Текст книги "Русская Венера"

Автор книги: Вячеслав Шугаев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 21 страниц)

– Товарищ Бугров! Вы все-таки на работу меня принимайте! Нельзя мне уезжать.

– Здрасьте! Давно не виделись. Про белого бычка опять захотелось послушать. Ты вот посмотри лучше во-он туда. – Бугров показал на пригорок за овражком, где сидели на рюкзаках три парня, широкоскулые, с необъятными плечами, с бронзовыми, широко открытыми шеями, – прямо близнецы, застава богатырская. – Видишь, какие мужики! Лесорубы – первый класс. Плачу, а не беру, потому что нельзя. Как ты этого не поймешь?!

– Между прочим, уезжать мне не на что. На еду немного есть, а уехать не хватит. На последние собралась, думать не думала, что вы меня прогоните.

– Милая моя!. И это знакомо. Я готов всю зарплату отдать, только бы душу вы мне не выматывали. И так уж двоих за свой счет отправил – проходу не давали. Неужели и ты из породы попрошаек?

– Я не попрошайничаю, а прошу. Что же мне, топиться теперь, что ли? Мне недолго добежать до берега… Тогда что?

– Тогда ты уж никогда не сможешь работать на БАМе. Разговор окончен, все сказано, и бесповоротно. Будь здорова, кланяйся маме.

– Ее бы на вас напустить. Посмотрела бы тогда, что от вас осталось.

Зина оставила рюкзак и чемодан в девчоночьей палатке под присмотром дежурной и отправилась по дороге вслед за машинами в Постоянный поселок, строящийся в двух километрах от палаточного. Срезала угол по полю, где разгружались вертолеты, большой и маленький. Из большого вытаскивали ящики со стеклом, шифер, древесностружечные плиты, тюки с паклей. Из маленького – консервы, апельсины, яблоки, коробки с шоколадом и печеньем. Зина немного постояла, посмотрела, потому что не видела раньше вертолетов так близко. Грузчики торопили друг друга, покрикивали: «Давай, давай!», сияя пыльными, потными лицами, ни на минуту не замедлились до шагу, все бегом, бегом. «Это чтобы вертолет долго не стоял, – догадалась Зина. – За простой грузовика и то платят, а тут, наверно, каждая минута ой-ей сколько стоит». Почему-то ее так утешила собственная догадливость, что настроение немедленно улучшилось – в Постоянный поселок Зина входила с ожившей надеждой: «Еще все наладится».

Стояло несколько домов из бруса, в сторонке грудились несобранные передвижные домики, на бугре, ближе к сосняку, вытянулось почти готовое строение, по размерам подходившее для клуба, и для школы, и для столовой. И везде торчали из красновато-серой земли лиственные сваи в дегтярных потеках антисептики, точно некая босоногая толпа недавно перешла илистую речку.

В прохладном, влажно-хвойном воздухе Зина сразу учуяла запах масляной краски и обрадовалась ему, устремилась навстречу, как к близкому и давнему знакомому, найденному в чужом краю. Три девчонки при раскрытых окнах красили панели в кухне, стесненной громадной, неуклюже сложенной печью. Красить девчонки не умели: густо развели краску, и кисти шли туго, коротким мазком, не выкрашивая набранную краску. Черенки их девчонки обернули носовыми платками, чего настоящий мастер никогда не сделает. Неловко, и все равно не защищает руку от масляных веснушек. В углу стоял накатный валик – видимо, не пошел по густой краске.

– Девочки, здравствуйте. Можно, я вам помогу? – с нетерпением в голосе сказала Зина. – Прямо руки чешутся.

– Новенькая? Нет? Откуда перевели?

– Да ниоткуда. С самолета – и к вам. Ну, можно, покрашу?

– Так и быть. – Высокая, смуглая, с матово-синими глазами девчонка протянула ей кисть. – Побуду малость Томом Сойером.

– Сейчас, сейчас. Я без кисти. – Зина нагнулась, подлила в краску олифы из узкогорлого бидона, сноровисто, без всплесков, взяла валик, чуть тряхнула его, крутнула, одновременно окунула в краску; не уронив ни капли, развернула на стене ровную голубую ленту, плотно сошедшуюся с филенкой. Девушки опустили кисти, отошли. Зина, прикусив губу, быстро откатала одну стену, другую, третью.

– Вот разлетелась, – весело сказала высокая смуглая. – Правда что с самолета. Передохни, остынь, дымишься уж. Ты случайно не инструктор по малярному делу?

Присели на корточки у печки передохнуть. В самом деле, никто из девчонок до нынешней осени не держал в руках малярной кисти. Одна работала бухгалтером в тресте столовых, другая – воспитательницей детского сада. Высокая и смуглая, ее звали Асей, – крановщицей на стройке. «Недаром она больше всех мне понравилась», – Зина вздохнула.

– А я, девочки, маляр пятого разряда! – Зина опять вздохнула, пожаловалась на Бугрова, на невезучесть свою, удивилась в который раз, что на такой стройке ей не нашлось места. Девчонки сочувственно поддакивали и говорили: «Начало же. При начале всегда так».

– Прямо не знаю, что делать. От ворот поворот. Даже ночевать негде. Хоть под кустом.

Ася спросила:

– Добиваться будешь или сразу уедешь?

– Еще чего! Конечно, добиваться надо.

– Тогда так. С парома в Ключах сойдешь и прямо поднимайся на пригорок. Увидишь дом с зеленым палисадником – один там такой. Тете Фене, хозяйке, скажешь, что Ася прислала. Я у нее два месяца жила, пока не было места в палатках. Тетка хорошая, пустит.

– Асенька, золотая моя!

– Не унывай. Чуть чего – ты маляр. А маляры и в Казачинске и в Ключах нарасхват. В любом случае переждать сможешь.

– Да нет уж. Я на БАМ ехала. Маляры, Асенька, везде нарасхват.

– Тоже верно.

…Тетя Феня оказалась молодой, румяной, крепкой женщиной. Выслушав Зину, рассмеялась:

– Нашла тетю. Эта Аська – чудило, не могла ее отучить. Сколько тебе? Ну вот, а «тете» – двадцать пять. Смотри, не вздумай. А то уж мужик мой и тот смеется. Из лесу приедет, с улицы кричит: «Тетя Феня, баню топила?» Вон в боковушке жить будешь. Я и кровать не убирала. Ладно, ладно. Сколько сможешь, столько дашь. Я квартирантов не для денег пускаю, а из интересу. Кадры для БАМа берегу.

6

Теперь Зина отплывала первым паромом в Магистральный, а вечером причаливала к Ключам, к материку, который был, в сущности, продолжением Свийска, местом, где догоняли Зину прежние, бесшумные дни. Переплыть бы Киренгу, раз и навсегда, а оставленный берег лишь вспоминать, как вспоминают люди малую, скрывшуюся за речным поворотом родную пристань.

Заходила в контору к Бугрову, если заставала, спрашивала:

– Перемены будут, товарищ Бугров? Устала ждать. Да и не на что существовать.

– Ты кого переупрямить хочешь? – Бугров сдвигал маленькую, пирожком, шляпу на затылок (пожалуй, он не снимал ее и ложась спать), стучал пальцем по крутому бугристому лбу. – Меня? Так я бы давно сдался. Ты хочешь переупрямить штатное расписание. Сомневаюсь, чтоб у тебя это вышло. Легче БАМ построить.

– Сколько народу у вас, шум вон какой, рук не хватает – неужели одного человека приткнуть некуда? Что же вы за начальник?

– Какой есть. Ты еще на меня не жаловалась?

– С какой стати?

– Ну, стать всегда найдется. А то напиши куда-нибудь, расчихвость.

– Все равно ведь не примете.

– Не приму.

– Тогда пока. Может, мне утром и вечером наведываться? Утром мест нет, вечером появятся.

– Хоть целый день сиди. Могу персональную табуретку выделить.

Прежде чем наведаться к девчонкам в Постоянный, Зина час-другой простаивала на расхлестанной колесами черной поляне перед магазинами-времянками. Отсюда уезжали на работу: рубить просеку под будущую магистраль, отсыпать дорогу к причалу, строить общежития, столовую, клуб. Проворно и шумно набивались в кузов парни, только мелькали в широких спинах названия городов: Братск, Ангарск, Шелехов – покачивались, подрагивали надписи эти при зыбистой, валкой езде, постепенно удаляясь, сливались в одну. Машины набирали скорость, и тогда на ветру, над кабинами, взвивались девчоночьи косынки – красные, желтые, розовые крылья трепетали, бились над всеми городами, согревали здешнее неуютное пространство. Зина забывалась, счастливо щурилась, будто ей в лицо бил этот трепещущий ветер, будто за ее плечами звонко щелкала и улетала косынка, а за спиной надежно и бережно стояли многие города и их жители.

Спохватившись, снова запечалившись, Зина шла через поле к Постоянному, помахивала узелком со спецовкой. Но все равно оставался, жил на щеках нежный холодок рабочей дороги.

Девчонки-маляры встречали ее уже как сестру родную, но к этой почти родственной радости примешивалась доля сочувственной почтительности: руки у девки золотые, а вот бьется как рыба об лед.

– Зиночка, бригадир ты наш внештатный!

– У Бугрова была? Опять «нет»?

– Здравствуй, здравствуй, радость моя, дай поцелую. – Это налетела на нее Ася, смуглая, порывисто гибкая девчонка, с которой Зина особенно сошлась.

Зина переодевалась, учила девчонок ремеслу: показывала, как обминать, причесывать кисть, чтоб не «полосила», как «оттягивать» филенки, чтобы не «плакали», не проваливались за линейку сосульными потеками, как подбирать колер панелей к колеру беленой стены.

В «перекуры» сидели с Асей на теплом стволе лиственницы под кустом боярышника с рясными, пламенно-румяными ягодами.

– Ох, Асенька, надоело болтаться! Если бы хоть надежда была – молчала. А как на паром вечером сяду, ну не знаю, куда деться. Холодно с реки, пусто.

– Ну, как же ты без путевки приехала?

– Да ведь кто его знает. Не подумала. Наверное бы, дали. Я ведь на хорошем счету была.

– Зинка, есть предчувствие! – Ася обнимала ее. – Наладится, все утрясется, вот так заживем.

– Хоть бы. И по Верке соскучилась – ужас. Ночью снится и днем мерещится. Как у них там?

– Какая Верка?

– Дочка. Я не говорила, у меня же дочурка-печурка есть. Желтенькое солнышко.

У Аси округлились глаза, невозможным любопытством засияли, поярчели на смуглом лице.

– Так ты замужем была?

– Нет! Что ты! Просто Верку родила!

– Бросил, Зиночка? Обманул?

– Нет, Асенька. Никто меня не обманывал. Приехал парень в командировку, холодильники ремонтировал в магазинах. А я плитку там выкладывала. Познакомились, стали встречаться… Он уезжал, а я уже знала. У него семья – что я ему скажу? Да и не хотела говорить. Мать уговаривала не рожать, но я решила. Скучно мне было, места не находила. А теперь Верка – золотко мое, ласточка.

Ася обняла Зину.

– Зиночка, миленькая! – прижалась лицом к ее щеке.

7

Почти каждый день к Асе приходил недавно демобилизованный ее земляк, Митя, рыжий, стеснительный, голубоглазый парень. Он плотничал на Постоянном. Стеснительность, видимо, мешала ему сблизиться с кем-то из бригады, и вот тянуло к Асе, однокласснице, соседке по улице в глухом далеком Тулуне. Митя приходил, садился рядом с девчатами на лиственное бревно и молча курил, краснел, морщил розовый в крупных веснушках лоб. Ася высмеивала его зло, без устали, точно не земляк приходил, а враг лютый.

– А-а, Афоня-тихоня явился! – певучим голосом встречала его Ася. – Воду мутить, девок любить! Вот отгадайте, девочки, загадку: не пьян, а лыка не вяжет, не ел, не пил – язык проглотил. Что это такое? Не знаете? Бурундук тулунский. Митяй-лентяй.

Митя мучительно усмехался.

– И чего только не выдумывает. И чего неймется? – говорил он, крутя головой.

Зина жалела Митю и спрашивала:

– Ты где это руку расцарапал? Давай перевяжу.

– Ничто, затянет, – Митя благодарно улыбался, неловко раздвигал тяжелые толстые губы – вспыхивали литые, белые, как кедровые ядрышки, зубы. – С собакой баловался. Ну, шутя, хватанула.

– Во-во! – Ася пренебрежительно всхохатывала. – Армию отслужил, а все с собаками балуется. Все щенком охота быть.

Когда он уходил, Зина накидывалась на нее:

– Зачем ты так! Хороший, тихий парень. По дому, видно, скучает, по родным местам. Ты для него самый близкий человек тут! Точно с цепи сорвалась! А он терпит все. Как пес на тебя смотрит.

– Да ну его! Губошлеп какой-то. Не люблю таких. И дома так же. Придет в гости, я думаю, пригласит куда – в кино или на танцы, а он на кухне с бабкой бубнит и бубнит. И вот тоже все про собак и про птичек ей разные байки чумит. Я разозлюсь, выгоню. Всех женихов от дому отбил, а сам в армию ушел.

– Может, любит, да сказать не смеет?

– Ага! Нужна мне его любовь, Молчит, молчит, а у самого в глазах что-то прыгает. Чертики-таинки какие-то. Себе на уме. Знаю я этих бурундуков. Сами себя перехитрить хотят.

Митя, угнетенный Асиными насмешками и черствостью, все чаще поглядывал на Зину, все реже опускал перед ней свое простодушное, конопатое лицо и дымчато-тоскующие голубые глаза, должно быть, вглядывался в ее жалостливую, отзывчивую душу. Видно, находил в ней схожую угнетенность и одинокость. Улыбался неловкими губами и рассказывал, к примеру, как ловил он волосяной петлей жирующих тетеревов, или вдруг, без всякого перехода, начинал пощелкивать языком – изображал играющего глухаря. Бурно краснел и, спохватившись, говорил:

– Да это я так.

Ася хохотала:

– Ну все. Ты, Зинка, сейчас как моя бабушка. А если еще поддакивать ему начнешь, удивляться, тогда нет слов, чистая бабушка.

8

Митя теперь провожал Зину до белого камня на песчаной косе. Иногда вместе с Асей, а чаще один. При Асе молчал или слабо отбивался от насмешек, крутил головой: «И чего ей неймется?» Без нее с неожиданным, как-то не идущим к его неказистому лицу оживлением показывал Зине на кусты боярышника, таволожника, обрывал ягоды, листья.

– Ведь что творится на белом свете! Устал человек, нанервничался, заварит ягоду и опять как умытый. А у таволги весной листья сочные, вкусные – получше салата будут. Вот даже сейчас, попробуй пожуй – во рту сразу посвежеет.

– Откуда это ты все знаешь?

– Да помаленьку набралось. С детства по тайге хожу. Я уж рябиной запасся. Хочешь, завтра угощу?

– Хочу, – Зина, признаться, не испытывала особого интереса к птицам, собакам, травам, но в отличие от Аси видела в этой Митиной привязанности душевную крепость и доброту.

У белого камня он прощался с ней за руку и неизменно говорил:

– Всего, Зина. Не расстраивайся. Что-нибудь придумаем.

В такие минуты она вступала на паром с легким сердцем, оборачивалась, долго махала Мите, присевшему на белый камень. Мглисто-сизыми заберегами ложилась на воду дымка, ясно и холодно сгущался, проступал из бледных звезд месяц и тотчас же падал в быстрые струи Киренги. Переливчатым, дальним звоном входил в Зину вечер.

Перебивал его простуженно-зычный голос паромщика:

– Зинаида, там поезда еще не пошли?

– Гудят, Вася, разве не слышишь?

– А у тебя как, порядок?

– Никак, Вася, не берут, – весело отвечала Зина.

– А чему радуешься?

– Реветь надоело, вот и радуюсь.

– Давай ко мне матросом. Любо-дорого. Тельняшку дам, человеком сделаю.

– Боюсь, Вася. Плавать не умею.

Часто, весело постукивали хвостами лайки, рыжая и белая, давние Зинины знакомые. Они тянулись умными мордами к рукам, просили погладить и приласкать их.

Феня, квартирная хозяйка, ставила перед Зиной кружку молока, блюдо с жареными ельцами, картошку:

– Поди, живот к спине приклеился. Опять без толку ездила?

– Спасибо, Феня, не хочу. Без толку, не без толку, а ездить надо.

– Ешь давай, не выкамаривай. Не хочет она. Где это тебя угощали-потчевали?

– С девчонками в столовой была недавно.

– На какие шиши?

– Говорю же, с девчонками. Они и угощали.

– А я-то думала, еле ноги тащишь. Знала бы, так плясать заставила. Держи. – Феня протянула конверт.

Зина выхватила его и, взмахивая на манер платочка, пошла-поплыла вокруг Фени барыней, чмокнула в щеку и убежала в свою боковушку.

Марья Еремеевна писала:

«Дочка, вот што. Ты сообщаешь, что живешь нормально. Не ври, Зинка. Ни один человек нормально не живет: то одно не клеится, то другое, по себе знаю. Толком напиши, што у тебя за работа, какую зарплату положили, што за девчонки в бригаде. Не особенно возжайся с девчонками-то. Их дело девчоночье, а твое материнское. Самостоятельной будь: на танцульки иди, когда пригласят, а сама туда не лети. Не хихикай, не визжи – мужикам солидность нравится, а не хахоньки. Не злись, што напоминаю, но одной тяжело жить. Ты не видела, как я с вами билась? Верка здоровенька, вот счас топчется вокруг. Сначала часто спрашивала, где мама. Счас пореже, хоть я каждый день о тебе заговариваю: то с ней, то сама с собой. И радио, конечно, сообщает, какая погода на трассе БАМа. Хорошо, што на квартире у семейных, не избалуешься. Хозяйке смотри помогай. Полы когда помой, в стирке помоги. Говоришь, мало с тебя берет, вот и благодари. Стало быть, человек хороший. Пока нечего больше писать. Крепко целуем тебя. Главное, не болей и нараспашку не бегай».

Засыпая, в дремотной, сладкой полумгле Зина увидела себя солидной женщиной: неторопливой, семейной – идет она по улице какой-то, по дощатым тротуарам с Веркой, и встречные, как один, уважительно раскланиваются с ней.

Подумала уж совсем напоследок: «Мите пока про Верку не скажу, а если узнает – ничего. Он добрый, ребятишек любить должен».

9

Через неделю утром девчонки в Постоянном встретили Зину молчанием. Смотрели на нее встревоженно-виновато и тут же отводили, прятали взгляды.

– Бугрова видела? – спросила Ася.

– Нет.

– Только что был. – На Асиных смуглых щеках пробился темно-вишневый румянец. – Знаешь, что он сказал? Чтобы мы не давали больше тебе красить. Говорит, не надо поселять иллюзий.

– Как? – Зина села на бугристую, заляпанную краской скамейку и заплакала. – А вы что?

Ася присела перед ней, горячими ладонями вытерла слезы. Румянец на ее щеках стал еще гуще.

– А мы дуры, Зинка! Дуры беспросветные. Растерялись, промолчали. Извини нас. – Ася вскочила, сдернула косынку, сжала в кулаке. – Он где-то здесь ходит. Сейчас, Зиночка, сейчас. Мы ему все выскажем! Совсем сдурел. Начальничек. – Ася умчалась, девчонки за ней.

Зина так и не встала со скамеечки, сидела, навалившись грудью на колени, тупо уставившись в грязный некрашеный пол. Девчонки вернулись обескураженно-притихшие.

– Мы уж и ревели, и кричали, и просили. Сказал: отправляйтесь по своим местам. Не устраивайте базар в рабочее время. Сам все знаю.

– Зиночка, я ему сказала, что тоже уйду, что не хочу с таким начальником работать. Он как гаркнул: «А ну марш отсюда! Не уйдешь – выгоню! Распустились!» Зиночка, ну что теперь делать, а?

Зина встала.

– Давайте уж напоследок помашу с вами. Накат научу делать. Можно?

– Ну, что ты, Зина, в самом деле?

Девчонки белили квартиру на второй ряд, молча, споро, подладившись под Зинино настроение.

– Чепрасова! – В дверях, привалившись к косяку, курил Бугров. Сколько он простоял – неизвестно. – Пойдем, проводи меня, потолкуем.

Пошли к палаточному городку, но толковать не толковали, Бугров молчал, Зина тоже. «Может, он меня с милицией решил выставить? Приведет и сдаст?» – подумала она.

Бугров остановился у орсовских складов:

– Видишь будку? – На поляне, между палатками, радужно сиял новыми стеклами киоск. – Папиросы, консервы, конфеты и прочая мелочь будет в этой будке. Предлагаю тебе поторговать.

– Но… Какая я торговка?

– До ста считать умеешь? Прекрасно, больше ничего не требуется. Подойдет человек, спросит папиросы и так далее. Авось не проторгуешься. С начальником ОРСа договорился. Ну что, поторгуем?

– Поторгуем… А как ваше имя-отчество?

– Вот те раз. Да кто же это у начальников спрашивает? Спрашивают у секретарш, у знающих людей. Иван Петрович я.

– Спасибо вам, Иван Петрович.

– Видишь, маляром никак не могу, хоть ты и мастер. Девчонкам тоже зарабатывать надо. А тут, конечно, поменьше будет. Но ведь ты закрепиться хотела? Ну вот, закрепляйся. И тебе, Чепрасова, спасибо. За настойчивость. Все. Повтори таблицу умножения. Пригодится.

Зина побежала в Постоянный. На бревне у дома сидели Ася и Митя, серьезные, склонившиеся друг к другу.

– Остаюсь! Остаюсь! Асенька! – издали закричала Зина.

Ася бросилась ей навстречу. Они обнялись – плакали, смеялись.

Митя протянул руку.

– Поздравляю! – Зина и его поцеловала в румяные щеки, в неповоротливые, теплые губы. Митя заполыхал, заморгал рыжими ресницами, головой закрутил.

– Зинка, что ты с ним сделала! Его, кроме собак, никто не целовал. – Ася рассмеялась, говорила звонко, весело. – Нет, уж правду сказано: только нецелованных не трогай. – Что-то дрогнуло в Асином голосе, мелькнула суховатая, дребезжащая нота, но Зина ее не заметила.

Митя опять провожал ее. На Зину напала смешливость, и «говорун» замучил: болтала, болтала и даже не слышала собственных слов. Митя молчал, хмурил лоб, порывисто дыша, спросил:

– Зина! У тебя будто дочка растет? Ася говорила.

– Растет. – Зина еще улыбалась, не отошла от нервно-веселого возбуждения.

– Я ведь, Зина, не знал. – Митя мялся, головой крутил. – Провожал вот, по-доброму хотел… Ты не обижайся. Я ведь как о жизни думаю: на чистом месте семью завести, детей растить, работать. Тайга чтоб под боком была. Но своих детей, собственных. По-другому я не смогу. Извини. Ничего у нас не получится.

Зина стояла выпрямившись, побледнев. Ноги ее все глубже и глубже уходили в сырой песок. Дернула головой, резко отклонилась, точно увертываясь от летящего камня или неожиданно взбрызнувшей перед глазами ветки.

– Нужен ты мне! Иди отсюда. «Своих детей, ничего не получится!..» С чего ты взял! Валенок тулунский! – Зина побежала по воде, не дожидаясь, пока паром приткнется к берегу.

Дома, в своей боковушке, досыта наревелась, спрятав голову под подушку, чтоб не слышала Феня. «Стыд-то какой! Про Верку решила смолчать. Солнышко мое, золотко! Никого мне не надо! Ласточку мою прятала. Ой-ей! За ее счет счастье купить хотела. Дура бессовестная! Никакой солидной жизни мне не надо. Какая есть, и ладно. И Аська – змея. Тянули ее за язык. Так мне и надо! Не ловчи! А он подумал – заманиваю. Испугался. Да нужен он! Все равно бы сказала. Стыд, стыд! Конечно, заманивала. И Аська, может, просто так сказала, без умысла. Да и с умыслом – так правильно сказала. На всю жизнь научила. Верка, миленькая, ей-богу, никогда больше бессовестной не буду».

10

Она торговала медленно, неумело, часто просыпала мелочь, нерешительно отдавала сдачу, все проверяя в уме, правильно ли сдает, не обманывает ли. Подбадривала себя, когда оставалась одна. «Ну что, несчастная, торговка частная? Тебя-то кто пожалеет?» Ну что стоять ей здесь не век, Зина знала точно. Добилась этого места, добьется и другого. А теперешнее место было бойкое, на возвышении. Даже Бугров, подходивший за сигаретами, позавидовал:

– Ну и обзор у тебя!

Быстро поняла: коли уж в главных ее покупателях ходят парни, то шуток, подначек, мимолетных ухаживаний не оберешься, и какие бы кошки на сердце ни скребли, улыбайся, отшучивайся – деваться некуда.

– Девушка, а девушка? Ты зачем приехала: фамилию сменить или биографию переделывать?

– Фамилию. Но не на твою.

– Зиночка, почему корова ест зеленую траву, а молоко у нее белое?

– Потому что ты не стал бы пить зеленое молоко.

– Можно, я буду звать вас милочка? Милочка ты моя?

– Можно, милок.

Куда-то исчезла Ася. «Неужели прячется, видеть меня не хочет? – расстраивалась Зина. – Или совестно, что Мите сказала? Или приревновала? Смеялась, смеялась над ним, а как увидела, что уходит, вскинулась. И на меня разозлилась. А злиться-то, может, больше всех мне надо. Что же теперь? Ничего, переболит. Зла ни на кого не держу».

Хотела выбрать время, повидать Асю в субботу, но неожиданно отправили в Казачинск. Два дня все машины Магистрального, все бульдозеры, грейдеры, тракторы отсыпали, ровняли, укатывали дорогу до Казачинского аэропорта к Киренге – работали на субботнике. Районные власти распорядились кормить шоферов и трактористов бесплатно. Зина помогала девчонкам из казачинской столовой варить, жарить, парить с утра до вечера, изредка высовывая в окошко мокрое, сомлевше-красное лицо, – поесть механизаторы были горазды.

Вечером в субботу, перед отъездом, главный механик снял тяжелый черный замок с пузатого столовского буфета:

– Мужики, по сто дорожных. Заработали. Бутылка на пятерых. И девчат приглашайте. Кормили, дай бог.

Рядом с Зиной сидел черный, лохматый, белозубый парень. Когда запели «Славное море, священный Байкал», он так дико и оглушительно заревел, что Зина отпрянула в сторону, нечаянно вышибла у другого соседа стакан, тот упал в тарелку с борщом – жирные, тяжелые брызги поднялись фонтаном. Парню запретили петь. Он наклонился к Зине и сиплым басом сказал:

– Петь не умею, а люблю, спасу нет. Как примкну к песне – обязательно какой-нибудь конфуз выйдет. Николай я. Ну вот, Зина, сразу скажу тебе все свои недостатки, значит, с пением ты сама слыхала. Потом очень люблю хвастаться. Учти: не врать, а хвастаться. Разреши, я похвастаюсь?

– Зачем?

– Боюсь я скрытных людей. Когда человек хвастается, он как на ладони. Все посмеиваются над ним, подкусывают, но верят, что он хороший человек. Вот и я хочу, чтоб мне верили. Ясно?

– Ясно. Ну давай хвастай.

– Смотри, Зина, на эти рычаги. – Николай положил на стол огромные кулачищи. – Они могут все: копать канавы, бить шурфы, ставить дома, держать баранку. Я строил ГЭС в Сибири, работал на КамАЗе и вот приехал сюда. Везде одни благодарности и ценные подарки. Что меня носит по свету – не знаю. Может, затем, чтоб вот так, в каком-нибудь Казачинске, взять и похвастаться: Николай Кокоулин был там-то и там-то, сделал то-то и то-то…

– Дальше куда поедешь?

– Пока здесь побуду. Сейчас еще не работаю. Дома, овощехранилища, подсобки, мелочи. Вот подожду большой трассы, тогда потружусь. А там видно будет.

Он подвозил ее до Ключей. В кабине, прикуривая, с излишней откровенностью покосился на нее:

– А ты доверчивая. Слушаешь, удивляешься. Застревают в тебе чужие слова. Это хорошо, по мне.

Торопливо, не к месту, Зина буркнула:

– А у меня дочка есть.

– А муж?

– Мужа нет.

– Тяжело живешь?

– Не знаю. Нет, наверно. Не думала. Иногда разве.

– Ясно…

Утром погудел под окнами.

– Поехали. Сегодня работаем на воскреснике. Все хочу спросить: а ты давно здесь? Вроде раньше не попадалась.

– Месяц.

– А-а. Я как раз на уборочной был. Слушай, а вчера не успел сказать. У меня ведь тоже двое пацанов, с матерью живут. Пока по свету колесил, жена с офицером сбежала. – Николай надвинул кепочку на глаза и чуть набок, вроде отгораживался от Зины.

– Хвастаешь или врешь?

– Вру.

– А зачем?

– Чтоб тебе не обидно было.

– А на кого мне обижаться?

– Ну, чтоб полегче тебе было.

Зина засмеялась.

– Ты не хвастун, ты болтун.

– Но из таких, что на дороге не валяются.

– Ну конечно!

11

В понедельник у Зининой палатки появилась Ася. Подходила медленно, и чем ближе, тем ярче вишневели щеки.

– Асенька! Ты куда пропала?! Чего я только не передумала! Ни Мити не видно, ни тебя.

Ася недоверчиво и даже испуганно взглянула на Зину, поняла, что та искренне, и вмиг переменилась.

– Зинка! Зиночка! Ведь я думала, все! Все кончилось. А так тянуло к тебе. Думаю, пойду взгляну.

– Дурочка. Из-за Мити, да?

Ася кивнула.

– Мы ведь женимся, Зин. В субботу.

– Ну-у! Поздравляю, Асенька. – Кольнуло сердце, прихватило холодком и отпустило. – От самой, самой души!

– Ты переходи жить в палатку, на мое место. Мы квартиру тут у одного деда сняли. На выселках. Здесь пока бесполезно просить – молодоженов как маслят после дождя. Россыпи.

– Вот хорошо-то! А когда? – Зина даже схватилась за сердце – так оно зашлось.

– Да хоть сегодня.

– Вечером, ладно? Сразу же.

– Зинка! А на свадьбу придешь? И вообще, все как было?

– Да ну тебя! Само собой… Ася, а как же… ругала его, смеялась, и на тебе – свадьба?

– Может, до сих пор бы смеялась… А ты как-то повернула его другой стороной, понять помогла… что ли. В общем… Ой, глупости какие ты спрашиваешь!

12

Зина сошла на берег, на песчаную косу возле белого камня. Привалила к нему чемодан, рюкзак. Обернулась: паром отчалил, Киренга отдаляла и отдаляла его. Зина вздохнула: «Ну слава богу. Переплыла». Подняла руку, слабо и грустно помахала. Паромщик Вася откликнулся тонким, прощальным гудком. Две лайки, рыжая и белая, стояли над срезом борта и легонько помахивали хвостами – тоже прощались с Зиной.

13

Кто знает, кто скажет, что было дальше?

Кто-то другой, не я.