Текст книги "Русская Венера"
Автор книги: Вячеслав Шугаев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 17 (всего у книги 21 страниц)
Но по улице шла чинно, только щеки не могли остыть после сборов. Светка бежала припрыгивая, впереди, а они шли за ней – рука об руку, неспешно переговариваясь. Женя иногда говорила:
– Жалко, что ты не куришь. Закурил бы сейчас…
– Еще чего не хватало!
– Да нет, я так просто.
Летом же ходили на берег или в лес. Однажды в августе пошли за грибами. По тропам, по заросшим дорогам ходили целый день, под конец уже не замирая над россыпями тугих коричневых лиственничных маслят – так их было много.
Возвращались домой. Вдруг Володя остановился, вывернул плечи из-под лямок горбовика и свалил его у горелого пня.
– Ну их к черту! Эти грибы, эти маринады, эти жарехи. Не могу. – И сам сел рядом с пнем.
И Светка уселась, брякнулась прямо на тропу:
– Я тоже никуда не пойду. Устала, реветь охота. – Она в самом деле захныкала.
Женя, тоже запаленная, красная, стояла между ними, не зная, что делать.
– Володенька. Передохнем да пойдем потихоньку.
– Ну его к черту! Не понесу. Не смогу.
И Светка тихонько все хныкала.
– Ах, чтоб вас! – Женя вроде ногой даже топнула. Подошла, взяла Володин горбовик, забросила на плечо, подхватила Светку и так – в охапке – понесла.
Дома впервые долго и тяжело молчала. Володя не поднимал глаз, и Светка задумалась рядом, подперев щеку кулачком. Но вот Женя умылась, попила чаю, повздыхала и подошла к ним. Присела, обняла их за головы, прижала к груди.
– О-е-ей! Миленькие вы мои. Как жить-то будем?
Володя сказал своим непреклонно ясным голосом, не вырываясь, однако, из Жениной руки:
– Ну, зачем вот так! Неужели трудно было…
Женя крепче прижала его голову:
– Молчи, Володенька… Ничего, ребята. Направимся. Проживем. Где наша не пропадала…
БИРЮЗОВЫЕ, ЗОЛОТЫ КОЛЕЧИКИ
Ремонтировали старинный особняк в центре города. Жильцов не выселяли, и они все как бы влились в строительную бригаду, добровольно превратившись в подсобных рабочих: вытаскивали мусор, передвигали гардеробы-буфеты, подкрашивали, подколачивали, с искательной готовностью бегали в магазин: «Уж вы, ребята, только побыстрее. Устали в этом кавардаке жить».
В одной из комнат, с лепными карнизами и зеленовато-желтым изразцовым выступом бывшей печи, плотник Федор Крылов вскрыл пол и копал траншею, очищая внутреннюю стенку фундамента. Вокруг Федора, вернее, вокруг его головы, ходила по оставленным половицам хозяйка комнаты, толстая маленькая старуха с удивительно морщинистым лицом. Морщины располагались не с обычной поперечностью – от глаз и крыльев носа к мелкой ряби на скулах, – но вдоль лица: как будто старуха попала однажды под необыкновенный дождь, и струи проточили эти желобки, а верхнюю губу, изрезав, собрали в потемневшую запылившуюся теперь гармошечку.
Старуха топталась в комнате вроде бы без дела, просто время проводила – Федору она ничем помочь не могла, – но уж так пристально заглядывала она в подполье, так внимательно провожала чуть ли не каждый взмах лопаты маленькими круглыми глазками со студенисто-белесыми наплывами на зрачках, что ясно было: старуха торчит тут неспроста.
Федор разогнулся, подтянулся на половицах, сел – ладный, плотный, с чубчиком над крепким костистым лбом, хрящеватый небольшой нос в окалине веснушек.
– Петровна, ты чего тут высматриваешь? Принесла бы попить лучше.
– Часто, Феденька, отдыхаешь. Ведро воды тебе вытаскала. – Старухе, видно, не хотелось уходить из комнаты. – Так посиди.
– А ты сама залезь, покопай – в горле как наждаком прошлись. – Он чихнул. – Едкая пыль, старинная. Лет сто ей, наверно.
– Не меньше, Феденька, не меньше. Ну, тогда подожди меня, я быстро. Сюда ведро-то принесу. – Старуха проворно, чуть не бегом, вернулась из кухни с ведром, с кружкой. – Вот, Феденька. Пей на здоровье.
– Не помнишь, Петровна, сколько в ведре воды спирту содержится? Может, ты мне его в чистом виде?
– Ни стыда у вас, ни совести. С утра вымогаете. Да за такие мучения вы нам каждый день подносить должны. Хуже квартирантов живем – все вам угодить не можем.
– А мы – вам, – Федор спрыгнул, взялся за лопату.
Старуха опять зорко склонилась над ним. Вот лопата, как бы взбрызнув, ударилась о железо, заскрежетала по нему – Федор подвел лопату поглубже, поддел что-то, нажал на черенок посильнее. С глухим, пружинным дребезгом надломилось что-то, и тотчас послышался легкий, сыпучий звон. Федор потянул лопату на себя – увидел на ее ладони какие-то пыльные кольца, колечки, обрывок тонкой цепи – на такой, примерно, он держал своего Шарика.
– Ребя… – закричал было Федор, желая созвать товарищей, но старуха быстро, сильно залепила ему рот сухой, мягкой ладошкой, пахнувшей ванилью и валерьяновыми каплями.
– Молчи, Феденька, молчи, – спокойным, даже ласковым шепотком говорила старуха и, не отнимая ладони от его рта, по Федору сползла в подполье. – Без дружков твоих обойдемся.
Он наконец вывернулся из-под ладони:
– Ну, ты даешь, Петровна! Пусть ребята посмотрят, что я тут за ерундовину откопал! Жалко, что ли?
– Вас тут, Феденька, целая орава. Или на двоих разделить, или на ораву. Есть разница?
– Да что делить-то?
– А вот сейчас посмотрим. У меня и свечка под рукой оказалась. – Старуха достала из жакетки огарок. – Чиркни-ка, Феденька.
Наклонились над развороченным железным сундучком.
– Насквозь проржавел, – заметил Федор. – Потому так легко и подался.
Серой грудкой лежали на клочках полуистлевшей голубой материи кольца, браслеты, перстни, цепочки, серьги, часы и тьма других, неизвестного Федору назначения, загогулинок и закорючек. Все это в наростах закаменелой пыли, хлопьях ржавчины, в потеках шелушащейся плесени.
– На вид твое сокровище, Петровна, плюнуть и растереть. Боязно взяться.
Старуха стояла уже на коленях, расстелила белый платок и, сделав ладони ковшиком, зачерпнула сверху груды. Потрясла, позвенела, замерла, прислушиваясь, и осторожно пересыпала на платок. Второй ковшик был пожадней, и старуха опрокинула свечку. В темноте, вернее, в черно-серых и плотных сумерках Федор успел заметить, что старуха, поправляясь, сунула горсть в карман жакетки. Федор рассмеялся, зажигая спичку.
– Смотри, как тебя разобрало. Что ж ты сразу жульничать-то? Еще и в утайку хочешь. Раз уж теперь компаньоны, так уж давай без воровства.
– Само по себе, Феденька, вышло. Ей-богу, не хотела. Сами руки-то сблудили.
– Петровна, а как это ты свечку сообразила? Будто готовилась. Знала, что ли?
– Чуяла, Феденька. Как вы дом-то начали потрошить, так я свечку с собой и таскаю. Все в стенках ждала. Уж и постукивала, ходила. В щели ножом тыкала. Газеткам верить, так обычно в стенках находят.
– Но почему ждала-то? Приснилось, знак был, план, может, какой на обоях нарисованный? Ты не темни, Петровна. Все теперь говори.
– Говорю, чуяла. Мало этого, да? Неспокойствие появилось. Куда бы ни шла, что бы ни делала, только об этом думала. Вот сегодня ты копать начал, а я места не нахожу. Люди здесь богатые жили. Прятать было что.
– Между прочим, Петровна, в газетках-то пишут, что сдавать надо. Нашел – отдай. А тебя наградят. Про это ты как, не вычитала?
– А я сама себя, Феденька, награжу. Сколько лет в земле валялось, никому не надо было. А тут нашел, отдай… Разбежалась, держите меня. Нет, Феденька. Государство не обедняет, тем более неизвестно ему ничего. Если, конечно, ты язык не распустишь. Я – тоже государству не чужая. Да уж и жизни немного осталось. Вот и будет обеспеченная старость. Так бы валялось и валялось. А тут хоть двоим людям польза.
– Ну, уж я-то ему и подавно не чужой. Худо-бедно, а в его пользу стараюсь. Так ты считаешь, золото мы нашли?
– А что другое в сундуках в землю закапывают? Оловянные ложки?
– Мало ли. Вдруг да и не золото.
– Тогда, Феденька, и в дело не лезь. Оставь старухе, целей будет. И сомневаться не надо.
– Пригодится, Петровна. Чуть чего, блесен наделаю. Давай, давай, не сопи. Делить так делить. – Федор достал с подоконника маленький фанерный чемодан, в котором носил спецовку и который почему-то называл «балеткой». – Сыпь сюда.
– В нем, значит, сдавать понесешь?
– Сдать, Петровна, никогда не поздно. А пока мне интересно стало. С утра на папиросы занимал, а тут привалило. Как это на Алдане говорят: парень при фарте. Вот теперь я кто. Так что сыпь, Петровна.
– Феденька, ну куда мне эти часы? Тяжеленные, полфунта, поди, тянут. Мужчине и носить. Вот и цепь к ним. А мне зачем время? И так знаю, что мало осталось. Давай я перстеньками за них возьму.
– Давай, Петровна. Ты, главное, меньше майся. Штуку – мне, штуку – себе, и все дела.
Поделили, вылезли на свет божий, почистились. Старуха, пряча узелок под жакетку, сказала:
– Теперь, Феденька, вот что. Я тебя не видела, я тебя не знаю. Вас тут вон сколько, всех не запомнишь. А уж про сундучок и слыхом не слыхивала.
– Иди ты! Вот так Петровна! Я не я и хата не моя. Уж больно вдруг, Петровна. Нехорошо. То на коленях вместе ползали, компаньоны, а то – вон как.
– Так, Феденька, так. Если сдавать пойдешь, ото всего отопрусь. Запомни.
Федор взвешивал на руке чемоданчик:
– Смотри-ка, тяжеленький… Не пошел ведь еще, не стращай. Петровна, ты лучше скажи, если металл без обмана, что с ним делать-то?
– Совет такой, Феденька. Пусть у тебя теперь полежит. На глаза не лезь с ним, и в скупку не лезь – сразу спросят, откуда столько? Вообще, лучше здесь его не трогай. Подумаешь, присмотришься, куда-нибудь на Кавказ поедешь.
– Петровна, толк-то где? Лежать и в земле мог замечательно.
– Дураком, Феденька, не будешь, так и толк будет. Никуда не денется.
* * *
На улице, поглотав горьковатого, синего мартовского морозца, Федор остыл от дележа и, шагая к автобусу, посматривал уже на случившееся с привычной трезвой усмешливостью: «Ну да. Так вот для тебя и закопали. Пожалуйста, Федор Иванович, гребите золото-бриллианты совковой лопатой. Железки какие-нибудь для смеха натолкали в сундучок – что раньше шутников, что ли, не было. Может, побольше, чем теперь. Да старуха еще тут со своей свечкой, с дрожью этой – конечно, заразишься, у самого руки затрясутся».
Он опять на вытянутой руке покачал-взвесил чемоданчик: «Дома – молчок. Розке знать совсем необязательно. Хоть она у меня и не трепливая, да и любопытничать не приучена, а промолчать все же надежнее», – и тут же рассмеялся, удивившись, что вот он ничему не верит, может, никакое это не золото, а все равно заставляет к себе приспосабливаться.
Приехал в свое Знаменское предместье, дома, и чая не глотнув, схватил коробку с зубным порошком, побежал в сарайчик, где у него был верстак и где он помаленьку столярничал после работы. Накинул крючок, зажег лампочку, раскрыл «балетку». Взял перстень, изображавший сцепленные в пожатии кисти рук, поплевал на него, посыпал порошком, потер клочком мешковины. «Смотри-ка. Желтеет. Но уж больно жидкая желтизна-то. На бронзу смахивает».
Кто-то подергал хлипкую, тонкую дверь сарайчика. Федор дернулся, захлопнул «балетку», перстень сунул в карман.
– Федя, мне идти пора. – «У-ух, слава богу» – стучалась Розка. – Ты чего закрылся?
– Надо, вот и закрылся.
– Петьку покорми. Я там на столе приготовила. И трубу закрой. Смотри, не забудь, – захрустел ледок под ее ногами.
– Будет сделано. «Золотая все-таки баба – Розка. Другая сейчас бы: а ну отвори, а ну покажи. А эта повернулась да пошла». Роза работала сверловщицей на заводе, всегда по вечерам: Петькина очередь в ясли была еще «где-то на горизонте и чуть подальше» – любил приговаривать Федор, сменяя жену и оставаясь с Петькой на руках.
Снова открыл «балетку», стер с висков проступившую холодную изморось. «Славно меня прошибло. Ведь ни одна живая душа не знает, а я уже дергаюсь, как заяц, боюсь, как бы не увидели. Едриттушки. В жизнь никого не боялся. Ладно. Дальше давай пробу снимать». Каждую штуковину потер мешковиной с порошком. Он ссыпал все это добро в жестяную банку, в которой держал гвозди, сверху заткнул мешковиной, отодрал доску от пола, поставил под нее банку – «свой теперь клад заведу. Может, тоже когда откопают», – и тут услышал, как в доме орет Петька.
Печь давно прогорела, Петька зашелся, аж посинел от крика в деревянной загородке. Мокрый, голодный, с грязным кулачишком во рту. Федор подхватил его, виноватым баском запричитал:
– Тихо, Петенька, тихо. Батька твой ошалел малость. Вместо погремушки все колечки перед тобой развешу. Не реви, Петенька. Скажу: играй на здоровье. Ведьмы полосатые мало ли чем голову не забьют. Уж мы их. Вот так, вот так, – Федор колотил резиновым попугаем по загородке, по столу, себя по лбу. Петька наконец затих, заулыбался, поел каши, попил молока – и на боковую. Обычно Федор пристраивался рядом с ним и тоже как проваливался. Только посапывали наперегонки до Розиного прихода.
Сегодня же присел у стола, вяло поковырял картошку с тушенкой: «Нет, не хочу», – бросил вилку. Понял, что его тянет туда, в сарайчик, – то ли дальше потереть-почистить, то ли просто посмотреть-поперебирать побрякушки. «Побрякушки и есть. Как еще их поиначишь? Вроде бы и пусть лежат, вроде как их и не было. Но да ведь знаю же, что есть. Теперь жмурься не жмурься, а не забудешь. Вот что. Сбегаю я к Василь Сергеичу. Мужик надежный, к тому же бухгалтер – все ходы и выходы знает. Точно. Василь Сергеич пораскинет, пораскинет да что-нибудь дельное и вытащит».
Забежал в сарайчик, прихватил горсть «погремушек» и поспешил на соседнюю улицу к Василию Сергеевичу. Они жили у него в квартирантах, когда приехали с Витима, когда Роза ждала Петьку, и домовладельцы в городских предместьях говорили «нет», даже не открывая ворот. А Василий Сергеевич пустил, правда, в узенькую, тесную, похожую на чулан, боковушку, и брал втридорога и кухней пользоваться не позволял, но пустил. При этом уважительный всегда был, с поучениями да советами не лез, но уж если советовал, неторопливо пожевывая чистенькими бледными губами каждое слово, то уж и отец родной, может, так бы не посоветовал. Вот и теперешний их угол он им высмотрел, уговорил уезжавшую племянницу именно им продать. Дороговато, конечно, уговорил, но зато крыша теперь своя.
– Здравствуйте, Василь Сергеич, – вроде и негромко поздоровался, но такая чистая, проветренная тишина устоялась над блестящими полами, над белоснежными занавесками и розовыми бумажными цветами на буфете, что слова прогрохотали, булыжниками рассыпались – спугнули кота с коврика у ног Василия Сергеевича и вроде даже газетные листы затрепетали у него в руках.
– Равным образом, Федя. – Василий Сергеевич встал, аккуратно свернул газету и пошел к порогу встречать гостя. – Раздевайся, Федя, милости прошу. Давненько мы не виделись, за самоваром не сидели. Не украшали, так сказать, досуг дружеской беседой.
Он повесил Федорову телогрейку на гвоздик у двери – вешалка была чуть в стороне – для чего приподнялся на цыпочки – был Василий Сергеевич маленький, щуплый, но с большой головой, и затылок – заметным клином.
– Как здоровье супруги? Так сказать, дражайшей половины? Ну, и слава богу. Сам, вижу, здоров, и видеть это, признаюсь, радостно. Как работаешь, Федя? Вот и хорошо, что не жалуешься. Значит, и место по тебе, и заработок подходящий, – Василий Сергеевич вздохнул: обычно Федор приходил к нему занимать перед авансом или получкой, а давать взаймы Василий Сергеевич не любил. Отказывать не отказывал, но мучился при этом изрядно.
– Василий Сергеич, можно, теперь я спрошу, – Федор выгреб погремушки из кармана, положил на стол. – Что это такое, по-вашему? – Запоздало спохватился: – А хозяйка дома?
– Хозяюшка моя, как пчела, трудилась весь божий день, а теперь, так сказать, почивает. Время-то, Федя, позднее, а ты и не заметил, – укорил Василий Сергеич, косясь на горстку металла и доставая из буфетного ящика очки.
Долго рассматривал:
– Осмелюсь предположить, Федя, что это очень старинные вещи, так сказать, старинные предметы роскоши.
– Золотые?
– Вне всякого… – Василий Сергеевич еще повертел, попересыпал, только на зуб не пробовал. – У меня лично сомнений нет. Могу, конечно, ошибиться, но… нет, нет. В каких же пещерах, Федя, ты откопал эти, так сказать, златые горы?
– Да в доме одном… – Федор не хотел врать, но помялся, помедлил и на всякий случай приврал: – Чулан один разбирал. Случайно вот посыпались. Что с ними делать-то, Василь Сергеич?
– А давай подумаем, Федя. Я к тебе с полным, так сказать расположением. Посидим за рюмочкой настойки, подумаем.
Посидели, подумали, выпили по рюмочке полынной. Зарозовели щеки у Василия Сергеевича, и от этого он стал еще как-то опрятнее, уютнее. Пожевал губами:
– Вряд ли тебе следует торопиться, Федя. Береженого, так сказать… Тебе, как я понимаю, металл нужно переплавить в деньги. Если фигурально, конечно. В скупку опасно, если допустить даже, что ты не сам туда понесешь… Итог один, Федя, не торопись. Если уж гибнуть, так сказать, за металл, то очень осмотрительно. А теперь, Федя, он не пропадет. Пришло ему время объявиться, объявятся и жаждущие.
– Совершенно правильно, Василь Сергеевич. Спасибо, – Федор встал, чуть затуманенный от полынной. «Ясно, вам некуда торопиться. Ни тебе, ни старухе. До могилы – шаг. А мне еще далековато, мне ждать некогда. Не тот совет, Василь Сергеич. Сами еще покумекаем».
– Федя, у меня нет больших денег, так сказать, бешеных. Но вот этот перстенек я бы мог у тебя приобрести. Драгоценной моей – драгоценность… М-да… И о тебе бы благодарная память.
– Так я не знаю, Василь Сергеич, – Федор растерялся, повертел перстенек с прозрачным камушком перед глазами. – Сколь брать не знаю.
– Ну, Федя. Ты – хозяин, твоя и цена.
– Да черт его знает. Я же не приценялся никогда. Ладно, Сергеич. По старой дружбе. Литр коньяка – и бери.
Василий Сергеевич взволнованно прикашлянул:
– Литр коньяка… это… если не ошибаюсь, рублей двадцать.
– Точно.
Он торопливо достал из буфета четвертной билет, протянул Федору.
– Сдачи нет, Сергеич.
Василий Сергеич замахал руками: ладно, ладно, но пока помогал Федору натянуть телогрейку, пока прощался, опомнился, успокоился:
– Как-нибудь занесешь, Федя.
– Само собой.
* * *
Утром, только присели перекурить с ребятами перед тем, как разобрать инструмент и разойтись по особняку, в дверях бытовки замаячила старуха, поманила Федора пальцем:
– Феденька, я к тебе с просьбой великой, – увела его во вчерашнюю комнату, показала заранее спрятанную в кулаке сережку – маленький кленовый листик, тоже отчищенный до ранней осенней желтизны. – Пары, Феденька, нет. У тебя вторая-то. Видел, нет ее?
– Во-первых, Петровна, кто меня собирался в упор не видеть и слыхом обо мне не слыхивать? Во-вторых, никаких сережек у меня нет, и вообще ничего нет. Ясно?
– Феденька, кто старое помянет… Сгоряча же все – ведь никаких уже нервов не хватало. – Старуха неожиданно плаксиво заныла. – Уж не сердись, голубчик, уж Христом прошу, посмотри – позарез она мне, Феденька. У внучки свадьба скоро – подарить хочу.
– Так и быть, посмотрю. А вместо нее что припасла?
– Да чего уж, Феденька, рядиться-то? По-свойски и отдай. Куда она тебе? В нос проденешь?
– Петровна, не придуривай, пожалуйста. Знаю, куда продеть. Тебе надо, не мне. Вот и предлагай.
Старуха рассмеялась – продольные, глубокие морщины на лице пошли в стороны ребристыми мехами гармошки.
– Короче, Петровна. Пока, между прочим, работать надо. А то с золотом твоим без куска хлеба останешься. Само собой, и без глотка.
– Феденька, я ведь могу сбегать. Какую тебе – беленькую, красненькую?
– Не-эт, Петровна. Баш на баш, и дураков нет.
– Все, все, Феденька. Ты уж только посмотри.
Он не помнил, попадала ли ему на глаза эта сережка, хотя вроде каждую фиговинку перетер, пересмотрел. «Лопатой-то я этот сундучок крепко шибанул, может, что и по сторонам разлетелось. Старуха, наверно, всю ночь на коленках ползала, проверяла. А может, не догадалась. Мне, что ли, попробовать еще порыться? Не, ну его к черту. Буду как последний марамой пыль глотать, вынюхивать – никакое золото этого не стоит. Вообще, к одному делу два раза лучше не подступать. Нет, нет, нет. Не хватало только на коленках там горбатиться – упираться и без этого сегодня вдоволь придется. Надо старуху надоумить. Ей делать нечего, пусть, как минер, пыль просеивает. А у меня и своего дела по горло, – тем не менее еще перебрал в памяти весь запас – сережка не находилась, и Федора потянуло в сарайчик, к верстаку, на котором разложить бы собственные свои вещицы и с каждой бы обойтись обстоятельно, с бережной пристальностью.
Вечером, у дома, встретил Розу, – она уже уходила на смену.
– Там тебя этот ждет, ну, техник-то зубной, Володька. Ты чего опоздал?
– Да автобусы эти. – «Ясно, Василь Сергеич уже сработал. Навел». – Петька нормально?
– Сегодня опять и «папа» и «мама» говорил. Я белье стирала, на чердаке повесила, сними. – Роза поправила черный шерстяной платок, которым была глухо подвязана – показалось Федору, что глаза ее смотрят из-под черного шалашика устало и даже болезненно, без обычного ровного и влажного блеска.
– Тебя, может, встретить сегодня? – пожалел он жену: у него вот и золото появилось, и интересы вокруг него всякие. А она, как мотор, тянет и тянет.
– Зачем? – Роза покачала головой. – С девчонками добежим. Мы же всегда компанией – не страшно.
– Добежите, так беги. Ты завтра попроси-ка тетю Нину посидеть с Петькой пару часов. На сверхурочные оставляют.
– Опять, наверно, еле тепленький будешь?
– Ну, еще чего. Твое дело попросить.
– Ладно.
Появился, значит, Вова-Мост – под таким прозвищем знало зубного техника Знаменское предместье. Техник любил в застолье или в пивной у Курбатовских бань спрашивать соседей: «Зубной гимн знаете? Эх, люди, дерево-мочало. А ведь какая профессия! Без нее ни съесть, ни спеть. Никакого уважения. Просвещу». Тенорком затягивал, щуря наглые рыже-голубые глаза: «Мосты, мосты, зачем вам надо с любимой разлучать меня?» – и, широко разевая рот, стучал ногтем по своим золотым мостам: «Вот где все разлуки-то!» Или приставал к кому-нибудь в той же пивной: «Покажи прикус, ну, покажи. Специалист просит. Так, хорошо. Прикус нормальный, закусывать можешь», – и опять ржал, громко и пусто. Дурака валял, ерунду всякую городил, а парень, видно, был хваткий: и машину купил, и каждый год в теплых краях отдыхал.
– Здорово, пролетарий! – Вова-Мост отошел от Петькиной загородки, протянул веснушчатую рыжую руку. – А я тут с наследником твоим гугукаю. Веришь, нисколько не разучился. Может, усыновишь, а, Федя? Покажи прикус.
– Что скажешь? – Федор не любил техника и, разуваясь, сел к нему спиной.
– Федя, ты же с работы, не с похмелья. Почему такой кислый? Ты отдыхай, отдыхай, а я сделаю твой отдых разумным.
– Ты уйдешь, а я прилягу. Вот и отдохну.
– Не буду тебя стыдить и делать вид, что у меня бездна времени. Кое-что заимел, Федя, или мне наврали?
– Кое-что. – Федор почувствовал, как вмиг разрослось, заполнило грудь теплой, приятной ленцой какое-то важное, покойное довольство – он не знал этого чувства раньше, и удивился ему, но быстро догадался, что принесло его это Вовино «кое-что», – такое серьезное, уважительное, подразумевающее и его, Федорову, значительность.
– Если возникло желание, Федя, покажи и разумно поделись.
– Новостями я могу с тобой поделиться.
– Ну, Федя, не придавай значения словам. Я их часто путаю. Разумно уступи.
– Тогда посиди малость. Еще погугукай с Петькой.
Федор пошел будто бы в уборную, боясь Вовиного любопытства и наглого глаза, проверил через щель в досках, что тот не подсматривает в окно, и юркнул в сарайчик. Хотел отнять у длинной и толстой цепи несколько звеньев, но в спешке не мог найти стык, и отхватил эти звенья зубилом.
Вова-Мост, прикинув на ладони пыльно-желтые, легонько позвякивающие витые «восьмерки», полез в карман, достал две коробочки: с гирьками и с маленькими, вроде бы игрушечными, весами. Пока он молча и нахмурив рыжие брови взвешивал, Федор спросил:
– Кольцо можешь сделать? Вот на этот палец. Широкое, толстое, в общем, такое видное?
– Хоть на ногу, Федя. Если возникло желание. – Вова убрал весы, гирьки. – Здесь, Федя, потянуло на триста рублей. В домашних условиях обычно работаешь со скидкой, но за твой материал я готов выплатить от рубля до рубля. Готов ли ты, Федя?
Федор, сглотнув горячую, колкую слюну, кивнул.
Вова-Мост отсчитал деньги и ушел.
Федор закурил, сел на пол, привалился спиной к Петькиной загородке. Петька сразу же ухватил в кулачки отцовы волосы, потные и жесткие.
Федор считал, что видывал-таки большие деньги: и когда с топографами ходил по Колымским гольцам, и со всякими колесными, полевыми да поясным коэффициентом накручивало прилично – на хлеб с маслом бывало да еще и оставалось; и на Витиме, на скальных работах получал больше, чем тратил, но чтобы вот так, за пять минут, за какие-то пыльные обрывки, тебе выложили пачку красненьких – несколько ошалел Федор, и хоть Петька больно тянул за волосы, не сразу опомнился.
«Едриттушки. Месяц с лишком за такие денежки упираться надо. А тут – бах тебе! – тринадцатую зарплату. Досрочно. Только пересчитайте, Федор Иваныч. И даже не расписывайтесь. Да еще этот рыжий хрен наверняка надул меня – он разве хоть копеечку свою упустит. Значит, стоило дело. Ну, Феденька, теперь эти бумажки хоть чем ешь. Вот лежат себе, не шелохнутся. А я хоть как сомну и хоть как засуну. Вот так вот – сгреб и в карман. Будто семечки».
Еле дождался утра и, когда бригада собралась в бытовке, сказал:
– Мужики, сегодня не разбегайтесь. Федору Иванычу, то есть мне, тридцать лет. Дата круглая, потому приглашаю – угощаю. – День рождения у него был осенью, но другой зацепки не подвернулось, а желание посорить «семечками» было нестерпимым. – Здесь вот соберемся и хором сразу двинем.
– А что ж ты молчал? Мы хоть бы скинулись.
– А вот, чтобы зря не гоношились, и молчал. Но сам – го-то-вил-ся. В стекляшечку, напротив «Рыбного», и пойдем.
– В стекляшечке же вермут один да коньяк. Может, с собой захватим, а закусь уж тамошняя.
– Никаких с собой. В жизни раз бывает… Я готовился и за все отвечаю. Что пить, что есть – моя забота.
Мужики развели руками, но днем Федор видел – шушукались, бегали, рылись в карманах – видно, сбрасывались на подарок.
* * *
Назавтра, нянчась с Петькой, Федор говорил:
– Знатно твой батя вчера гульнул. До сих пор душа звенит. И тебя не забыл – вон какую игрушку принес, – в загородке лежала деревянная кружка с выжженной надписью «Феде в день рождения от товарищей по бригаде». – Мать только недовольна, рано, говорит, начал именинничать, осенью, говорит, пятидесятилетие можно справлять, если так пойдет. Ну, это ладно – работать злее будет. А мы с тобой давай посидим да рассудим все честь по чести. – Он поставил Петьку в загородку, а сам уселся за стол, облокотился, уставился в чисто промытые розовые цветочки на клеенке.
«Триста рублей, конечно, невелики деньги. Пятнадцать мужиков вечер посидели, на такси разъехались – и на пиво не осталось. Можно было, к примеру, телевизор купить. Но есть он у нас, разве только еще один в сортир поставить? Мог бы себе костюм и Розке – костюм или платье шикарное, блескучее да трескучее. Но тут-то бы врать потяжелее было: откуда взял, на какие шиши купил? В спортлото выиграл – так третий год играю, и все мимо. Ну, положим, один раз выиграл, а если мне каждый вечер по триста рублей будут давать – тут куда денусь? Такие везучие обычно за решеткой кукуют. Да и в стекляшечке каждый вечер не посидишь – с чего, спросят, мужик разгулялся? На трудовую копейку коньяки-вермуты хлещет? Не-ет, не пройдет.
Может, сказать, что наследство получил? От бабушки, от дедушки, от троюродной тети. А куда детдом денешь? Был, был сирота и вдруг родня объявилась да еще наследство отваливает? Скажут, долгонько что-то, Федор Иваныч, родная кровь тебя не признавала. А потом это не про день рождения ляпнуть-соврать. Тут так тонко сочинять надо – с похмелья не придумаешь.
Выходит, ни барахла никакого не купи, ни с друзьями-товарищами не посиди. Да вроде и барахла-то особенно не надо. На чем сидеть есть, одеть-выйти в чем тоже есть – куда его больше? Ну, а друзей-товарищей сколько наугощаешь? Раз-два, да ведь когда-то и работать надо.
Вот тебе и золото. Послушать, так столько страстей про него наговорено. И дьявол-то желтый, и власть у него дьявольская, и лихорадка золотая – болезнь неизлечимая. Вон ведь чего наворотили. А я сижу с этим золотом как сучок обгорелый. И никакой у меня власти. Разве что над Петькой. И никакой лихорадки. И, самое главное, не знаю, что с этим золотом делать-то?»
В дверь постучали, и вошла Агнесса Емельяновна, заведовавшая детским садом в Знаменском предместье.
– Здравствуй, Федор, добрый вечер, – говорила она звучным, густо-звучным голосом. – Сегодня Розу видела с вашим малышом. Уж очень славный мальчишечка. Зашла еще посмотреть, – протянула Петьке резиновую лошадку. – Держи, дружок. Ох ты, какая чудная мордашечка.
Остановилась у загородки, высокая, белолицая, в легкой, уже весенней шляпке, опушенной соболем, в легкой же каракулевой шубке, из-под шляпы на лоб вырывались два крутых, золотисто-русых завитка. В комнатенке Федоровой запахло талой водой, какой-то дальней, смутно наплывающей сиреневой свежестью. Федор обмахнул табуретку, еще и обдул ее и почему-то поставил посреди комнаты:
– Садись, Агнесса Емельяновна.
Расстегнула шубку, села.
– Не надоело домовничать, Федор? – посмотрела на него черными строгими глазами, а он мялся перед ней, как детсадовец, забыв даже сесть: «Едриттушки. Вот уж не ждал, не гадал. Смотреть на нее, и то как-то не по себе – вот она какая вся. А тут сама пришла». Улыбнулась: – Что ж ты стоишь? Вся правда, наверно, в ногах?
Федор несколько опомнился.
– Кого-кого, а тебя не ждал. Как с твоей улицы переехали, так тебя и не видал.
– Незваная, значит, гостья… – губы остановились в полуулыбке, сочно выделенные темно-алой помадой. Опустила глаза, доставая из сумочки блокнотик и карандаш. – Роза жаловалась сегодня, что очередь ваша в ясли не двигается. А я забыла данные о малыше записать. Может быть, удастся помочь.
Федор почти не слушал ее, а смотрел, как она говорила, как черкала белой, с красными ногтями, рукой в блокнотике, как улыбалась белыми, влажно блестевшими зубами. «Вот баба так баба! Все в ней ладно, складно, и белая-то какая, и свежая-то, и шея какая гладкая – пава да и только, по-другому и не скажешь». Хоть и жили они в соседях, а вот так близко он не видел Агнессу Емельяновну и не разговаривал так близко – все то через дорогу, то через забор, всегда, конечно, отмечал, что очень она завидная женщина, да ему что от этой «завидности»… Все равно не подступиться, не подъехать. Жила она с мужем, без детей, говорили, приехали с Севера, работали будто бы на алмазах и приехали с большими деньгами – так оно, видно, и было, потому что и дом хороший купили, и одевались хорошо. Муж ее устроился шофером в какую-то контору по дальним перевозкам, а она вот садиком пошла заведовать.
