления о рассудочном элементе в русском и французском национальных характерах, он пришел к выводу о духовной близости этих столь разных народов. «Скажите, – писал он Горькому, – не кажется ли Вам, что русский человек (при всем том, что он носит в себе хаос инстинктов) чрезвычайно рассудочен – больше чем, в среднем, предатели других рас?.. Уж давно замечено, что славянин и француз были европейскими мастерами-психологами. У обоих есть природный дар самосозерцания, который может превратиться в гениальную или опасную манию: ведь когда долго глядишь в бездну, то голова да закружиться» [288]288
  М. Горький. Пьесы и сценарии / Ин-т мир. лит. им. А. М. Горького, Архив А. М. Горького. – М., 1941. – С. 338. – (Архив А. М. Горького. Т. 2).


[Закрыть].

Из писем многочисленных корреспондентов Горького видно, что глубоко взволновали их и другие проблемы, которых он касался в своем творчестве 1920-х годов, в частности то, как трактовались им вопросы гуманизма и жестокости, искусства и действительности, индивидуализма и коллективизма. Плодотворно было воздействие Горького (в самом широком значении этого слова) и в чисто художественном отношении. В данном случае мы имеем в виду его заметно усилившиеся в 1920-е годы поиски, эксперименты, касавшиеся жанровой структуры рассказа, принципов раскрытия характера. По времени эти эксперименты совпали с расцветом «формальной школы», но по существу они свидетельствовали об имманентном развитии таланта художника, всегда очень чутко реагировавшего на все изменения и веяния общественно-литературной жизни. В этом экспериментировании можно усмотреть и своеобразное соревнование Горького с теми молодыми писателями, которые отдали дань формализму, и следует сказать, что победил в этом споре старый литератор, ибо ему удалось то, что в большинстве своем не совсем и не всегда удалось молодым: создать характеры сложные, полнокровные, многогранные, впечатляюще выпуклые. Имея в виду сборник рассказов и «Заметки из дневника» и отмечая, что «по книгам, напросто, ходят люди, – так ощутимы, телесны герои повестей», К. А. Федин признавался: «Я всплакнул, признаться, от радости, что это так понятно!» [289]289
  Горький и советские писатели: неизданная переписка. – С. 498.


[Закрыть]. Не скрывал своего восхищения и такой строгий и тонкий мастер слова, как М. М. Пришвин, который, прочитав «Отшельника», по его собственным словам, «вытер очки от радостных слез». Он писал Горькому «Только знаете, Алексей Максимович, я тоже когда-нибудь доживу да такого рассказа, я тоже напишу о любви, если у меня жизни не хватит, я жизнь надплету как-нибудь и достигну» [290]290
  Там же. – С. 328.


[Закрыть].

Разумеется, далеко не все, о чем говорил и писал Горький в 1920-е годы, было в полной мере воспринято современниками. Некоторым читателям и ценителям его творчества было не под силу разобраться в тех больших и серьезных проблемах, которые поднимал писатель. С другой стороны, в его литературной и общественно-публицистической практике имели место и некоторые полемические перегибы, заблуждения и ошибки; не все в его творчестве 1920-х годов было созвучно времени, актуально и верно в существе своем. Это сознавали многие из тех писателей, которые внутренне тяготели к Горькому, учились у него. Они спорили с ним, пытались переубедить его. Одни из них (И. Е. Вольнов, К. А. Федин) расходились с ним во взглядах на крестьянство, другие (Р. Роллан) полемизировали с ним по поводу суждений его о национальном характере.

Эти откровенные и серьезные споры имели большое значение и для Горького и для его современников, – они создавали творческую обстановку, которая как нельзя лучше способствовала углубленной плодотворной работе, ибо будила мысль, предостерегала от самоуспокоенности, открывала новые горизонты в художественном постижении действительности. И писатели самых разных возрастов и дарований, общавшиеся с Горьким, гордились и дорожили дружбой с ним, высоко ценя и то, что было создано им в предшествующие периоды деятельности, и то, что написал он в начале 1920-х годов.

Не разделяя слишком суровую самооценку, самокритику Горького, Р. Роллан заметил в одном из писем к нему: «Вы меткий стрелок, Ваша трепещущая стрела несет будущему одновременно со стонами несчастной России утверждение своей неистребимой жизнеспособности, свое юное видение старого мира и выступающие из мрака и хаоса гениальные вспышки ума и искусства. Мне кажется, что Вы более близки Рембрандту, чем Флоберу, и я люблю Вас таким еще сильнее» [291]291
  А. М. Горький; переписка с зарубежными литераторами – С. 341.


[Закрыть].

Глава Седьмая
Ф. И. ТЮТЧЕВ

Сегодня уже ни у кого не вызывает сомнений, что Федор Иванович Тютчев является одним из величайших лирических поэтов мира. Однако это признание пришло далеко не сразу, путь его был трудным и долгим. Речь идет не только о широте признания, но и о глубине понимания этой на редкость содержательной и своеобразной поэзии. Одним из первых в ряду весьма немногочисленных современников Тютчева, осознавших истинный масштаб его дарования, стал Н. А. Некрасов, который назвал лирику Тютчева одним из «немногих блестящих явлений» русской поэзии. Удивительно точным оказалось и предсказание И. С. Тургенева, писавшего, что стихотворения Тютчева переживут многое в современной литературе, что теперь кажется долговечным и пользуется шумным успехом.

Среди тех, кто высоко ценил Тютчева, – А. А. Фет и Д. И. Менделеев. Н. Г. Чернышевский и М. Горький. С «изумлением и восторгом» отзывался о Тютчеве Лев Толстой и даже склонен был иногда ставить его поэзию выше пушкинской. Именно Толстой сказал однажды: без книжки стихотворений Тютчева «нельзя жить». И он же, Толстой, не раз сетовал на то, что лирика этого поэта не получила должной оценки, что критики нередко «забывают» о нем, считают, что он устарел. И действительно, и при жизни Тютчева, и долгое время спустя после его смерти, круг его читателей был весьма малочисленным. И довольно устойчивым было мнение, высказанное критиком А. М. Скабичевским, что Тютчев поэт «посредственный», что большинство его произведений читается с трудом и ценится лишь самыми строгими и «рьяными эстетиками».

Настоящее признание Тютчева как поэта великого началось лишь в конце XIX – начале XX века. Если же говорить о широком признании и популярности, то они пришли гораздо позднее. И все же и сегодня можно сказать, что Тютчев продолжает оставаться в ряду всё еще плохо прочитанных русских поэтов. Причин тому много, и о некоторых из них речь в дальнейшем. Но об одной, и, пожалуй, главной, следует сказать сразу. Несомненно, что часть трудностей, связанных с дальнейшим постижением творческого наследия поэта (как и непонимание его современниками), были обусловлены исключительным своеобразием поистине гениального поэта, который столь ощутимо опередил свое время, что созданные им произведения самым активным образом продолжают участвовать в познании мира и человека в наши дни.

Федор Иванович Тютчев родился 23 ноября (5 декабря) 1803 года в селе Овстуг Брянского уезда Орловской губернии. Тютчевы принадлежали к старинному русскому дворянству. Детство будущего поэт прошло в Овстуге, юность была связана с Москвой.

Большое умственное и нравственное влияние на Тютчева оказал С. Е. Раич, поэт и переводчик, который в качестве домашнего учителя должен был подготовить юношу к поступлению и университет. По словам И. С. Аксакова, первого биографа Тютчева, это был человек в высшей степени оригинальный, бескорыстный, чистый, соединявший солидность ученого с поэтическим пылом и младенческим незлобием. Раич работал над переводами латинских и итальянских поэтов и поощрительно относился к первым переводческим и стихотворным опытам юного Тютчева, который очень скоро стал для него не учеником, а товарищем. И не случайно, конечно, в начале 1818 года четырнадцатилетний Тютчев (к этому времени он переводил Горация и сочинял стихи в подражание этому поэту) был принят в Общество любителей российской словесности. А через год его стихи были впервые напечатаны, и в этом же году он был принят на словесное отделение Московского университета. Университет он закончил в 1821 году. 23 ноября, в день восемнадцатилетия Тютчева, Совет Московского университета утвердил своего бывшего слушателя в звании кандидата.

В июне 1822 года Тютчев был причислен к дипломатической миссии в Мюнхене и последующие двадцать два года своей жизни провел в западноевропейских странах. В Россию он приезжал только во время немногочисленных отпусков. В Мюнхене (в 1826 году) он женился на вдове русского дипломата Элеоноре Петерсон; здесь же он познакомился с философом Шеллингом, с поэтом Генрихом Гейне, стихи которого одним из первых стал переводить на русский язык. Кстати сказать, переводил он и других немецких поэтов – Гете и Шиллера.

Дипломатическая служба не обременяла Тютчева (к карьере и чинам он был почти равнодушен). И досуг он употреблял с большой пользой для себя, серьезно занимаясь изучением истории, философии, языков. И надо сказать, весьма и весьма преуспел в этом, «Вообще это был духовный организм, трудно дающийся пониманию: тонкий, сложный, многострунный. Его внутреннее содержание было самого серьезного качества» [292]292
  Аксаков И. С. Биография Федора Ивановича Тютчева. – М., 1886. – С. 44.
  Тютчев Ф. И. Сочинения: в 2 т. Т. 2. – М., 1984. – С. 77. (В дальнейшем ссылки приводятся в тексте).


[Закрыть], – так писал о Тютчеве И. С. Аксаков. Близок к этому мнению был и И. В. Киреевский, который, после встреч с Тютчевым в Мюнхене, сообщал в Россию: «Он уже одним своим присутствием мог бы быть полезен в России: таких европейских людей у нас перечесть по пальцам» [293]293
  Там же. – С. 42.


[Закрыть].

И вместе с тем этот «европейский человек» сообщает в одном из писем к родителям: «Мне надоело существование человека без родины». А в другом говорит еще более определенно: «Хоть я и не привык жить в России, но думаю, что невозможно быть более привязанным к своей стране, нежели я, более постоянно озабоченным тем, что до нее относится… Я заранее радуюсь тому, что снова окажусь там» [294]294
  Тютчев Ф. И. Сочинения: в 2 т. Т. 2. – М., 1984. – С. 77. (В дальнейшем ссылки приводятся в тексте).


[Закрыть].

Что касается каких-то прямых связей и отношений Тютчева с родиной, то они, как правило, были редкими, случайными, эпизодическими. Это всего четыре отпуска за два десятилетия его службы за границей; это встречи и беседы с соотечественниками, приезжавшими в Мюнхен, это, наконец, переписка Тютчева с российскими корреспондентами, отношения, связанные с посылкой стихов и публикацией их в русских журналах и альманахах («Урания», «Северная лира», «Галатея»).

Стихотворения, печатавшиеся в этих изданиях в 20—30-е годы, не принесли Тютчеву известности в России (хотя некоторые из них позднее будут признаны классикой русской поэзии). Важным этапом в творческой биографии поэта станет публикация шестнадцати стихотворений, отобранных Пушкиным, в журнале «Современник» (1836, № 3) под общим заглавием «Стихотворения, присланные из Германии», с подписью «Ф. Т.». Но и они не сделают его имя популярным. И после смерти Пушкина, вплоть до 1840 года, стихи Тютчева публиковались в «Современнике» (с 1838 года подписывались «Ф. Т-в»). Как полагают, и эти стихи были отобраны еще самим Пушкиным.

Многие биографы и исследователи задавались вопросом, каким образом Тютчев в иноземной среде сумел сохранить строй и чистоту русского языка, как вообще в таких условиях мог создаться в нем русский поэт. В самом деле, и на службе и дома у него говорили по-немецки и по-французски (после смерти первой жены, ни слова не знавшей по-русски, он вновь женился на немке, Эрнестине Дёрнберг, которая выучилась русскому языку, только когда они переехали в Россию).

«Конечно, язык – стихия природная, – писал по этому поводу И. С. Аксаков, – и Тютчев уже перед отъездом за границу владел вполне основательным знанием родной речи. Но для того, чтобы не только сохранить это знание, а стать хозяином и творцом в языке… чтобы возвести свое поэтическое, русское слово до такой степени красоты и силы, при чужеязычной двадцатидвухлетней обстановке, когда поэту даже некому было и поведать своих творений… для этого нужна была такая самобытность духовной природы, которой нельзя не дивиться» [295]295
  Аксаков И. С. Биография Федора Ивановича Тютчева. – С. 53.


[Закрыть].

В Россию Тютчев вернулся в 1844 году. Ряд лет он служит в ведомстве министерства иностранных дел, а затем, с 1858 года и до самой смерти, он – председатель Комитета цензуры иностранной литературы при министерстве иностранных дел. К службе своей, как и в заграничной жизни, он не проявляет особого рвения. Поистине прав был биограф Тютчева, заметивший, что в тщеславии у него был органический недостаток. Он ведет светский образ жизни, большим успехом пользуются его эпиграммы, мудрые и блестящие изречения, меткие словечки. Конечно, ему приятен этот успех, но в то же время он не вполне светский человек. Его тяготят условности светской «морали», он дорожит своей независимостью, своим правом на свободу проявления своих мыслей и чувств. Для «светского» человека Тютчев слишком много читает, слишком глубоко и разрушительно мыслит.

И ещё: он всегда был весьма невысокого мнения о своих стихотворениях, очень не любил говорить о них, более чем равнодушно относился к их судьбе: и тех, которые нужно было печатать, и тех, которые уже были опубликованы. Многие стихи, нередко – из лучших лучшие, он вообще не печатает, о некоторых из них – просто забывает. Не принимает участия он в обоих прижизненных изданиях своих стихов (1854 и 1868 годов). Да и самый выход в свет этих отдельных сборников стихотворений вызывает у него либо иронию, либо раздражение. «Милая моя дочь, – читаем в его письме, – Речь идет о только что появившемся, весьма ненужном в весьма бесполезном издании виршей, которые были бы годны разве лишь на то, чтобы их забыли. Но так как, несмотря на все отвращение, которое я принципиально к этому питал, я кончил тем, что дал свое согласие – из чувства лени и безразличия, то потому и не имею права на это сетовать» (2,320).

Дело было, конечно, не в «лени» и не в «безразличии». Смирение и скромность – вот едва ли не главные грани его характера. В основе их лежало философское сознание ограниченности человеческих возможностей. Это шло и от богатства его внутреннего мира, который всегда был стократ сложнее и интереснее всего того, что переносилось на бумагу. Отсюда признание Тютчева: «Когда я пишу, я никогда не говорю ни того, что хотел бы, ни так, как хотел бы, – вот это-то и внушает мне безмерное отвращение к писанию». Особую ответственность и деликатность проявлял поэт, когда необходимо было касаться «святая святых» – интимных подробностей жизни чувств, любви, «со всеми ее заблуждениями, треволнениями, муками, поэзией, драмой страсти». «Вы знаете, – писал Тютчев, – как я всегда гнушался мнимо поэтическими профанациями внутреннего чувства, этою постыдною выставкою напоказ своих язв сердечных… Боже мой, Боже мой, да что общего между стихами, прозой, литературой – целым внешним миром – и тем… страшным, невыразимо невыносимым, что у меня в эту самую минуту в душе происходит…»(2,274). Это письмо пишется после смерти Елены Александровны Денисьевой. С этой женщиной, которая была много моложе Тютчева, связана последняя любовь поэта, четырнадцатилетний период их жизни (они познакомились в 1850 году, а умерла она в 1864-м). Незаконный брак, в котором состоят они, ставит его и особенно ее в трагически трудное положение. Свет отвергает ее, мать троих детей, возлюбленную поэта, отрекается от нее даже родной отец. Тютчев пытается противостоять всему этому, пытается строить свою жизнь по-новому, но жизнь оказывается сильнее его. Жить им суждено в «страшном раздвоении», все это драматически усложняет их отношения, ее беззаветная любовь к Тютчеву становится вспыльчивой, экзальтированной, а в конечном итоге приходят болезнь и смерть.

Все пережитое составило своеобразный «роман в стихах», известный под названием «Денисьевского цикла», уникального по глубине и силе искренности заключенных в нем мыслей и чувств, исповедальных по своему характеру, лирического цикла, который давно признан одной из вершин мировой поэзии.

Трудно назвать всех людей, с которыми Тютчев, по природе своей весьма общительный человек, был знаком и поддерживал те или иные отношения. Достаточно сказать, что среди них были В. А. Жуковский и П. А. Вяземский, П. Я. Чаадаев, И. С. Тургенев и Я. П. Полонский, А Н. Майков и А. А. Фет. Всех их привлекал и талант Тютчева-поэта, и обаяние его личности, глубина и острота ума, простота и сердечность. И не случайно, конечно, навсегда запомнил свою встречу с Тютчевым Лев Толстой. «На железной дороге,– писал Толстой Н. Н. Страхову, – встретил Тютчева, и мы 4 часа проговорили. Я больше слушал. Знаете ли вы его? Это гениальный, величавый и дитя старик. Из живых я не никого… с кем бы я так одинаково чувствовал и мыслил» [296]296
  Толстой Л. Н. Полное собрание сочинений: в 90 т. Т. 61. – М., 1950. – С. 261.


[Закрыть]. Трудно, опять же, просто перечислить те события, иногда подлинно исторического значения, современником и свидетелем которых был Тютчев. Отечественная война 1812 года, восстание 14 декабря 1825 года, европейские революции 1830 и 1848—1849 годов, Крымская война 1853—1855 годов, Парижская коммуна 1871 года.

Далеко не все эти, как, впрочем, и многие другие события, переживал Тютчев как факты своей личной биографии (что, при его повышенной отзывчивости, было ему свойственно). Но некоторые из них, несомненно, ошеломили его, побудили его к пересмотру некоторых коренных, давно устоявшихся взглядов (например, поражение России в Крымской войне). И можно с уверенностью сказать, Тютчев был истинным сыном своего века, с его бурными, грандиозными переменами и потрясениями, с его «минутами роковыми». Все это, так или иначе, найдет отклик в его поэзии, как отзовется в ней и вся его жизнь, где будет и прекрасная пора юности с ее любовью и майскими грозами, и мудрая зрелость с ее тревожными открытиями и догадками, и пора старости с ее утратами, с редчайшими радостями, с ее зловещими зарницами.

Особенно трудным будет последнее десятилетие жизни Тютчева. Вскоре после смерти Денисьевой умрут их дочь и сын, затем, в 1866 году, умрет мать поэта, потом, в последующие годы, он похоронит старшего сына, брата, младшую дочь… В один из таких горестных дней он скажет: «Во мне всё убито: мысль, чувство, память, всё… Пустота, страшная пустота. И даже в смерти – не предвижу облегчения». (2, 269). Умрет Тютчев 15 (27) июля 1873 года. Незадолго перед смертью он попросил своих родных: «Сделайте так, чтобы я немного почувствовал жизнь вокруг себя».

Мир поэзии Тютчева исключительно богат и сложен. Этот мир в постоянном движении, развитии и становлении. И это понятно: ведь поэт начинал в пору первых успехов Пушкина, а заканчивал свой путь во времена триумфов Достоевского и Толстого. Иначе говори, Тютчеву приходилось обращаться к разным поколениям читателей, а у каждого из этих поколений были свои актуальные задачи, проблемы и запросы. И не случайно, конечно, существенно отличаются его стихотворения 1820– 1830-х и 1850—1870-х годов (в 1840-х годах он написал совсем немного стихов).

В сознание читателей самых разных поколений Тютчев вошел прежде всего как певец природы. Некрасов одной из «главных черт таланта» Тютчева считал любовь к природе, сочувствие к ней, полное понимание ее и умение мастерски воспроизводить ее разнообразные явления. Продолжая эту мысль, В. С. Соловьев выскажет свое понимание своеобразия поэтического восприятия природы у Тютчева, данный ему талант «воплощать в ощутительных образах… высший смысл жизни», когда «непосредственно открывается в форме ощутительной красоты то же совершенное содержание бытия, которое философией добывается как истина мышления, а в нравственной деятельности дает о себе знать как безусловное требование совести и долга» [297]297
  Соловьев В. С. Философия искусства и литературная критика. – М., 1991. – С. 472.


[Закрыть].

Действительно, природа изображается поэтом во всем многообразии ее проявлений, в самых разных ее состояниях, переходах и процессах, она у него живет, движется, меняет очертания. По словам Фета, центральная идея лирики Тютчева – космизм красоты, и свою задачу художника он видит в том, чтобы улавливать тончайшие формы и оттенки бесконечно разнообразной красоты, которая разлита по всему мирозданию [298]298
  См. Селезнев А. И. Лирика Ф. И. Тютчева в русской мысли второй половины xix – начала xx вв. – СПб, 2002. – С. 29.


[Закрыть]. В хрестоматийно известном стихотворении «Весенняя гроза», в одной его строфе, он сумел воспроизвести и раскаты грома, и летящие брызги дождя, и блеск солнца:

 
Гремят раскаты молодые,
Вот дождик брызнул, пыль летит,
Повисли перлы дождевые,
И солнце нити золотит (1, 36).
 

Картину, полную движения, находим и в стихотворении «Снежные горы», в котором «синеют озера струи», «спешат ручьи», «играют выси ледяные», а в стихотворении «Вечер» – слышен «далекий колокольный звон» и «ложится по долине тень». В стихотворении «Утро в горах» мы видим не только все три яруса горного пейзажа, где есть и небо, и вершины гор, и долина, но и то, как возникают «воздушные руины… палат»: их создает воображение из туманов, покрывающих скаты гор.

«Никакой другой поэт не чувствовал так сильно и не осознавал так ясно таинственной основы самых различных областей действительности: космических процессов, душевно-духовной жизни, истории человечества» [299]299
  Селезнев А. И. Лирика Ф. И. Тютчева… – С. 80.


[Закрыть].

Тютчевым создано было немало стихотворений, в которых отчетливо рассматривается это своеобразное созвучие его вдохновения с сами разными проявлениями жизни природы и человека. Подобное созвучие находим, например, в стихотворении «Я помню время золотое…»: безоблачность счастья, красота и безмятежность и первой любви, и первых встреч молодых героев находятся в полном согласии и с шумом Дуная, и с цветением «диких яблонь», и с веянием «тихого» ветра, и с солнцем, которое «медлило, прощаясь с холмом, и замком, и тобой» (1,93).

Однако как ни богаты и разнообразны в поэзии Тютчева связи и отношения природы и человека, соответствия между ними далеко не прямолинейны. Да, все сущее на земле, так или иначе, взаимосвязано, но само по себе это еще не определяет степень близости и понимания, и то и другое может быть лишь кажущимся, иллюзорным.

 
Что ты клонишь над водами
Ива, макушку свою?
И дрожащими листами,
Словно жадными устами,
Ловишь беглую струю?..
 
 
Хоть томится, хоть трепещет
Каждый лист твой над струей…
Но струя бежит и плещет,
И, на солнце нежась, блещет,
И смеется над тобой…(1, 81).
 

Можно встретить у него и описания природы по принципу контраста, когда соотносятся вещи и явления, явно не соотносимые. Таким диссонансом, «ужасным», «безумным» смехом звучит песнь жаворонка в «поздний, мертвый час» «мглистого и ненастного» вечера («Вечер мглистый и ненастный…»).

Еще чаще пишет Тютчев о равнодушии вечно юной и прекрасной природы к жизни человека, к его радостям и печалям. Ей, природе, безразлично, кто и какой это человек – никому не известный или Наполеон: как до него, при нем, так и после его смерти вновь пришла весна и «природа ожила, и блещет все в торжественном покое: лазурь небес, и море голубое»… («Могила Наполеона»). Близко этому стихотворение «И гроб опущен уж в могилу…», в котором описываются похороны, «а небо так нетленно-чисто, так беспредельно над землей». Хотя в этом случае автор показывает, что равнодушие, черствость и бездушие к смерти проявляет нередко и человек, что куда менее приятно и объяснимо, нежели равнодушие природы. Это и заученная «погребальная» речь пастора, и «пристойные» беседы и разговоры людей, пришедших проститься с умершим. Кстати сказать, равнодушие природы Тютчев отнюдь не склонен объяснять тем, что материя это низшая, неживая, бездушная. Напротив, в известном и во многих отношениях программном стихотворении он с полемической остротой заявит:

«Не то, что мните вы, природа: Не слепок, не бездушный лик – В ней есть душа, в ней есть свобода, В ней есть любовь, в ней есть язык > (1, 101).

Все дело в том, таким образом, чтобы увидеть, почувствовать и понять и «душу» и «язык» природы. Разумеется, дар это редчайший, и выпадает он на долю далеко не каждого человека. Именно этим можно объяснить то обилие разного рода загадок и тайн, которые из века в век природа хранит в себе и про себя. И одна из них, которая, среди других прочих, особенно волновала и всегда будет волновать человека, это память природы о прошлом и былом. Вот как написал об этом в своем стихотворении «Через ливонские я проезжал поля…»:

И, глядя на тебя, пустынная река, И на тебя, прибрежная дуброва, «Вы, – мыслил я, – пришли издалека, Вы, сверстники сего былого!»

Так! вам одним лишь удалось Дойти до нас с брегов другого света. О, если б про него хоть на один вопрос Мог допроситься я ответа!..» (1, 63).

Мысль здесь предельно ясна: о прошлом может поведать лишь тот, кто был «сверстником сего былого», в данном случае – «река» и «дуброва», сроки жизни которых, в сравнении с кратким мигом бытия человеческого, поистине бесконечны. Однако Тютчева очень часто не удовлетворял какой-то один ответ, он постоянно искал всё новые и новые аспекты в художественном решении нередко одного и того же круга вопросов и проблем. Так, например, мы видим, что в стихотворении «Весна» поэт проводит совсем иную мысль: вечную молодость природы он объясняет тем, что она никогда не бывает отягощена воспоминаниями о прошлом, что ее жизнь, «как океан безбрежный, вся в настоящем разлита». А в одном из более поздних своих произведений, «От жизни той, что бушевала здесь…», он заявит еще категоричнее:

 
Природа знать не знает о былом,
Ей чужды наши призрачные годы,
И перед ней мы смутно сознаем
Себя самих – лишь грезою природы.
………………………………………………
Поочередно всех своих детей,
Свершающихсвой подвиг бесполезный,
Она равно приветствует своей
Всепоглощающей и миротворной бездной (1, 223).
 

Лирика природы Тютчева вся насквозь проникнута философской мыслью. Об этом писал еще Тургенев, который подготовил первое издание сборника стихов Тютчева (1854). «Если мы не ошибаемся, – отмечал Тургенев, – каждое его стихотворение начиналось мыслию, но мыслию, которая, как огненная точка, вспыхивала под влиянием глубокого чувства или сильного впечатления; вследствие этого, если можно так выразиться, свойства происхождения своего мысль Тютчева никогда не является читателю нагою и отвлеченною, но всегда сливается с образом, взятым из мира души или природы, проникается им, и сама его проникает нераздельно и неразрывно» [300]300
  Тургенев И. С. Полное собрание сочинений и писем, в 30 т. Т.4. – 1980. – С. 526-527.


[Закрыть]. Желая подчеркнуть именно это своеобразие, И. С. Аксаков сравнивал поэзию Тютчева творчеством таких поэтов, как А. С. Хомяков и Е. А. Баратынский и приходил к выводу, что у него не то что мыслящая поэзия, – а поэтическая мысль, не чувство рассуждающее, мыслящее, – а мысль чувствующая и живая.

Тютчев постоянно проявлял интерес к философии. С юных лет он был знаком с античной философией и с работами французских мыслителей, позднее увлекся литературой и философией немецкой. В первую очередь следует назвать здесь основателя натурфилософских систем Шеллинга. Как уже отмечалось выше, они были знакомы лично, и, судя по всему, знакомство это полезно было взаимно. Во всяком случае, Шеллинг говорил о Тютчеве (со слов П. В. Киреевского): «Это превосходнейший человек, очень образованный человек, с которым всегда охотно беседуешь».

Не отрицая влияний и воздействий на Тютчева самых разных философов, не следует и преувеличивать их роль в становлении его мировоззрения, а тем более искать прямые или завуалированные отклики той или другой философской системы в его стихотворениях. Как справедливо подчеркивали исследователи, он дает не столько последовательный строй мыслей, развивающих определенную философскую проблематику, сколько комплекс переживаний этих мыслей, эмоциональное эхо той аналитической работы мысли, которая протекла в сознании поэта, побуждая его творчески воплотить себя в лирическом произведении.

Поэзия Тютчева, можно сказать, перенасыщена тревогой, предчувствиями роковых развязок, катастроф – «катаклизмов», он пишет о «страшных песнях» хаоса, о грозах и бушующем море. Но есть у Тютчева и стихи – своего рода признания в любви к природе умиротворенной, солнечной, радующей человека. «Нет, моего к тебе пристрастья Я скрыть не в силах, мать-Земля!.. Что пред тобой утеха рая, Пора любви, пора весны, Цветущее блаженство мая, Румяный свет, златые сны…» (1,88). Иными словами, Тютчев и понимает и принимает жизнь во всех ее проявлениях, до самозабвения любит её. И в то же время многое из того, что в совокупности своей составляет бытие человека, являлось предметом его постоянных, напряженных и тяжелых раздумий, вызывало в нем страстное желание, иногда на грани отчаяния, не соглашаться, спорить, протестовать. Поэт не раз признавался своим близким, что для него привычны «состояние внутренней тревоги» и «чувство тоски и ужаса». Размышляя над тем, какие же именно проблемы так сильно тревожили Тютчева, известный исследователь его творчества К. В. Пигарев приходит к выводу, что это и время, бороздящее неизгладимыми морщинами любимые черты, и пространство, разъединяющее людей и отдающее их во власть времени, и, наконец, смерть – равно враждебные человеку силы в глазах Тютчева. Именно они затавляют его „с такой болезненной живостью и настойчивостью" испытывать „сознание непрочности и хрупкости всего в жизни"». Земля и Небо противопоставлены в поэзии Тютчева. Земля – это колыбель и дом человека, это все, связанное с великой случайностью появления его на свет и великой радостью уникальности его жизни. Но Земля – это и быт, в котором так легко погрязнуть человеку, это и «пыль» мизерных и суетных стремлений людей, это и неумолимо уходящее время, забвение и смерть. С Небом у Тютчева ассоциируется все самое светлое и чистое, недостижимо высокое, духовное и нравственное. Без этой устремленности в Небо жизнь представляется поэту «утомительным сном». Конечно, мгновения эти редчайшие, они сродни озарениям. Так, в стихотворении «Проблеск», например, полет души «к бессмертному» сопровождается звучанием «скорби» на струнах «ангельской лиры». Объяснение этому следует искать как в том, что человек бессилен вернуть «минувшее» или вернуться в него, так и в том, о чем говорится далее в стихотворении: «Мы в небе скоро устаем, – и не дано ничтожной пыли дышать божественным огнем».

Именно в этом трагизм существования человека – «в невозможности отделить в себе земное от небесного, бренное тело от нетленной души. Трагизм – в сознании личной смертности, в желании неосуществимого, в стремлении к недоступному» [301]301
  Селезнев А. И. Лирика Ф. И. Тютчева… – С. 191.


[Закрыть].

Неумолимое шествие времени изображает Тютчев во многих своих произведениях и с самых разных сторон. В стихотворении «Бессонница» мы слышим поначалу «однообразный бой» часов, «Томительная ночи повесть! Язык для всех равно чужой И внятный каждому, как совесть!» Но затем, как это нередко бывает у Тютчева, вполне конкретные явления, факты и детали житейского обихода постепенно начинают обретать иной смысл, более обобщенный, философский. И вот уже «часов однообразный бой» начинает восприниматься, как «глухие времени стенанья, пророчески-прощальный глас». Разбуженная бессонницей фантазия, нахлынувшие ночные мысли и чувства рисуют страшную картину: «Нам мнится: мир осиротелый Неотразимый Рок настиг – И мы, в борьбе, природой целой Покинуты на нас самих; И наша жизнь стоит пред нами, Как призрак на краю земли, И с нашим веком и друзьями Бледнеет в сумрачной дали; И новое, младое племя Меж тем на солнце расцвело, А нас, друзья, и наше время Давно забвеньем занесло!» (1, 41).