Текст книги "Русская Венера"

Автор книги: Вячеслав Шугаев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 21 страниц)

С умыслом попался ей на глаза еще раз. Замедлил шаги, усердно поздоровался; может, она остановится, разговорится, и вдруг да проглянет ее вдовья корысть. Анисья Васильевна в самом деле остановилась, но не для зазывных речей.

– Ох ты и вежливый! Опять, что ли, заболел, за версту кланяешься?

– Да неловко мне – сбежал тогда. Веришь, терпеть эту колготню не могу.

– Ясно. На здоровье не жалуюсь, вот головой только маюсь. Так, нет?

– Ну, спасибо. – Роман Прокопьевич вовсе не обиделся, но в голос подпустил обиженной мрачности. – Дураком, значит, помаленьку делаешь?

– Не засти дорогу-то, когда не надо.

– А когда надо?

– Когда рак на горе свистнет.

– Ясно. Теперь и мне все ясно. Пока.

Анисья Васильевна, смеясь, покивала часто – передразнила его давешнюю усердную приветливость.

«Нужен я ей. Думать не думает. Женщина самостоятельная, напрашиваться не будет. Правда что головой маюсь. Ведь думал, огнем горит, только знака ждет. А я бы ей… Не нуждаюсь, мол, сам определюсь… Нет, одно неудобство вышло. Вот чего я к ней пристал? Ясно-понятно: проморгаться и забыть».

Но не забыл. За лето так из него ребятишки да хозяйство жилы повытянули, что перед ноябрьскими, приодевшись и наодеколонившись, опять пошагал к фельдшерской. Заглянул в окна – одна. На крыльце долго обмахивал голиком сапоги, хотя снег был еще легким и мелким – не приставал. Шапку сдернул заранее, в сенцах, и ни «здравствуйте», ни «давно не виделись», а от порога – напролом:

– Слышала, что про нас говорят?

– Слышала. – Анисья Васильевна сидела за столом, листала толстую громоздкую книгу. Ответила спокойно, глазами встретила, не отвела, и вроде запрыгали в них холодные, сизые огоньки.

– Ну и что скажешь?

– Да что. На чужой роток… – Только теперь занялись ее скулы темно-каленым.

– Нет, это понятно, чего сама-то думаешь?

– Ничего. – Прокалились уже не только щеки, ярким пламенем лизнуло и шею в вырезе халата. – С какой стати я думать буду? Других забот, что ли, мало!

– Да как же так, Анисья Васильевна? Что я, баб наших не знаю? Уж сто раз к тебе подступались. Им-то что-то же говорила!

– Мало ли что. Не запомнила. – Анисья Васильевна неловко встала, уронила табуретку – наклонилась, зло покраснела, тяжело шагнула было к узенькому шкафчику, тут же махнула на него: «А, к черту», – остановилась у окна. – А ты что за допытчик? Не совестно? С лета, с маху: что думаешь, что скажешь? Разогнался. Осади, сдай малость. – Говорила не оборачиваясь, почти прижавшись лбом к стеклу. Руки в карманах – халат плотно обтянул большую, сильную спину, проступили пуговки лифчика.

– Не умею я издалека-то… То да се, шуры-муры – не привык. – Роман Прокопьевич сел на обитый клеенкой топчан, беспомощно, жарко вздохнул. – По мне, чем много говорить, так лучше сразу: да так да, нет так нет.

– Что – да? Что – нет? – Анисья Васильевна вернулась к столу, тоже села. – Ерунду какую-то мелет. Опять, что ли, ломает всего? – Лицо охватило уже какой-то брызжущей пунцовостью, появились, пропеклись черные веснушечки на азиатских скосах. Но глаза держала вскинутыми – влажный, черно-коричневый жар их заставил Романа Прокопьевича отодвинуться, заерзать на топчане, прижаться к горячим кирпичам печки.

– Вообще-то я никуда не тороплюсь… Прыть эта моя дурная напрямую все хочет. И если толком-то, Анисья Васильевна, то вот я зачем. Говорят, конечно, мало ли что… Но я не против. То есть в самом деле, Анисья Васильевна, вместе нам легче будет жить.

– Вон что. Сваты пришли, а мы и не заметили. – У нее остывало лицо и оживала насмешливая громкоголосость. – По-жа-луй-те, дорогие сваты, милости просим. – Она встала, в пояс поклонилась сопревшему Роману Прокопьевичу. – У нас товар, у вас купец.

– Анисья Васильевна, ей-богу, я серьезно. Нет, так и скажи по-человечески – нет. Потом просмеешь.

– Стой-ка, стой-ка, купец-молодец. – Она уперла руки в крутые бока. – Да ведь ты еще и жених, а, Роман Прокопьич? Что ж притулился, как бедный родственник? Давай гоголем, гоголем вокруг меня. – Анисья Васильевна притопнула, белую руку в сторонку отвела. – Я невеста неплоха, выбираю жениха… – Вдруг устало обмякла, села, оперлась лбом на подставленную ладонь. – Ох, извини, Роман Прокопьич. Какая из меня невеста. И сердце закололо, и в глазах потемнело…

– Давай жизнь-то поддержим, Анисья Васильевна. Вот ведь я что пришел – сообща, домом и поддержим. Я уж в одиночку-то надсажусь скоро.

– Давай попробуем, – устало согласилась она. – Давай сообща.

Роман Прокопьевич не знал, что сказать еще, – в самую бы пору закурить, переждать молчание. Можно бы, конечно, за вином сбегать, событие-то в самый раз для вина, но уж больно все строго вышло, больно сурово – «нужда проклятая все гонит, все умом норовишь, сердцем некогда».

– А я, дурак, и бутылку не захватил. Просто из головы долой. – Роман Прокопьевич кулаком по колену пристукнул. – С большим бы удовольствием за тебя выпил, Анисья Васильевна.

– Успеем теперь. Какая уж бутылка. – Анисья Васильевна говорила ровно и вроде даже насмешливо, а закапали на стол, пролились горячие, а может, и горючие слезы. Быстро убрала их ладонью. – Вот помолчали, считай, враз нагулялись, напровожались, наухаживались. Теперь деваться некуда. – Улыбнулась. Снова накалялись щеки и скулы. – Ладно, жених. Обниматься-целоваться пока повременим… Смех, честное слово. Чего молчишь, жених? Сосватал и испугался?

Роман Прокопьевич поднялся и тоже поклонился ей в пояс – само как-то вышло.

– Спасибо тебе, Анисья Васильевна. Все-о понимаю. Спасибо.

Повернулся, вышел, на крыльце нахлобучил вмиг выстывшую шапку на горячую голову.

Дома – еще со двора услышал – взвивались вперемежку визг, лай, мяуканье. Васек сидел на полу, у кровати, истошно крича, махал, тряс расцарапанной рукой. Рядом, припадая на передние лапы, тоненько вскуливал, взлаивал щенок, на рыжем носу проступали булавочные капли крови. Под кроватью, перебивая мяуканье злым пофыркиванием, прятался кот.

Роман Прокопьевич подхватил ослепшего от рева Васька, потащил к умывальнику:

– Давай-ка, герой, сопатку твою вычистим. Ну, будет, будет выть-то. Кто это тебя? Кот, собака?

– Никто-о! Я разнимал, а они не слушались. – Васек уже стоял, невнимательно тыкал полотенцем в щеки, лоб, в подбородок, опять отвлекся, засмотрелся. Щенок, отчаянно колотя хвостом, заискивающе повизгивая, медленно вползал под кровать.

– Верный, опять получишь! – Васек с разбегу бухнулся на коленки, подполз к нему, схватил за шиворот. – Брысь, кому сказал – брысь! – Брызнуло из-под кровати яростное, зеленое шипение кота.

– Правда что, битому неймется. – Роман Прокопьевич веником выбил кота, веником же легонько поддал Ваську. – Все. Скоро кончится лафа. Мамка придет, разберется. Наведет порядок. По одной половице будем ходить. Да к тому же в носках. А Верный твой вообще в мягких тапочках, – говорил просто так, не из охоты поворчать – никогда привычки не было, а из ощущения какой-то общей расслабленности, душевной зыбкости. «Устал – дальше некуда. Что вот мелю, спрашивается?»

Васек вроде и не слушал, занятый щенком. Мокрой тряпкой хотел стереть кровь ему с морды – тот пятился, извивался, рвался изо всех сил. Васек наконец прижал его коленкой к полу, утер вспухший нос и, пыхтя, заприговаривал, забормотал:

– Ну вот, а ты боялся. Мамка придет, а у нас порядок. Все лежим и спим. – Васек с усталым причмоком зевнул, а Роман Прокопьевич рассмеялся.

В субботу приехал Веня, соскучившись по Ваську, он и укладывал его в этот вечер, что-то неторопливо ласково шептал – Васек громко вздыхал и нетерпеливо, счастливым голосом требовал, когда Веня умолкал:

– Еще! Веня, еще! А он-то куда спрятался?!

Роман Прокопьевич ждал Веню на кухне. Давно стыл чай, холодно, крупитчато забелело сало на картошке, но Роман Прокопьевич не торопил его, сидел за столом, спрятав под мышками замерзшие вдруг ладони.

Веня вышел размякший, разнеженный, с сонно сощуренными глазами. Плюхнулся на табуретку:

– Ну и Вась-карась. Еле уложил.

Роман Прокопьевич взял стакан с чаем, прихлебнул:

– Что ты! Говорун, поискать надо. Один же все время. Намолчится, вот удержу и нет… Такое дело, Веня. Жениться хочу. Дом без матери, сам видишь, разваливается.

Веня выпрямился, тревожно, горячо расширились глаза, нежно заалели щеки.

– Анисья Васильевна матерью будет.

Веня не сразу откликнулся.

– Мачехой, пап.

– Не должна, Веня. Женщина добрая.

– Все равно мачехой.

– Конечно, не родная. Но я решил, Веня. Тебя вот ждал спросить. Как ты?

– Не знаю. Может, и добрая. – Веня потрогал самовар. – Я снова, пап, согрею.

– Подожди, Веня. Ты не мнись, прямо говори. Против, что ли? Или боишься?

– Меня ведь, пап, почти дома не бывает. Лишь бы Ваську хорошо было. – Веня наконец посмотрел на отца. – И тебе. А бояться чего – она веселая. Вон как в клубе пела.

– Вот и я говорю: добрая женщина. Значит, всем лучше будет. И тебе, Веня.

– Может, и мне.

Съехались, зажили. Анисья Васильевна сразу принялась белить, стирать – Роман Прокопьевич не успевал к колодцу бегать, потом крахмалила, вешала, гладила, расстилала, передвигала – дом захрустел, засверкал, заполнился яблочной свежестью вымороженного белья. В занятиях этих и хлопотах, пока руки были заняты, она привычно разговаривала сама с собой, чтобы в первую же передышку громогласно «подвести черту»:

– Нет, даже не думай, Роман Прокопьич! Никаких гостей, никакой свадьбы – обойдемся. Как сошлись прогрессивным методом, так и жить станем.

Он изумлялся:

– Я и не думаю, бог с тобой…

– Квашню поставлю в субботу: Веня приедет, посидим. Вот и отметим новоселье. Новоселье-новосемье. Ух ты, как складно.

Или объявляла со столь же неожиданным напором:

– Васька я тоже в паспорт запишу. И Веню, если согласится. Раз теперь братья Любочкины, надо записать. Чтоб честь по чести. Раз ты записал, то и я. Хоть и разные фамилии, а все равно родня.

Роман Прокопьевич неопределенно отвечал:

– Как знаешь… Если охота, что ж… – про себя между тем удивляясь снисходительно женской вере в бумаги, в силу каких-то записей. «Записывай не записывай, как жизнь покажет, так и выйдет…»

А жизнь показала, что Любочка, пятилетняя дочь Анисьи Васильевны, легонькая, конопатенькая, белобрысенькая, не ведая того, свела их всех на первых порах, смягчила многие непременные неровности и неловкости.

Чуть ли не по приезде, мягонько, но настойчиво вскарабкалась на колени Роману Прокопьевичу, он с растерянным смущением придержал щупленькое, верткое тельце – она умостилась, откинулась на кольцо рук, как на спинку:

– У тебя конфетки есть? – звонко и тоненько протянула-пропела. – И в кармане нет? Нигде нет?! А почему-у?

– Зубы болят. – Роман Прокопьевич чуть ли не краснел под ясным, наивным ее, неотрывным взглядом.

Потянулась к нему, прижала теплые ладошки к впалым щетинистым щекам.

– Не бойся, вылечим, у моей мамы лекарства много. – Ладошки скользнули по его щекам и смяли, оттопырили губы воронкой. – Скажи: Любочка, не балуйся, Любочка, смотри у меня.

Роман Прокопьевич неожиданно поддался – промычал, прогудел:

– Люочка, не ауйся… Люочка, сотри у еня…

Она снова откинулась как в кресле, раскатила быстренький, бисерный хохоток. Коротко посмеялась Анисья Васильевна – обдала мимоходом почти беззвучным смехом.

Васек давно уже стоял рядом с отцом и тяжело, ревниво сопел. Когда Любочка отсмеялась, сказал, едва сдерживая слезы и набычившись:

– Слезай давай. Это мой папа.

Любочка привстала на коленки, обняла Романа Прокопьевича за шею.

– Вот и нет! Вот и нет! Это мой папа.

Васек дернул ее за подол, заколотил по спине кулаками:

– Слезай, слезай! Не было тебя и не надо, – разревелся, ногами затопал.

Из кухни выскочила Анисья Васильевна:

– Что такое?

Любочка выскользнула, вывернулась из рук Романа Прокопьевича, кинулась к матери:

– И мама моя, и папа мой. А ты – Васька-карась, по деревьям не лазь, – припомнила Любочка уличную кличку Васька.

Он ровно и громко затянул открытым ртом: а-а-а…

Роман Прокопьевич поддал ему:

– Ну-ка, перестань! Тоже мне мужик.

Анисья Васильевна подхватила Васька на руки, прижала:

– И ты мой. Пореви, пореви. Ой как обидели-то!

Теперь тоненько, противненько завела Любочка.

– Ох ты, господи. – Анисья Васильевна присела, прижала и ее. – Давайте в две дуды. Вот весело как стало! Ну, ну, ревун да хныкалка – куда я с вами денусь?

Любочка справилась первой, оттолкнула материну руку и сама стала гладить Васька, дуть ему на макушку.

– Васек, Васечек. Ну ладно, ну хватит, – завздыхала, то ли передразнивая мать, то ли всерьез.

В воскресенье за столом с пирогами, за самоваром собралось, по словам Анисьи Васильевны, новоселье. Возле самовара сидели взрослые: взволнованно-румяная Анисья Васильевна в жаровой кофточке с отложным воротником; потный, осоловевший от чая Роман Прокопьевич в новой жесткой, белой рубахе и Веня, в своем школьном, мышином костюмчике, с тонкой, тревожно выпрямленной шеей и потупленно-замеревшими глазами. Сидели молча, вроде бы сосредоточившись на застольных шалостях Любочки и Васька. Они тараторили, смеялись, кричали – куролесили кто во что горазд и, вконец разойдясь, принялись строить другу другу рожи. Любочка, сморщив нос и губы, вытаращив глазенки, трясла головой, потом спрашивала: «А так умеешь?» Васек, сглатывая восторженную нетерпеливую слюну, кивал и тут же косоротился. Любочка хохотала: «Умеешь, умеешь. А вот так можешь?»

Анисья Васильевна зажала уши.

– Уймитесь. Ох и глупомордики. Лопнете сейчас, на кусочки разлетитесь. Ой, страх, ой, ужас! Васек! Не пугай ты меня!

Васек запрыгал, вовсе уж раззадоренный притворным страхом Анисьи Васильевны.

– Мама, мама! А ты вот так умеешь?! – надул щеки, одну щепоть приставил ко лбу, вторую к подбородку.

Веня по-прежнему сидел неподвижно и молча, но показалось, что он метнулся – так быстро и жарко глянул на брата, оказывается, привыкшего уже звать эту женщину мамой. Глянул, тут же спрятал глаза и покраснел. Анисья Васильевна все заметила, все поняла, запылала и, конечно же, уронила нож, а наклоняясь за ним, зацепила тарелку. Роман Прокопьевич налил еще чаю, отодвинулся от стола, как бы подчеркивая: он хочет посидеть в сторонке, помешивая, позвякивая ложечкой в стакане.

Анисья Васильевна потчевала Веню:

– А черничные-то и не пробовал. Ешь, пожалуйста, Веня. В интернате-то совсем отощал, – с нервным радушием приговаривала она, а Веня, не поднимая глаз, отнекивался.

Любочка и Васек притихли, чинно дули на блюдца, гоняли по ним радужные пузыри. Вдруг Любочка уставилась на Веню с ясной, наивной пристальностью.

– Ве-ня-а! – вдруг тоненько пропела-протянула Любочка. – Ве-ня-а!

– Чего тебе? – Веня, слабо улыбаясь, повернулся к ней.

– Ве-ня, Ве-ня, – пела Любочка.

– Ну что? Что?!

Она повторяла и повторяла это слово, удивленно, радостно, ничего не добавляя к нему, – достаточно было выпевать его чистеньким тоненьким голоском, чтобы все поняли, как интересно видеть и звать человека по имени Веня.

Анисья Васильевна потянулась к нему через стол.

– Ты зови меня тетей Анисой. Слышишь, Вениамин? И распусти, распусти душу-то. Я дак уж не могу. Неловко пока, не по себе, ну да и плохого ничего не сделали. Не из-за чего пока глаза-то прятать. Раз уж так вышло, Вениамин, давай противиться не будем. Слышишь?

Веня поднял глаза:

– Да я понимаю, – чуть запнулся, чуть покраснел, – тетя Аниса.

Впрягся Роман Прокопьевич в новый семейный воз и, чтобы хомут не стирал, не сбивал шею, потащил ровно, без рывков, не дожидаясь ни вожжи, ни тем более кнута. Давно, с первой своей промысловой осени, запомнил он и распространил на дальнейшую жизнь таежное правило: «Носом тыкать да понукать в лесу некому. Или сам старайся, руки наперегонки пускай, или пропадай». Так говорил дядя Игнатий, взявший когда-то его, долговязого, мослатого мальчишку, в напарники бить орехи в дальней тайге. В зимовье они пришли к вечеру, позади был жаркий сентябрьский день, была долгая петлистая тропа с немеренными тягунами и спусками. Поэтому Роман Прокопьевич – в те времена просто Ромка, – скинув понягу, плюхнулся на пенек и замер, как бы растворяясь в вечерней прохладе. Дядя Игнатий повесил понягу на крюк, под козырек зимовья, взял ведра, ушел к ключу, вернулся – он малость пришел в себя:

– Что мне делать, дядя Игнат?

Тот закурил, взял топор, подбил, подправил рассохшуюся дверь, из-за стрехи достал четвертинку с дегтем, смазал петли, потом уж ответил, да и то нехотя:

– Был бы ты парень, сразу бы прогнал. Хоть и так не маленький. И я-то хорош – взял напарника… Да, правда, и выбирать не из кого… Два кола да два двора – вот и вся деревня. Все равно, Ромка, еще так спросишь, выгоню. Сам гляди.

Стал глядеть и мигом все увидел: надо дров нарубить, натаскать, сухой лапник на нарах свежим заменить, печку подмазать, дыру на крыше свежим корьем заложить. Больше он ни о чем не спрашивал дядю Игнатия, так молчком и отколотили полтора месяца…

Вот и положенную долю домашних работ справлял он незаметно и быстро. Анисья Васильевна только подумает, что надо воды запасти к стирке, а он уже с утра пораньше коромысло через плечо да по ведру в руки; только соберется она картошку перебирать, а он уже в подполье, поставил «летучую мышь» на приступочек и знай гнется над ларями; только захочет она снег со двора в огород перекидать, а он уже навстречу ей с деревянной лопатой и метлой – Анисья Васильевна руками разводила и весело возмущалась:

– Да это что такое! Мне поворчать охота, власть показать, а он? Отгадчик какой нашелся. Прямо не жизнь, а по щучьему велению да моему хотению. – Как-то даже нарочно отодрала в дровянике слабую доску, думала, не заметит, а уж тогда она в самом деле отведет душу, наворчится. Но он заметил, приколотил, по пути проверил на крепость все доски ограды и палисадника. Анисья Васильевна повинилась: – Доску-то я оторвала. Догадался, нет?

– Правильно сделала. Еле держалась, да руки не доходили.

– Больше не буду. Все ты у меня видишь, все в голове держишь. Буду теперь только хвалиться. Ну у меня, мол, хозяин, ну мужик. – Она вздохнула с неожиданною, сожалительной кротостью, голову этак сочувственно приклонила к плечу, и руки на животе сложила. – Уж больно молчишь ты много, Роман Прокопьич. Может, хвораешь?

– Все нормально.

– Может, я что не так? Может, мной недоволен?

– Да все так. Молчится, вот и молчу.

– Если накопится что, Роман Прокопьич, не держи. Всего не перемолчишь.

– Не накопится, я не бережливый.

– Ну и слава богу.

И точно. Он не останавливался подолгу на смущавших его или вызывающих некую душевную изжогу минутах, тем не менее минуты эти существовали, были всегда при нем, могли однажды объявиться и вволю помучить хозяина.

Когда в первую их супружескую ночь Анисья Васильевна, дремно отяжелевшая, вдруг ясным, смеющимся голосом сказала:

– Теперь тебе любые семь грехов простятся, – у него неодобрительно отвердело сердце, отодвинулся от прохладного, белого плеча, сухо, осуждая и себя и ее за разговорчивость, спросил:

– Как так?

– Вдову приветил. – Она рассмеялась, придвинулась к нему. – Приютил-приветил, семь грехов снял. – Он опять отодвинулся, отвернулся:

– А-а, извини, Аниса, мне чуть свет вставать. – Он морщился: «Что ж про это говорить, как язык поворачивается?»

– Спи, спи. – Анисья Васильевна громко вздохнула и опять рассмеялась. – Работник ты мой.

Засыпал: «Ладно, перемелется», вздрагивал: «Ничего, ничего, попривыкнем», перед тем как совсем провалиться: «Перебьюсь, а там наладится».

В другую ночь приподнялась на локте, полулежа устроилась в изголовье над ним – ломко прошуршала подкрахмаленная простыня, коснулись его маленькие горячие ступни.

– Роман, расскажи, как маленьким был?

– Да разве я помню?! – Он опять удивился. – А зачем тебе?

– Ничего же не знаю. Молчишь, как прячешь что-то.

– Как я маленьким был? Да как Васек. Жил, правда, хуже. Босой, в цыпках, брюхо щавелем набито – да ничего. Кости были, мясо наросло. Маленький был, хотел большим стать – чего тут еще упомнишь? А стал большим – все работаю и работаю.

– Это я понимаю, Роман Прокопьич. Вот тебя пока понять не могу. Живем, живем, и не знаю, то ли мы сообща хозяйство ведем, то ли и друг дружке нужны… Вообще нужны, не только так вот…

– Живем ведь – разве мало? Ты подумай-ка: жизнь поддерживаем, дом есть. Нет, немало, Анисья Васильевна.

– Вроде так. Да все равно неспокойно. Вроде сердцу воли мало. Тесно как-то, ну и ноет, мешает. А может, кажется. Больно уж жизнь-то ты строго поддерживаешь. От гудка до гудка, и молчок.

– Дался тебе этот молчок!

– А куда его денешь? Похоже, Роман Прокопьич, что не просто ты молчишь, а сказать ничего не хочешь…

– Ну беда. А что я должен говорить?

– Не знаю. Только не должен. Без нужды и не начинай. Нет нужды, тогда, конечно, молчи. А охота, ох как охота, чтоб появилась она, чтобы понял ты…

– Да что понял-то?!

– Ничего.

Анисья Васильевна села, резко и зло взбила подушку, как-то размашисто, больно толкаясь, улеглась. Роман Прокопьевич прижался к стенке: «Вот разошлась. Нарочно так ворочается, будто нет меня тут». Она, полежав, полежав, вновь повернулась к нему:

– Может, Роман… извини меня… может, ты жену забыть не можешь?

Он медленно, придерживая грудь, вздохнул:

– Ты теперь моя жена.

Замолчала и больше не шевельнулась.

«Вот же травит себя. Да и меня по пути. Блажь не блажь, дурь не дурь – бабий сыр-бор какой-то. Зачем Зину-то вспомнила? Судьба раскрутила – не головой же биться. При чем тут забыть? Тоже жизнь была. Васек с Веней – как забудешь? Живая память, и я живой. Но отошла та жизнь, и сердце отболело. У Анисы тоже человек был, хлопоты были, муки свои, Любочка… Снова теперь начали – так что ей надо? Живем же, не тужим – обязательно, что ли, душу скрести?.. Характер, видно, на первых порах унять не может. Пускай, если ей так легче».

В субботу топили баню. Веня из школы не приехал – Роман Прокопьевич прождал его и пропустил первый пар. Послал Анисью Васильевну:

– Иди ребятишек купай. Я потом – все равно жар не тот.

– А я выкупаю, подтоплю – сама хоть с тобой похлещусь. Забыла, когда парилась.

Сначала повела Васька. Оттерла, отшоркала – только поворачиваться успевал, – окатила: «С гуся вода, с Васеньки худоба», – завернула в полушубок, поверх шалью затянула, в охапку его и домой. Румяно блестели его щеки и глаза из-под шапки, весело, тоже умыто – зырк, зырк.

Любочка же капризничала, противилась, выскальзывала, то пискливо закатываясь: «Ой, мама, щекотно», то трудно, ненатурально голося: «Мы-ыло, мыло щиплет. Пусти, не тронь», – и с маху плюхалась на пол. Анисья Васильевна измучилась, накричалась, а одевая Любочку, не удержалась, нашлепала и, голосящую, брыкающуюся, утащила в дом.

Роман Прокопьевич открыл им дверь:

– Вот это я понимаю! Помылись так помылись, – и вернулся к газете, оставленной на столе. Любочка мгновенно умолкла, подбежала к Роману Прокопьевичу:

– Видишь, я какая!

– Вижу, вижу.

– Ну?! – Любочка ткнулась влажным лбом в его руку. – Чего молчишь?

– С легким паром, Любочка!

– Нет, как Мустафа скажи.

– С легким банем, сэстренка, – так говорил их сосед по дому татарин Мустафа.

Любочка с разбегу запрыгнула на кровать к Ваську:

– С легким банем, братишка! Ура-а! – завизжали, в ладоши захлопали, ногами засучили.

Роман Прокопьевич спросил:

– Готово у тебя, нет?

Анисья Васильевна будто не слышала, старательно заглядывала на кухне в шкафчики и тумбочки.

– Подтопила ты, нет, спрашиваю?

– А когда бы я это успела?! – Она хлопнула дверцей кухонного стола, распрямилась. – Спрашивает он, барин нашелся!

– Сама же собиралась. – Роман Прокопьевич отложил газету, чуть скособочился, выглядывая в проем двери – что это с ней?

– Я много кой-чего собиралась! – Она слепо, путаясь, натягивала телогрейку. – Вот только в домработницы не нанималась. Хоть бы предупредил, что тебе не жена, а прислуга требуется. – Ушла так резко, что конец шали прищемило дверью, чертыхаясь, приоткрыла, выдернула шаль и опять с силой вбила дверь.

В бане отошла, отмякла, и, когда Роман Прокопьевич нырнул, пригнувшись, в сухой, дрожащий жар, она встретила его этаким отсыревше-довольным голосом:

– Веники готовы. Пожалте париться, Роман Прокопьич.

Открыла каменку, плеснула полковшичка и в прозрачную, раскаленную струю сунула сначала темные, тяжелые пихтовые лапы – разнесся, забил баньку смолистый хвойный дух, потом окунула в этот горячий дух еще не расправленные толком березовые лохмы – пролился в пихтовую гущину медленный ручеек осенней, терпкой прели.

– Ну, Роман Прокопьич, подставляй бока.

Он забрался на полок, улегся – опалило каким-то остро посвистывающим ветерком. Анисья Васильевна, меняя веники, обмахивала, овевала его, чтобы глубже и полнее раскрылась кожа для жгучего, гибкого охлеста листьев и ветвей. Потом скользом, скользом, потом впотяг, потом мелко, часто припаривая, прихлестывая от лопаток до пят, от носков до груди. Роман Прокопьевич, медлительно переворачиваясь, только уркал, как сытый голубь.

Слез, малиново светящийся, с шумящей головой от смолисто-березового хмеля, нетвердо прошел к кадке – и с маху на себя один ушат, другой, третий – ледяной, колодезной, – занемел на миг, застыл и вновь наполнился жаром, но уже ровным, необессиливающим.

Анисья Васильевна поддавалась венику как-то раскидистее, вольнее, смуглое тело ее вскоре охватило темно-вишневым пылом, лишь ярко, розово-густо проступали из него соски. Слабым, рвущимся голосом попросила окатить ее тут же на полке:

– Силушек моих никаких…

Пар потихоньку схлынул, из-под пола потянуло холодком, чисто зажелтело, залучилось стекло лампочки. Отпустила и вяжущая, сонно-горячая слабость – тело наполнилось до последней жилочки томительной, благодатной чистотой. Анисья Васильевна, сидевшая на широкой лавке, вся потянулась, выгнулась:

– Ох ты, сладко-то как! – чуть откинулась, чуть улыбнулась, прикрыла глаза.

Роман Прокопьевич вдруг застеснялся, отвернулся к черному, слезящемуся оконцу.

– Роман! – засмеялась. – Не туда смотришь, – придвинулась, задела, опять засмеялась.

– Да неудобно, Аниса. – В поту сидел, а все равно почувствовал, что еще потеет. – Окошко это тут…

Рывком встала, даже вскочила, схватила ковш с кадки, замахнулась:

– У! Так бы и съездила! Пень еловый. – Бросила ковш, вскинула руки, собирая волосы. – Все, Роман! Все! – Будто только что раскалились крепкие слегка расставленные ноги, чуть, оплывший, но все еще сильный живот, матерые, набравшие полную тяжесть груди – раскалились от злости, обиды, от нетерпения сорвать эту злость и обиду.

– Что все-то? – Он исподлобья взглядывал не нее.

– Больше ни кровиночкой не шевельнусь. Вот попомнишь!

После, за самоваром, причесанная, в цветастой шали на плечах, румяно-свежая, исходившая, казалось, благодушием, она неторопливо говорила:

– Черт с тобой, Роман Прокопьич. Тебя не пробьешь. Хотела, чтоб душа в душу. А ты как нанялся в мужья-то. Ладно. Раз так, то так. Вроде и семья, а вроде и служба. Вот и буду как службу тянуть.

Он не откликался, сидел в нижней рубахе, млел от рюмочки да от чая, про себя посмеивался: «Покипи, покипи. На здоровье. Пар-то и выйдет», – еще принял рюмочку, закурил. Он теперь не отказывался ни от вина, ни от табака. Как и положено семейному человеку.

Конечно, Анисья Васильевна не переменилась тотчас же, на другой день, но несколько спустя домашние разговоры стали тусклее, бесцветнее. Она уже не сердилась, не язвила, не шутила, исчезла из обихода сердечность, а осталась хозяйская расторопность, привычка к хлопотам и заботам. Угасли и ночные разговоры. Но когда Роман Прокопьевич обнимал ее, не противилась, хранила должную отзывчивость.

«А грозилась: все, попомнишь! Напугала – не нарадуешься. Вот теперь у нас все чин чином. Прямо душа отдыхает», – так рассуждал Роман Прокопьевич, полностью довольный теперешней жизнью, удачно продолжившей прежнюю, по знакомому и вроде бы прочному кругу.

Но вскоре заметил себе на удивление, что довольство его непрочно, тонко и легко рвется. Возвращался с нижнего склада, где день-деньской латали кран-погрузчик, настолько дряхлый, что давно бы пора ему на кладбище, в тяжелые челюсти пресса, но и заменить его нечем, новый-то никто не припас. Латали, ладили на порывисто-хлюпающем, воющем ветру, снег задувало в рукава и раструбы валенок; прорех и дыр было столько – там подварить, там перебрать, там заклепать – зла не хватало. Да еще слесарь Сорокин, здоровый, мрачный мужик, все время пророчил:

– Рассыплется. Соберем, и рассыплется. – Гулко откашлявшись, плевал. – Ворот от кафтана. Дырка от бублика.

Роман Прокопьевич слушал, слушал его и наконец рявкнул:

– Не каркай! Рассыплется – тебя поставим.

Сорокин плюнул:

– Меня-то конечно. В любую дыру поставь, стоять буду.

Промерзший, злой, голодный поднимался Роман Прокопьевич на крыльцо, а дома и не увидели, как он вошел. Посреди комнаты было расстелено ватное одеяло, на котором «выступал» Васек: смешно набычился и топориком тюкнулся в одеяло, медленно перевалился через голову, и в эту секунду Любочка опрокинулась над ним в мостике – два громадных красных банта в ее косичках качнулись, заскользили по зеленому верху одеяла. Анисья Васильевна устроилась сбоку на низенькой скамеечке, хлопала в ладоши, локтями удерживая рвущегося с колен кота, негромко, певуче приговаривала:

– Ай да мы, ну и молодцы! – Лицо ее при этом жило ласковым, усмешливым покоем, брови слегка выгнулись, глаза расширились веселым искренним интересом к ребячьей возне. Прыгал, рвался к одеялу и тут же пятился, взлаивая, щенок, тоже с бантом на шее. Любочка и Васек вскочили, красные, взъерошенные, и с серьезно-торжествующим сиянием на мордашках поклонились Анисье Васильевне, коту и щенку.

Роман Прокопьевич, тихо выглядывая от порога, вмиг согрелся, разулыбался, впрочем, и не заметил, что разулыбался, и тоже захлопал в ладоши, полез в карман за конфетами:

– Ну-ка, становись в очередь по одному!

Любочка и Васек бросились к нему.

– А мы в цирк играем! Васек клоун, а я акробатка. – Любочка первой взлетела к нему на руки, Васек обнял отца за колени.

– Дайте отцу хоть раздеться-то. – Анисья Васильевна поднялась, отошло с лица недавнее усмешливо-ласковое оживление, оно стало озабоченно-ровным, с легкою, деловитою хмурью на переносице. – Навалились – с ног собьете.

Из чугуна налила теплой воды в умывальник, на стул повесила свежевыглаженный лыжный костюм, с печки достала опорки – валенки с обрезанными голенищами, которые заменяли Роману Прокопьевичу тапочки. Накрыла на стол:

– Садись, ешь на здоровье, – а сама пошла прибрать в комнате после циркового представления.

Роман Прокопьевич хлебал щи, но обычного, сосредоточенно-жадного азарта к еде не было, мешало недовольство собой. «Поторопился, сильно поторопился. Надо было еще у порога постоять, посмотреть, а не в ладоши хлопать. И ребятишек спугнул, и Анису. Так уж ей интересно было, так уж сладко, вроде и не в годах женщина. Прямо хоть самому кувыркайся. Может, и мне бы похлопала – черт, что-то совсем не в ту сторону меня уводит. Да, надо было еще постоять и еще посмотреть».