Текст книги "Герои Первой мировой"

Автор книги: Вячеслав Бондаренко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 42 страниц)

Были у М.В. Алексеева и совсем уж откровенные недоброжелатели из придворных кругов. Они высмеивали простоту и демократичность генерала, незнание им застольного этикета, утверждали, что как только он лишится высокого поста, то тут же пропадет на армейских «задворках», и даже пустили про Алексеева злое присловье: «Посдавал все крепости немцам и получил повышение». Но Алексеев не обращал на это внимание. Он не раз говорил о том, что на высокую должность его назначили временно, чтобы выправить сложную ситуацию на фронтах, а когда дела наладятся, его уволят, чтобы победоносно завершить войну смог «свой» человек.

…Осенние месяцы 1915 года для Ставки выдались не менее тяжелыми, чем летние. В ходе оборонительного Виленского сражения русская армия, сдав противнику Вильно и мощную Ковенскую крепость, отступила вглубь Белоруссии, а германские мобильные соединения предприняли так называемый Свенцянский прорыв – попытку кавалерийского «блицкрига». В течение нескольких дней вражеские конные разъезды проникли глубоко в тылы русской армии, над Московским и Петроградским направлениями нависла реальная угроза. По инициативе главкома Западного фронта А.Е. Эверта, поддержанной Алексеевым, на ликвидацию прорыва была брошена 2-я армия генерала от инфантерии В.В. Смирнова, благодаря энергичным и активным действиям которой прорыв был ликвидирован. Начиная с конца октября 1915 года театр военных действий начал постепенно стабилизироваться на линии Рига – Двинск (ныне Даугавпилс, Латвия) – Поставы – Барановичи – Пинск – Черновицы (ныне Черновцы, Украина). Германские войска окончательно выдохлись и больше не могли развивать наступление, а русские армии, нанеся противнику ряд ощутимых контрударов, начали возводить мощные линии обороны. Война на русском фронте приобрела позиционный характер, который в основном и сохранила на протяжении около двух лет. «По мере того как войска устраивались на новых линиях обороны и спокойная рука генерала Алексеева приводила все в порядок, настроение армии стало улучшаться», – отмечал военный историк Н.Н. Головин.

Основной задачей Ставки на рубеже 1915—1916 годов было пополнение обескровленной долгими оборонительными сражениями армии и преодоление «снарядного голода». Эта задача была успешно выполнена. Если в октябре 1915 года строевой состав армии составлял 870 тысяч человек, то в феврале 1916-го – уже 1 миллион 800 тысяч. Значительно улучшилось в 1916 году и боевое снабжение русских войск. Так, выпуск винтовок в сравнении с 1914 годом удвоился (с 55 до 110 тысяч в месяц), пулеметов – вырос в шесть раз (с 160 до 900 в месяц), снарядов малых калибров – в девять раз (с 70 до 665), снарядов калибра 76,2 миллиметра – в шестнадцать раз (с 100 тысяч до 1 миллиона 600 тысяч). Вырос и импорт оружия: в 1916 году Россия получила из-за рубежа 9428 пулеметов, 8 миллионов снарядов среднего и 1 692 тысячи – крупного калибра, 446 осадных орудий. У. Черчилль отмечал: «К лету 1916 г. Россия, которая 18 месяцев перед этим была почти безоружной, которая в течение 1915 г. пережила непрерывный ряд страшных поражений, действительно сумела собственными усилиями и путем использования средств союзников выставить в поле – организовать, вооружить, снабдить – 60 армейских корпусов вместо тех 35, с которыми она начала войну».

К 1916 году в России встали под ружье 15 миллионов муж– чин. Но в сопоставлении с другими воюющими странами эта цифра вовсе не кажется такой уж огромной. Судите сами: в России воевало менее 9 процентов населения страны, в то время как в Великобритании – 13 процентов, а в Германии и Франции – по 20. Дошло до того, что в Германии в армию начали призывать 17-летних юношей, всерьез рассматривался вопрос о мобилизации женщин и о тотальной мобилизации всего населения от 15 до 60 лет. В январе 1916-го в Турции начали призывать 50-летних, в Австро-Венгрии – 55-летних… Ничего подобного в России не происходило даже близко. Только в феврале 1917 года в армию начали призывать 18-летних парней.

Третий год войны, 1916-й, стал для Российской империи годом тяжелых сражений, причем все они так или иначе находились в прямой зависимости от европейского театра военных действий. 1 февраля 1916 года во французском городе Шантильи состоялась межсоюзническая военная конференция представителей стран Антанты, на которой было решено предпринять совместное наступление на противника в июне. Однако Германия спутала эти планы, буквально через неделю после конференции в Шантильи навязав французам тяжелое сражение за крепость Верден. Уже 21 февраля представитель Франции при Ставке генерал П. По запросил помощи у России. Результатом стала продолжавшаяся с 5 по 18 марта Нарочская операция – попытка Западного и Северного фронтов прорвать линию германской обороны в Белоруссии и тем самым отвлечь внимание немцев от Вердена. Сражение шло в тяжелейших условиях – дождь вперемешку со снегом, минусовая температура… Русские войска проявили массовый героизм и самоотверженность, крупным успехом стало освобождение 8 марта города Поставы. Однако прорвать сильно укрепленную полосу обороны противника не удалось. 20 тысяч убитых, 65 тысяч раненых, 5 тысяч пропавших без вести – в такую цену обошлась русской армии помощь союзникам, оборонявшим Верден. Характерно, что в своем историческом труде «Верден» (1929) маршал Франции А. Петен не обмолвился о героях Нарочского сражения ни единым словом…

По итогам Нарочской операции 1 апреля 1916 года в Ставке было собрано совещание главкомов фронтов. По свидетельству А.А. Брусилова, руководил прениями Алексеев, Верховный же главнокомандующий лишь утверждал его предложения. Итогом совещания стала выработка плана нового летнего наступления. Главный удар в направлении на Вильно должен был наносить Западный фронт А.Е. Эверта, вспомогательный удар на Свенцяны доверили Северному фронту А.Н. Куропаткина, а демонстрационный на Ковель – Юго-Западному фронту А.А. Брусилова. Но военная история распорядилась по-своему. Блестящий Брусиловский прорыв Юго-Западного фронта вошел в анналы Первой мировой войны как самая успешная наступательная операция, а вот наступление Западного фронта на Барановичи, от которого столько ждали, обернулось для русской армии тяжелейшими, но почти безрезультатными боями и огромными потерями…

Вторая половина 1916-го также не принесла России решающих побед. Ковельское сражение Юго-Западного фронта закончилось безрезультатно, не было использовано в полной мере и выступление Румынии на стороне Антанты. По мнению А.А. Брусилова, «произошло это оттого, что верховного главнокомандующего у нас по сути дела не было, а его начальник штаба, невзирая на весь свой ум и знания, не был волевым человеком». С Брусиловым был согласен и крупнейший военный историк А.А. Керсновский, который в своей «Истории Русской армии» со свойственной ему эмоциональностью писал: «Решение Ставки нанести главный удар Западным фронтом в самое крепкое место неприятельского расположения – и это несмотря на неудачу Нарочского наступления – было едва ли не самым большим стратегическим абсурдом Мировой войны. И то, что это решение было навязано союзниками, лишь отягчает вину русской Ставки перед Россией и русской армией. А когда не поддержанное Ставкой наступление Юго-Западного фронта уже успело захлебнуться, Ставка решила его развить и указала для главного удара опять-таки самое крепкое, единственно крепкое место вражеского расположения – Ковель!..

Вместо того чтобы управлять событиями, Ставка сама следовала за ними. Верховного руководства российской вооруженной силы не существовало».

Такой жестокий приговор, вынесенный М.В. Алексееву, можно оспорить по многим пунктам. Конечно, управление работой штаба Ставки было не под силу одному человеку, даже такому талантливому, как Алексеев. Он просто физически не мог вникнуть во все детали многочисленных операций, планировавшихся на гигантском, протянувшемся от Риги до Румынии, фронте. Конечно, его вина в том, что он не сумел (и, видимо, не очень стремился) подобрать себе умных, опытных и самостоятельных помощников, взявших бы на себя техническую часть работы. В каких-то вопросах Алексееву не хватало настойчивости, стальной воли полководца, умения возразить Николаю II и навязать ему свою точку зрения. В корне порочной была и система взаимоотношений Алексеева с главкомами фронтов, которые могли принимать или не принимать к исполнению его советы и рекомендации. Наконец, нет сомнения, что Алексееву порой попросту не хватало полководческой фантазии для того, чтобы воплотить в жизнь казавшиеся ему авантюрными планы. Так, именно из-за его противодействия в апреле и октябре 1915 года не воплотилась в жизнь идея десантной операции против Константинополя, а в августе 1916-го не были использованы возможности только что вступившей в войну Румынии. Между тем в первом случае поражение Турции и Болгарии, а во втором случае – Австро-Венгрии было бы скорым и неизбежным.

И конечно, Алексеев был скован в своих решениях железными цепями союзнических обязательств, тяготевших над Россией. Оттого все победы нашей армии, даже самые блестящие, такие как Брусиловский прорыв, осуществлялись фактически не во имя России, а во имя интересов Антанты. Постоянная оглядка на союзников, исполнение всех их требований и вместе с тем неумение самим потребовать помощь тогда, когда она была необходима, действительно характеризовали все действия русской Ставки Верховного главнокомандующего.

Но винить в этом лично Михаила Васильевича Алексеева было бы несправедливо. В точно таких же условиях оказался бы на его месте любой военачальник, назначенный на пост начальника штаба Верховного в 1915 году. Работать практически в одиночку, имея крайне нечетко обозначенную компетенцию, зачастую исходя из интересов союзников, к тому же имея прямым начальником императора, было бы невероятно трудно даже гениальному полководцу.

Не следует к тому же забывать, сколько было сделано М.В. Алексеевым для выправления сложнейшей ситуации на фронте в 1915 году и для восстановления армии в 1916-м. Только благодаря его руководству вооруженными силами линия русского фронта смогла быстро «закаменеть» и местами оставаться неизменной в течение двух лет. О том, чтобы подпустить врага к Киеву, Минску, Москве, Петрограду, а тем более к Волге, тогда никто не мог и помыслить!..

Сам М.В. Алексеев, конечно, прекрасно осознавал щекотливость ситуации, в которой он находился. Видимо, именно неопределенность его положения и заставила генерала задуматься о том, насколько полезна для страны такая форма его деятельности и вообще – возможно ли выиграть войну, управляя войсками по существующей в России схеме.

Служивший в Ставке подполковник М.К. Лемке еще в октябре 1915 года подметил, что компетенция Алексеева становится весьма широкой и выходит за круг чисто военных проблем: «К нач. штаба стараются попасть на прием разные высокопоставленные лица с просьбами взять на себя и то, и се, чтобы привести в порядок страну. Например, Родзянко просил его взяться за урегулирование вопроса о перевозке грузов. И постепенно, видя, что положение его крепнет, Алексеев делается смелее и входит в навязываемую ему роль министра с громадной компетенцией, но без портфеля». Естественно, что облеченный огромной властью генерал быстро оказался в центре внимания самых различных политических группировок, каждая из которых желала видеть в Алексееве «своего». Позицию самого Михаила Васильевича М.К. Лемке описывал так: «Как умный человек, Алексеев отнюдь не разделяет курс современной реакционной политики, чувствует основные ошибки правительства и ясно видит, что царь окружен людьми, совершенно лишенными здравого смысла и чести».

Все чаще военачальника одолевали тяжелые мысли о будущем страны. Весьма показателен диалог, состоявшийся между М.В. Алексеевым и М.К. Лемке 16 марта 1916 года, сразу после неудачной Нарочской операции. Тогда, по свидетельству мемуариста, Алексеев произнес следующее:

– Армия – наша фотография… С такой армией можно только погибать. И задача командования свести эту гибель к возможно меньшему позору. Россия кончит прахом, оглянется, встанет на все свои четыре медвежьи лапы и пойдет ломать… Вот тогда мы узнаем, поймем, какого зверя держали в клетке. Все полетит, все будет разрушено, все самое дорогое и ценное признается вздором…

– Если этот процесс неотвратим, – возразил Лемке, – то не лучше ли теперь принять меры к меньшему краху, спасению самого дорогого, хоть нашей культуры?

– Мы бессильны спасти будущее, никакими мерами этого не достигнуть. Будущее страшно, а мы должны сидеть сложа руки и только ждать, когда же все начнет валиться. А валиться будет бурно, стихийно. Вы думаете, я не сижу ночами и не думаю хотя бы о моменте демобилизации армии? Ведь это же будет такой поток дикого разнуздавшегося солдата, который никто не остановит…

Читать подобные предсказания, с убийственной точностью сбывшиеся в 1917 году, сегодня жутко. Однако подобный пессимизм овладевал начальником штаба Верховного далеко не всегда. «Сидеть сложа руки» было не в его правилах, иначе Алексеев не предпринимал бы никаких шагов, а просто бездумно и слепо исполнял бы свои служебные обязанности…

По-видимому, сначала недовольство М.В. Алексеева вызывало лишь сильное влияние, которое оказывали на Николая II его супруга, императрица Александра Федоровна, и Григорий Распутин. Генерал П.К. Кондзеровский запечатлел в мемуарах такую сцену: «Придя к генералу Алексееву с докладом, я застал его в страшно возбужденном состоянии, бегающим взад и вперед по его маленькому служебному кабинету. И тут он мне взволнованно сказал несколько слов о том, какое ужасное влияние имеет на Государя Императрица, как Она портит этим Государю и как вредит всему». А Г.И. Шавельский вспоминает о том, с какой охотой согласился Алексеев поддержать его разговор с Николаем II о вредном влиянии, которое оказывает на него Распутин.

Надо сказать, что императрица искренне пыталась наладить с Алексеевым контакт. Во время одного из посещений Могилёва она во время прогулки с генералом завела разговор о Распутине, убеждая Михаила Васильевича в том, что его посещение Ставки принесет армии счастье. Но Алексеев сухо сказал в ответ, что если Распутин появится в Могилёве, он немедленно подаст в отставку. Императрица резко оборвала разговор и ушла не простившись. По словам Алексеева, после этой беседы отношение к нему императора ухудшилось. Впрочем, из дальнейших событий видно, что доверия к своему начштаба Верховный не утратил.

Одновременно генерала беспокоил нараставший в тылу кризис, вернее, сразу несколько кризисов – политический, экономический, духовный. С 1915 года в России началось размежевание между фронтом и тылом, которое возрастало с каждым месяцем. Столкнувшись с невиданной доселе войной, с колоссальными жертвами и потерями, которые на фоне побед России XIX века казались ужасающими (отдали Варшаву, которой Россия владела сто лет!.. Германская армия стояла в Белоруссии!..), люди оказались неготовыми жить и работать по простому и логичному правилу: «Все для фронта, все для победы». Тем более что Россия, в отличие от большинства воюющих стран, не вводила (и не могла ввести – против этого восстала бы Государственная дума) военное положение в тылу. Так что военные заводы даже в разгар неудач на фронте могли преспокойно бастовать (в 1914 году в России бастовало 300 тысяч рабочих, в 1916-м – уже 2,2 миллиона), газеты – сеять слухи и панику, «земгусары» – рассказывать сплетни о Распутине, поэты – писать стихи наподобие «Еще не значит быть изменником – быть радостным и молодым, не причиняя боли пленникам и не спеша в шрапнельный дым» (Игорь Северянин)…

Со всем этим хаосом, по мысли Алексеева, должно было покончить Верховное министерство государственной обороны, проект создания которого был подготовлен генералом 15 июня 1916 года. По мысли Алексеева, верховный министр должен был стать своего рода Верховным главнокомандующим тылом, а жизнь страны целиком и полностью должна была быть подчинена нуждам армии. Однако 28 июня Совет министров, собравшийся в Ставке, большинством голосов отклонил проект Алексеева. Михаил Васильевич убедился в том, что конструктивный диалог с действующим правительством вряд ли получится, и, видимо, дал это понять, так как императрица вскоре сообщила Николаю II: «Все министры чувствуют антагонизм с его (Алексеева. – В. Б.) стороны». Сам же Алексеев так отзывался о членах кабинета Б.В. Штюрмера: «Это не люди – это сумасшедшие куклы, которые решительно ничего не понимают».

На фоне этих разочарований Алексеева все больше интересовали возможности хорошо знакомых ему представителей либеральной оппозиции. Главенствующие роли в ней занимали представители думского Прогрессивного блока и тесно связанные с ними руководители Военно-промышленного комитета (ВПК) и Союза земств и городов (Земгора). Глава ВПК А.И. Гучков был отлично знаком Алексееву еще с 1907 года, а лидеры Земгора князь Г Е. Львов и М.В. Челноков специально приезжали к нему в Ставку в январе 1916-го. Именно в либеральных кругах в течение второй половины этого года постепенно вызрела идея государственного переворота – а точнее, устранения правящего монарха и провозглашения императором цесаревича Алексея при регентстве великого князя Михаила Александровича. Начиная с февраля Гучков обратился к Алексееву с целым рядом писем, в которых прямо обвинял правительство в измене и взывал к генералу: «Мы в тылу бессильны или почти бессильны бороться с этим злом… Можете ли вы что-нибудь сделать? Не знаю. Но будьте уверены, что наша отвратительная политика (включая и нашу отвратительную дипломатию) грозит пересечь линии вашей хорошей стратегии в настоящем и окончательно исказить ее плоды в будущем». Тон этих писем явно говорил о том, что Гучков видел в Алексееве своего единомышленника…

Интересно, что узнавшая об этих письмах императрица Александра Федоровна сообщала мужу 18 сентября 1916 года: «Теперь идет переписка между Алексеевым и этой скотиной Гучковым, и он начинит его всякими мерзостями – предостереги его, это такая умная скотина, а Алексеев, без сомнения, станет прислушиваться к тому, что он говорит». В ответном письме император удивляется: «Откуда ты знаешь, что Гучков переписывается с Алексеевым? Я никогда раньше не слыхал об этом». Пригласив к себе Алексеева, Николай II поинтересовался, переписывается ли он с Гучковым, и получил отрицательный ответ. Впрочем, Гучков вскоре сам обнародовал свое письмо Алексееву от 15 августа – видимо, затем, чтобы «сжечь мосты» за Алексеевым и подтолкнуть его к более решительным действиям. Да и императрица снабдила мужа копией письма Гучкова к Алексееву.

К этому времени отношение Михаила Васильевича к правящему монарху успело кардинально измениться. На смену добродушной фразе «С ним мы спелись» постепенно начало приходить понимание того, что человек, находящийся во главе России, не может руководить гигантской страной, ведущей страшную войну. Мало-помалу Алексеев стал воспринимать Верховного главнокомандующего чуть ли не как помеху в своей работе. М.К. Лемке, наблюдавший М.В. Алексеева в Ставке, свидетельствовал: «Царь немало мешает ему в разработке стратегической стороны войны и внутренней организации армии, но кое-что М.В. удается отстоять от “вечного полковника”… Многое Алексеев делает и явочным порядком, т. е. докладывает царю уже о свершившемся факте, и поневоле получает одобрение – иногда с гримасой, иногда без нее. Иное дело личный состав: здесь царь имеет свои определенные мнения, симпатии и антипатии и сплошь и рядом решительно напоминает, что назначениями хочет ведать сам. Разумеется, такое вмешательство в значительной мере мешает и меняет все дело, всю мысль, а результаты получаются плачевные. Алексеев понимает, что при царе как при главнокомандующем он не может рисковать, так как неудача задуманного им риска сделает ответственным за него самого царя. Последнее время Николай становится особенно упрям и подозрителен».

Эмоции, владевшие М.В. Алексеевым, явственно слышны в его отзыве о Николае II, сделанном 30 октября 1916 года: «Ну, что можно сделать с этим ребенком! Пляшет над пропастью и… спокоен. Государством же правит безумная женщина, а около нее клубок грязных червей: Распутин, Вырубова, Штюрмер, Раев, Питирим…» Здесь и раздражение, и гнев, и разочарование, и желание исправить ситуацию… Алексеев не раз пытался «достучаться» до императора, причем в весьма резких и откровенных выражениях («Ваше дряхлое, дряблое, неразумное и нечестное правительство ведет Россию к погибели»), но никакой реакции не дождался. Перед Михаилом Васильевичем встал нелегкий выбор: оставаться верноподданным и мириться с тем, что, по его мнению, вело страну к краху, или же изменить присяге и стать участником заговора. Судя по тому, как развивались последующие события, Алексеев свой выбор сделал, хотя до определенного периода предпринимал все усилия, чтобы сохранить хотя бы видимость лояльности к императору.

В 2003 году историком О.Р. Айрапетовым были опубликованы записи, сделанные М.В. Алексеевым для себя. В них военачальник попытался составить психологический портрет Николая II. Эти записи чрезвычайно важны для понимания того, как Алексеев относился к императору в последние месяцы его царствования…

«N человек пассивных качеств и лишенный энергии. Ему недостает смелости и доверия, чтобы искать достойного человека. Приходится постоянно опасаться, чтобы влияния над ним не захватил кто-либо назойливый и развязный. Слишком доверяет чужим побуждениям, он не доверяет достаточно своему уму и сердцу.

Притворство и неискренность. Что положило начало этому? Она – неискренность – развивалась все больше, пока не сделалась господствующей чертой характера.

Ум. Ему не хватает силы ума, чтобы настойчиво искать правду; твердости, чтобы осуществить свои решения, несмотря на все препятствия, и сгибать волю несогласных. Его доброта вырождается в слабость, и она принуждает прибегать к хитрости и лукавству, чтобы приводить в исполнение свои намерения. Ему, быть может, вообще не хватает глубокого чувства и способности к продолжительным привязанностям.

Боязнь воли. Несчастная привычка держаться настороже. Атрофия воли.

Воля покоряет у него всё.

Умение владеть собою, командовать своими настроениями.

Искусство властвовать над людьми.

Чувствительное сердце.

У него было слабо то, что делает человека ярким и сильным.

В его поступках не было логики, которая всегда проникает в поступки цельного человека.

Жертва постоянных колебаний и не покидавшей его нерешительности.

Скрытность, лицемерие. Люди, хорошо его знающие, боятся ему довериться.

Беспорывистость духа. Он был лишен и характера, и настоящего темперамента. Он не был натурой творческой. Выдумка туго вынашивалась у него.

Душевные силы охотно устремлялись на мелкое. Он не был способен от мелкого подняться к великому. Не умел отдаться целиком, без оглядки какому-нибудь чувству. Не было такой идеи, не было такого ощущения, которые владели бы им когда-нибудь всецело.

Вместо упорного характера – самолюбие, вместо воли – упрямство, вместо честолюбия – тщеславие и зависть. Любил лесть, помнил зло и обиды.

Как у всех некрупных людей, у него было особого рода самолюбие, какое-то неспокойное, насторожившееся. Его задевал всякий пустяк. Ему наносила раны всякая обида, и нелегко заживали эти раны.

Эгоизм вырабатывает недоверие; презрение и ненависть к людям, презрительность и завистливость.

Была ли горячая любовь к Родине?

Началась полоса поражений, а за нею пришел финансовый крах. Становилось ясно, что не только потерпело банкротство данное правительство, но что разлагается само государство… Тем бесспорно, что обычными средствами помочь нельзя».

Итак, осознав, что Российская империя «разлагается» и что главным виновником этого разложения является глава государства, Алексеев следом за этим пришел к выводу, что «обычными средствами» исправить ситуацию невозможно. Но какие «необычные средства» он собирался использовать в таком случае?.. Точного ответа на этот вопрос нет, как не можем мы и сказать, когда именно М.В. Алексеев впервые задумался о себе как о потенциальном политическом деятеле. Возможно, это произошло в тот момент, когда великий князь Николай Николаевич поделился с ним своей догадкой о причинах отстранения с поста Верховного главнокомандующего; возможно, когда Алексеев впервые осознал, какая реальная власть сосредоточена в его руках. Безусловно, оказывали на начальника штаба Ставки сильное влияние и его ближайшие сотрудники, в особенности генерал В.Е. Борисов, щеголявший в Ставке своим «демократизмом» и даже к царскому столу не выходивший из «принципиальных соображений». Интересна в этом смысле дневниковая запись М.К. Лемке, сделанная 9 ноября 1915 года: «Вчера Пустовойтенко сказал мне: “Я уверен, что в конце концов Алексеев будет просто диктатором”. Не думаю, чтобы это было обронено так себе. Очевидно, что-то зреет, что-то дает основание предполагать такой исход… Недаром есть такие приезжающие, о цели появления которых ничего не удается узнать, а часто даже и фамилий их не установишь… Да, около Алексеева есть несколько человек, которые исполнят каждое его приказание, включительно до ареста в могилевском дворце… Имею основание думать, что Алексеев долго не выдержит своей роли около набитого дурака и мерзавца». В этом фрагменте М.К. Лемке сильно «забежал вперед», но атмосферу зреющего в Ставке заговора он вряд ли выдумал. А ведь это еще ноябрь 1915-го, и Алексеев возглавляет штаб Верховного всего-навсего два месяца!..

А через год о заговоре, в котором был задействован Алексеев, разговоры шли уже далеко за пределами Ставки. В него так или иначе были посвящены все высшие военачальники России – некоторые разделяли цели заговорщиков, некоторые полностью контролировались их окружением. Как пишет в «Истории Русской армии» А.А. Керсновский, «на Северном фронте генерал Рузский – целиком во власти Юрия Данилова и Бонч-Бруевича – перешел в стан заговорщиков. На Западном фронте лояльный генерал Эверт и его начальник штаба незначительный генерал Квецинский зорко опекались генерал-квартирмейстером Лебедевым… Главнокомандующий Юго-Западным фронтом генерал Брусилов затаил в душе горькую обиду на Государя, оставившего без награды его знаменитое наступление. Заговорщикам не пришлось его долго упрашивать. На новоучрежденном Румынском фронте генерал Сахаров был в плену у своего штаба. Наместник на Кавказе великий князь Николай Николаевич находился в большой и плохо скрытой вражде к Государю и Государыне. Участие в заговоре он, однако, отклонил, предпочитая занять выжидательную позицию».

Не меньше сторонников заговора было и в высших правительственных кругах России. Более того, заговорщики даже не считали нужным особенно таиться. Так, согласно воспоминаниям князя А.В. Оболенского, в конце 1916 года он поинтересовался у Гучкова, насколько правдивы слухи о грядущем государственном перевороте. И услышал в ответ отнюдь не сбивчивые оправдания, а… обстоятельный рассказ о заговоре: «Председатель Думы Родзянко, Гучков и Алексеев были во главе его. Принимали участие в нем и другие лица, как генерал Рузский… Англия была вместе с заговорщиками. Английский посол Бьюкенен принимал участие в этом движении, многие совещания проходили у него». В качестве доказательства Гучков даже спросил Оболенского, не хочет ли он взглянуть на письма Алексеева. Возмущенный всем узнанным Оболенский рассказал о заговоре премьер-министру Б.В. Штюрмеру, а тот доложил обстоятельства дела императору. Но кончилось все тем, что Николай II «изволил указать Алексееву на недопустимость такого рода переписки с человеком, заведомо относящимся с полной ненавистью к Монархии и Династии», а Гучкову запретили бывать в действующей армии (то есть в Ставке). И все!.. Даже после этого Алексеев продолжал пользоваться полным доверием Николая II!

По данным же А.Ф. Керенского, на 16 ноября 1916 года был намечен переворот, план которого разработали князь Г.Е. Львов и М.В. Алексеев: «Они пришли к твердому выводу, что необходимо покончить с влиянием царицы на государя, положив тем самым конец давлению, которое оказывала на царя клика Распутина. В заранее намеченное ими время Алексеев и Львов намеревались убедить царя отослать императрицу в Крым или в Англию». В начале ноября Алексеева навестило в Ставке доверенное лицо Львова, причем произошла такая сцена: генерал, подойдя к настенному календарю, начал молча отрывать один листок за другим, пока не дошел до 16 ноября, показав таким образом дату переворота. Помешала осуществлению этого плана якобы только болезнь Алексеева.

Тяжелый приступ застарелой уремии действительно скрутил генерала и вынудил его 11 ноября 1916 года уехать на лечение в Севастополь. Естественно, на посту начальника штаба Верховного ему потребовалась временная замена, и должность принял командующий Особой армией генерал от кавалерии Василий Иосифович Гурко.

Его кандидатура многим показалась неожиданной – ведь у Алексеева был богатый выбор куда более заслуженных генералов фронтового уровня. Но при ближайшем рассмотрении все объяснялось просто – во-первых, Гурко был соучеником Алексеева по Николаевской академии Генштаба, а во-вторых, он заодно являлся и… старинным другом Гучкова. То есть был человеком, посвященным в заговор и вполне уверенным в его необходимости. Перед своим отъездом в Крым Алексеев долго инструктировал Гурко наедине. «О чем они говорили с глазу на глаз при передаче должности, останется навсегда тайной, которую они оба унесли в могилу, – писал адмирал А.Д. Бубнов. – Но факт тот, что с назначением Гурко появились неизвестно откуда взявшиеся слухи, что он, если ему не удастся повлиять на Государя, примет против него какие-то решительные меры». Дальше Бубнов сообщает, что принимать эти «решительные меры» Гурко все же не стал: «Были ли тому причиной справедливые опасения генерала Гурко, что какое бы то ни было насильственное действие над личностью Царя даст последний толчок назревшему уже до крайней степени революционному настроению; или его в последнюю минуту остановило не изжитое еще традиционное верноподданническое чувство… трудно сказать. Но во всяком случае надежды, возлагавшиеся на него в Ставке, ни в малейшей степени не оправдались».

Из этого пассажа следует, что у Алексеева явно был какой-то запасной «силовой вариант», исполнителем которого в случае чего намечался Гурко, однако осуществлен он не был. Любопытно, что Бубнов пишет о «неоправдавшихся надеждах Ставки» на Гурко в весьма разочарованном тоне, а верноподданническое чувство называет «неизжитым». Это характеризует отношение к императору в Ставке в конце 1916 года…