Текст книги "По Декану"

Автор книги: Вячеслав Крашенинников

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 19 страниц)

И вдруг, среди этой жары, все в природе как-то странно замирает. Слышится неясный тревожный шелест в ветвях манго и кокосовых пальм. С запада на город стремительно наступает гряда свинцово-сизых туч. Она все ближе, ближе, нависает над головой. Проносится густой тяжелый вздох – словно сама мать-земля облегченно вздыхает от дуновения прохладного ветра, несущего дождевые тучи.

Новые сильные порывы. Безумно забились, закланялись взлохмаченными головами пальмы. Сразу становится сумрачно. Наступившую тишину неожиданно разрывает яростный удар грома. И в следующее же мгновение с потемневших небес на землю обрушивается ливень, все заволакивает его серая гремящая пелена. Пришел муссон!

Только отмучившись вместе с индийцами март, апрель и май, поймешь, почему они с таким ликованием встречают муссон и почему ребятишки, радостно голося, скачут под дождем по лужам. Великое облегчение приносит с собой муссон, облегчение и новую жизнь всему на земле.

Дожди идут сначала целыми днями, потом больше по утрам и вечерам, часто они идут всю ночь. Камни вокруг покрываются нежной зеленью плесени. На сожженных солнцем пустошах мгновенно появляется трава, на которую жадно набрасывается изголодавшийся скот. Прохладно, влажно, благодать! Солнцу словно стыдно, что оно так свирепствовало в мае, и оно прячется в пелену рваных облаков.

И вдруг, среди такой благодати, – мухаррам – день скорби.

Познакомить меня с мухаррамом вызвался мой сосед по мохалла Мохаммед Сарвар – студент университета.

Мохаммед высок ростом. У него слегка скуластое лицо, густые темные волосы, широко расставленные глаза. Он широк в плечах и костист. Если бы не плоская грудь, он мог бы казаться физически сильным, статным молодцом.

Мохаммед, едва-едва увернувшись от внезапного ливня, который вдруг хлынул с темного вечернего неба, вбежал на веранду, таща за собой велосипед.

– Завтра вечером мы поедем в Старый город и заглянем в несколько ашур-ханэ, – сказал он, присаживаясь к столу. – А на девятый день мухаррама состоится самое главное: мы увидим джалус и матам.

Я не знал еще, что такое ашур-ханэ, джалус и матам, но не стал ни о чем расспрашивать. А следующим вечером, оказавшись у Мадина Билдинг, мы с Мохаммедом двинулись в невероятно узкие и запутанные улочки близлежащего мохалла. То и дело начинал хлестать дождь, загоняя нас под балконы и в подворотни.

Много печальных историй можно было бы рассказать из недавнего прошлого этого района Старого города. Ночами у фонарей здесь поджидали клиентов далали – сводники – и вели их на вторые этажи окрестных угрюмых зданий к несчастным отверженным таваиф – проституткам. Кто знает, сколько их тут покончило с собой, не сумев вырваться из жадных лап содержателей притонов, сколько их погибло от болезней. Ужасное ремесло сейчас запрещено, но питаемое бедностью, оно продолжает тлеть по закоулкам города.

– Сегодня седьмой день мухаррама, – рассказывал по дороге Мохаммед. – Все это время люди собираются по вечерам в разных ашур-ханэ, чтобы помянуть имама Хуссейна. Видите вон те огни? – указал он рукой в сторону. – Идемте посмотрим, что там делается.

На краю улицы, возле полуразвалившегося старого здания перед несколькими ямами густо стоял народ. В ямах полыхали костры. Взяв в руки палки, люди фехтовали над огнем, выкрикивая:

– Хуссейн! Благородный Хуссейн!

Чуть в стороне, тускло освещенная пламенем костров, стояла на помосте легкая постройка из бамбука и цветной бумаги – разукрашенное золотой и серебряной мишурой подобие здания с маковками из серебра. Под этим сооружением были видны четыре поручня. Видимо, его можно было нести.

– Тазия, – объяснил Мохаммед. – Ее построили жители этого мохалла. Недешево стоит: целых двести рупий! Тазия – копия надгробия на могиле Хуссейна в Карбале. Золотой тюрбан, меч, щит и лук со стрелами – имитацию тех предметов, которые имам Хуссейн незадолго до гибели имел при себе, держат сейчас в ашур-ханэ. Снаружи слишком сыро.

– А зачем все это?

– Как зачем? Люди изо дня в день имитируют трагические события, происходившие в Карбале. Там шла война, и вон видите – люди делают вид, что дерутся на мечах. Тазия на девятый день мухаррама обойдет весь город, а на десятый день ее принесут к Муси и бросят в воду. Таким образом, верующие символически утоляют жажду имама Хуссейна и его сподвижников, от которой они страдали перед смертью. Тогда же состоится и матам – всеобщее стенание и вопли по убитому Хуссейну. Все это мы увидим через два дня. А сейчас пойдемте к ашур-ханэ.

Ашур-ханэ оказалась совсем рядом. Это было обширное, ярко освещенное электричеством открытое помещение, входом в которое служили три или четыре арки. Путь к ашур-ханэ шел через древние скрипучие деревянные ворота с цепями, которыми их закладывают на ночь, через тесный двор, битком набитый народом. Посредине двора виднелся хауз – доверху налитый водой бассейн с высокими цементными стенками, возле которого играли ребятишки.

Хлынувший дождь заставил нас искать убежища под крышей ашур-ханэ. Было мокро под ногами. Люди стояли, тесно прижавшись друг к другу, толковали между собой, поглядывая на то, что происходило в глубине помещения. А там, на фоне стены, декорированной черной тканью, несколько человек колдовали над непонятными вещами. Виднелась огромная, вырезанная из дерева человеческая рука. На длинных шестах, опутанных разноцветными тряпками, высились блестящие медные пластины в виде сердец, сплошь исписанные арабскими письменами. Все было окутано мишурой, лоскутками и блестками. Видимо, шли последние приготовления: работавшие явно торопились и то и дело посматривали на часы.

Мохаммед пояснил назначение всех этих предметов, прислоненных к стене.

– Рука – это символ пяти членов семьи пророка Мохаммеда: сам Мохаммед, его дочь Фатима, четвертый калиф Али и его дети – Хасан и Хуссейн. А эти железные пластины – древние штандарты, или знамена, с которыми раньше ходили в бой. Их называют аламами. Для их хранения и предназначены ашур-ханэ. Дождь портит все дело, иначе поэты читали бы сейчас здесь свои марсии – элегические поэмы – в честь Хуссейна, пелись бы песни, а народ бил бы себя в грудь с криками: «Али! Али! Хуссейн! Хуссейн! Пусть будет проклят калиф Язид, виновный в смерти Хуссейна!»

Когда дождь кончился, мы обошли еще несколько ближних ашур-ханэ. Там происходило то же самое.

– Вы знаете, некоторые из хайдарабадских ашур-ханэ очень древние строения, – заметил Мохаммед. – В двух или трех из них хранятся, вправленные в аламы камни громадной ценности. Низам считает эти камни своей собственностью и в дни мухаррама непременно проверяет, целы ли они. А теперь поедемте к Бадшахи (царской) ашур-ханэ.

Мы снова оказались на улице Патхаргатти возле Мадина Билдинг. Войдя во двор напротив, мы увидели Бадшахи ашур-ханэ – залитый светом открытый павильон со множеством деревянных колонн, подпиравших высокий потолок. Стены его были украшены персидской керамикой дивной красоты. Преобладал синий цвет. По стенам и карнизам павильона были начертаны изречения из Корана – тоже средствами керамики. С потолка свисали люстры.

На фоне стен, задрапированных черной и красной материей, сверкали золотые пластины аламов, среди них выделялся огромными размерами центральный, принадлежавший Мохаммеду Кули Кутб Шаху, который построил эту ашур-ханэ. По каменным полам, устланным белыми простынями, ходили босые дети, зажигавшие ароматные палочки агрбатти.

Была уже глубокая ночь, когда вдруг люди повалили со двора ашур-ханэ на улицу в темень, неся над головами хвостатые знамена, аламы, и символические ладони. Дождь не пугал их. Это был джалус – траурная процессия в честь имама Хуссейна и его родни.

* * *

На девятый день мухаррама, в кульминационный его момент, громадные толпы народу собрались на берегу Муси, вздувшейся от муссонных дождей. Накрапывало. Над толпой чернело множество зонтов. Кругом толпились шииты в их характерных черных ширвани и черных шапках. Все чего-то ожидали.

Вдруг в толпе произошло движение. Все стали смотреть вдоль набережной. Издалека, приближаясь, плыло над морем человеческих голов несколько аламов, затем показалась тазия. За ними медленно двигался гигантский слон с большим розовым пятном на щеке, на спине у которого сидело человек десять. Животное то и дело останавливалось у дверей домов. Хозяева предлагали ему какие-то корзины, и слон хоботом отдавал их людям, сидевшим у него на спине. А те бросали сверху кусочки цветной бумаги, которые жадно расхватывались толпой.

Слон прошел, и почти вслед за ним из густой толпы появилась группа человек в триста. Они шли почти как военный отряд. Когда они подошли поближе, то стало видно, что их рубашки окровавлены и изорваны на груди. С интервалом в минуту они вдруг дружно вскидывали над головами руки и сверху вниз били себя в грудь кулаками. Это были наиболее ревностные шииты, отмечавшие таким образом гибель имама Хуссейна.

Лица шиитов были хмурые и равнодушные. Никто из них не говорил ни слова. Проходя мимо, все они снова, будто по команде, взметнули руки вверх и начали бить себя в грудь кулаками, и на миг меня обдало теплом массы разгоряченных человеческих тел. Это и был матам.

Шииты прошли, и вскоре набережная опустела.

Но и на этом не заканчивается оплакивание имама Хуссейна. На десятый, двадцатый и сороковой день мусульмане еще и еще раз вспоминают древнюю трагедию в песках Карбалы.

* * *

На десятый или двадцатый день после шествия шиитов по набережной Муси мне пришлось быть очевидцем последнего «акта» мухаррама.

Долго проблуждав по темным улицам Нового города, я оказался в конце концов в районе Муршидабада и из темноты вышел вдруг на шумный и пестрый базар, полный народа. Обширная площадь была заполнена прилавками. Продавались сладости, игрушки. На кострах шипели чаны, от которых неслись аппетитные запахи. На прилавках призывно горели яркие лампочки и фонари. Большие южные звезды, не мигая, удивленно смотрели с чернильно-темного неба на этот базар, шумевший в столь неурочное время.

Посередине площади, вокруг большой груды дров и всякого горючего хлама, густо толпился народ. Сотни полицейских едва сдерживали напор многолюдной шумливой толпы, где всяк стремился оказаться поближе к загадочной груде.

Меня совсем затолкали. На крышу соседнего дома по длинным бамбуковым лестницам лезли шииты, и я увязался за ними. Хозяин дома не дремал. Он собрал со всех зрителей по полрупии и, ворча, прогнал «зайцев», желавших посидеть на крыше даром.

А внизу уже запалили костер, который долго полыхал огромными огненными языками без дыма и копоти. Когда груда осела, уголья стали разгребать по площади. Для этого служили грабли с длиннейшими рукоятками. Люди, выполнявшие эту работу, закрывались от жара и искр рукавами рубах.

– Смотрите, сейчас начнется самое главное! – сказал мне кто-то из соседей по крыше.

Возле огненной груды, под знаменами, которые колыхались у самого ее края, началось сильное движение. Послышались громкие ликующие возгласы, песни, загрохотали барабаны. И вдруг прямо по огненному ковру, по раскаленным углям, раскинув руки и часто часто семеня босыми ногами, пробежал толстяк иранец. За ним, вздымая огненные искры, проковылял старик, затем еще множество людей. Все они тоже были босыми.

На крыше вместе с другими сидел пожилой низкорослый человек с черной как смоль бородкой. У него было темное лицо, сверкающие глаза. Он выделялся широкой черной хламидой, уверенными жестами и властной речью. Оказалось, что это был мазхаби пешва – духовный глава шиитов Хайдарабада. Он и объяснил мне смысл происходившего внизу: имам Хуссейн незримо присутствует возле костра. Все истинно верующие могут без страха пройти босиком по кострищу – имам не даст никому обжечься. И, конечно, подчеркнул он, большинство бегавших по горячим угольям были шииты!

Процедура длилась долго, пока кострище не подернулось сизым пеплом. Народ стал понемногу расходиться.

Мы слезли с крыши.

– Странно все-таки, что никто не обжегся, – вслух рассуждал на обратном пути знакомый мне студент Османского университета. – Наверное, и в самом деле тут замешана сверхъестественная сила!

– Всегда ли это сходит благополучно? – спросил я.

– Нет, не всегда. У нас в Налгонде в такой же вот огонь сунулся какой-то пьяный. Так он буквально изжарился на угольях. Спасти его не удалось. А вы бы побежали?

– Нет, не побежал бы! – честно сознался я. – Мне бы это даром не обошлось. У здешних людей ступни ног тверды как камень, а я почти не хожу босиком.

– Словом, вы не находите во всем этом ничего сверхъестественного?

– Честно говоря, не нахожу.

Студент недоверчиво покачал головой и всю дорогу упорно о чем-то думал.

ХАЙДАРАБАДСКИЕ ВСТРЕЧИ

От хайдарабадских мусульман мне не раз приходилось слышать жалобы на упадок веры. Эту жалобу я услышал и от Тамкина Казми – историка и ревнителя старины, который регулярно публикует в «Сиясат» – местной газете на языке урду – интереснейшие статьи о прошлом Хайдарабада.

Отправившись как-то в гости к Тамкину Казми, я с трудом разыскал его домик в старинном мохалла, возникшем в Старом городе еще при Кутб Шахах. Комната у него была совсем крошечная, с оконцем на уровне пола – так строили в старину дома хайдарабадцы.

Историку было за шестьдесят. Скрестив ноги калачиком, он сидел на низенькой тахте и, прихлебывая чай из блюдечка, долго со знанием дела и любовью рассказывал о прошлом города, а потом, выйдя на улицу, показал мне старинный индийский Колизей на окраине мохалла: обширную низину, обнесенную высокой каменной стеной с полуразрушенной беседкой на краю.

– Отсюда основатель Хайдарабада Мохаммед Кули Кутб Шах любил смотреть бои слонов, – указал он рукой на павильон. – Слонов поили особым опьяняющим напитком, и они дрались насмерть. Посмотреть на их битвы здесь собиралось иной раз по нескольку тысяч человек.

Слушая мой рассказ о виденном в дни мухаррама, Тамкин Казми горько усмехнулся:

– Побывали бы вы тут каких-нибудь полтора десятка лет назад, и вы бы увидели, что такое настоящий мухаррам! Тогда по городу нельзя было ни пройти ни проехать. А вы говорите – удивились! Здешние мухаррамы никогда уже не будут в прежнем размахе и славе.

– Почему?

– Времена пошли другие. Низам и навабы не желают тратить денег на мухаррам – у них не прежние доходы. Отсюда нет былой пышности. А самое главное: среди мусульман стало много неверующих. Рушится вера, рушится на глазах!

Тамкин Казми говорил правду. Ортодоксов среди сегодняшних индийских мусульман не больше тридцати процентов. Все остальные либо вовсе отошли от религии, либо выполняют религиозные ритуалы лишь затем, чтобы избежать неприятностей в семьях, где главенствуют старики.

Как ни покажется это странным, но главными ревнителями и поддержателями ислама, бесчисленных, порой диких предрассудков, старинного уклада жизни в семьях и многого такого, что давным-давно отжило свой век, являются женщины мусульманки, на которых тяжелее всего давит бремя религии. В большинстве своем матери мусульманских семейств и сейчас еще живут в женской половине дома, совершенно отрезанные от мира. Там, за пардой, молодые девушки начинают жизнь так же, как начинали ее их матери и бабушки. А женщины оказывают сильное влияние на семью.

Бывая в гостях у хайдарабадцев мусульман, я очень часто не видел в домах женщин, кроме девочек до десяти лет. В мужской половине шел обед, велись разговоры, а сбоку, за занавеской, слышался шепот, негромкий смех. Иногда занавески чуть-чуть отодвигались, и оттуда выглядывал искрящийся любопытством, черный как уголек глаз. За ширмой сидели женщины – жены присутствующих гостей.

Мне приходилось иногда встречаться с обитательницами женских половин. Вот одна из них.

В литературных кругах Хайдарабада довольно известно имя молодой писательницы Джилани Бану, которая недавно опубликовала интересный сборник рассказов из жизни индийских женщин. Сборник получил широкую известность в Индии и Пакистане. Писатель Кришан Чандр, глава прогрессивного направления в литературе урду, прочит Джилани Бану большую будущность и считает ее продолжательницей своего дела. Рассказы молодой писательницы полны жизни и острых наблюдений. Они написаны на так называемом женском диалекте языка урду, и читать их довольно трудно.

Когда я приехал к Джилани Бану по приглашению ее брата, навстречу из внутренних покоев вышла девушка лет двадцати пяти в традиционных мусульманских шароварах, пестрой блузе и легкой шали. У нее было белое, окрашенное легким румянцем лицо, широкие темные брови, длинная коса и красивые точеные руки.

Оказалось, Джилани Бану соблюдает обычай парды. Однако не в пример другим мусульманкам она ничуть не смущаясь смотрела прямо в глаза, разговаривала смело и независимо, держалась с большим достоинством.

– Как же вы собираете материал? – спросил я. – Из ваших рассказов видно, что вы хорошо знаете людей и предмет, о котором пишите, и в то же время – парда!..

– Мне удается иногда бывать в деревнях, – ответила она. – Там я разговариваю с людьми и черпаю материал для рассказов. Трудно, конечно, но что поделаешь? Я соблюдаю парду не по собственному желанию, а из уважения к матери и старшим сестрам.

– И так на всю жизнь?

– Нет, вовсе нет! – живо ответила она. – Вскоре я выхожу замуж и тотчас же покончу с пардой. Мой будущий муж – человек новых идей, и он против парды. Но пока я во власти традиций.

Никогда не забыть мне визита к Мохаммеду Сарвару – моему бессменному гиду по Хайдарабаду. Буквально за несколько часов до нашего окончательного отъезда из Хайдарабада он попросил меня и мою жену зайти к нему.

Откровенно говоря, я удивился приглашению Мохаммеда. Сам он часто бывал у меня. Вместе мы много странствовали по городу. Не раз подъезжал к воротам Мохаммеда и я, но всякий раз, выходя со двора, он плотно закрывал за собой калитку. Если же я стучался в его отсутствие, то в доме замирал разговор и воцарялось молчание. Я знал, что Мохаммед живет вместе с братом и матерью и что мать у него очень религиозная.

– Моя мата-джи проводит все время в чтении Корана, – как-то сказал он мне. – Она строго соблюдает парду.

– Сидит дома?

– Да, целыми днями, месяцами и годами. Весь ее мир в четырех стенах. Только изредка она выбирается к родственникам. Недавно я возил ее смотреть кинокартину «Десять заповедей»: нанял рикшу с крытым фургончиком. Поехали с ней на последний сеанс. Все это очень сложно! – Мохаммед вдруг несколько замялся. – И я прошу прощения, профессор сахиб, что не приглашаю вас к себе. Не могу! Когда вы стучитесь в мое отсутствие, а вы стучитесь так, как не стучатся у нас в Индии, она насмерть пугается и прячется в заднюю комнату. Что я могу поделать с ней?

Явившись на этот раз с приглашением, он сказал со вздохом:

– Если бы вы знали, как долго я убеждал ее принять вас в нашем доме. Целый год! Сначала это было решительное нет, но вот сейчас она сказала наконец да. Пойдемте, обязательно пойдемте ко мне!

Мохаммед жил через дорогу у талао – старинного глубокого колодца. То, что я пошел в гости не один, а с женой, весьма облегчило и упростило этот первый и последний визит в дом Мохаммеда Сарвара.

Матери Мохаммеда было всего лет сорок пять, но ее очень старило тяжелое коричневое платье, темная старушечья орна – накидка. От вечного сидения взаперти лицо у нее было бледное, но глаза прекрасные – живые и полные любопытства.

Мать Мохаммеда встретила нас очень хорошо, хотя было видно, что она делает большие усилия, чтобы держаться просто и естественно. Как и полагается при встрече со старшей, моя жена, поклонясь, хотела коснуться рукой ее ног, но та не позволила этого сделать. То, что мы отнеслись к ней с должным уважением, и то, что разговор шел на ее родном языке, сразу же успокоило бедную женщину. Она приняла участие в общем разговоре и вела себя как щедрая, хлебосольная хозяйка.

Я успел бегло осмотреть мирок, в котором идут годы матери Мохаммеда: небольшой дворик, две комнаты, черный от сажи очаг, водопроводный кран и полдюжины старых темных кастрюль и котелков. Во дворе стояла хижина, покрытая темными пальмовыми листьями. В летнюю пору жить в доме под шиферной крышей – настоящая пытка, и вся семья Мохаммеда переселяется в эту хижину. Все скромное имущество семьи было сложено в уголке комнаты. Одежда была развешана по стенам.

Мы ушли из дома Мохаммеда, оставив там нового друга в лице его матери. И мне искренне жаль, что нам не удалось отплатить взаимным гостеприимством женщине, которая сумела сломить себя и, позабыв на время старые условности и железные правила религии, пригласила в свой дом чужеземцев. Что ж, остается надеяться, что придет все-таки время, когда мать Мохаммеда выйдет из своего тесного мирка и увидит, как велик и прекрасен настоящий мир.

Пожилые мусульмане, даже те, которые получили образование в Европе или Америке, в большинстве своем твердо придерживаются религиозных традиций. И очень часто видные ученые, пользующиеся передовыми методами в своих научных работах, оказываются глубоко религиозными людьми. Таковы многие профессора мусульмане Османского университета, с большинством которых меня связывали хорошие дружеские отношения.

У многих старых ученых Хайдарабада, мусульман по религии, глубокая религиозность уживается с ясным пониманием того, что мусульманская община сильно отстала от прогресса, пропитана духом средневековья. Многие из них полны восхищения перед достижениями народов Советского Союза и научными подвигами советских ученых.

* * *

Ислам еще довольно крепок в Хайдарабаде. В дни религиозных праздников мечети и ид-гахи города, как и во всей Индии, до сих пор бывают полны народа. Победное шествие науки и просвещения по земле бывшего княжества началось совсем недавно, всего полтора десятка лет назад, когда Хайдарабад – до этого крепость ислама – стал крупным центром образования на Декане. Но и этого короткого времени оказалось достаточным для того, чтобы феодализм с его невежеством и ислам – эта идейная опора всего отжившего и реакционного – оказались вынужденными сильно потесниться под напором нового. Будущее, конечно, за новым, хотя пройдет не одно десятилетие, когда оно восторжествует окончательно.

ВОКРУГ СВЕТИЛЬНИКА

Хайдарабад – настоящий рай для исследователей культуры и языка народа андхра, да и не только андхра. В городе и его окрестностях живет много маратхов, каннара, тамилов, курсов и банджара. В Хайдарабаде проживает также довольно многочисленная община сикхов. Все они говорят на разных языках. Но есть в Хайдарабаде еще один язык, который знают почти все. Это урду. После телугу урду самый популярный язык в городе. Пожалуй, только Дели, Мирутх, Лакхнау и еще несколько старых городов Индии с окружающими их районами могут поспорить с Хайдарабадом по распространению и популярности этого языка. До самого последнего времени урду был государственным языком княжества. На нем преподавали в Османском университете и во всех здешних школах и колледжах.

Что же это за язык?

УРДУ – ДИТЯ БАЗАРОВ

Урду появился сравнительно недавно. Он – результат синтеза языков, на которых говорили коренные жители Северной Индии и иноземные завоеватели.

Воины из Ирана, Аравии и Средней Азии, проникшие в Индию вместе со своими повелителями, говорили в основном на сильно арабизированном персидском языке. На многолюдных индийских базарах они торговались с местными купцами и крестьянами.

Средством общения между разнородными массами людей постепенно стал особый общий язык. Основой для нового языка послужила грамматическая система западного хинди, непосредственно происходящего из саурасенского пракрита, в которую важной составной частью вошло множество элементов персидского и арабского языков.

Новый язык, дитя базаров, в разные времена называли по-разному. Лет полтораста назад он назывался рекхта, то есть смешанный язык. Англичане присвоили ему название хиндустани, то есть язык, на котором говорят во всем Хиндустане – Индии. В старину его часто называли еще и хинди, то есть язык населения Хинда – Индии. У нового языка имелось еще одно очень популярное название – урду, то есть язык базаров и военных лагерей, представлявших собой настоящие вавилонские столпотворения.

На этом «сборном» языке говорили и говорят поныне десятки миллионов жителей Индии. В силу исторических причин издавна сложилась традиция, что те из индийцев северян, предки которых явились извне и которые жили большими компактными массами, часто и охотно использовали персидские слова и применяли персидский алфавит, слегка переделав его применительно к новому языку, а потомки коренных жителей также часто и охотно использовали слова из старого западного хинди и санскрита и применяли алфавит деванагри. Персианизированный новый язык получил название урду, а санскритизированный – хинди.

Развилось парадоксальное явление – язык был один, а графически его выражали двумя разными способами. Эта особенность развития народного языка Северной Индии была в последнее время использована ортодоксами из числа мусульман и хиндуистов для подчеркивания различий между этими большими религиозными группами.

Реакционно настроенные мусульмане считают, что «их языком» является урду, поскольку в нем много слов, заимствованных из арабского языка, на котором говорил пророк Мохаммед и на котором написан Коран. Ортодоксы хиндуисты в свою очередь объявляют «своим языком» хинди. Ведь хинди пользуется видоизмененным шрифтом санскрита, на котором изложены догмы их религии.

Искусственность разделения одного и того же языка доказывается, между прочим, тем, что на урду пишут многие писатели, не являющиеся мусульманами. Достаточно назвать крупнейшего современного писателя урду Кришана Чандра, предки которого исповедовали хиндуизм. И, наоборот, известно немало поэтов и писателей мусульман, которые предпочитали писать на хинди.

После разделения Индии на два независимых государства стала особенно заметна тенденция еще больше персианизировать урду и санскритизировать хинди, что привело к абсурду: широкие народные массы перестали понимать санскритизированный хинди делийского радио и крайне персианизированные газеты и книги на урду, издаваемые в Пакистане.

В настоящее время, когда религиозные страсти улеглись, наступает новая фаза: все чаще издаются книги, печатаемые одновременно как на урду, так и на хинди, в которых использованы почти одни и те же слова. Первые рассчитаны на знающих алфавит урду, а вторые – на знающих деванагри. И, очевидно, придет время, когда язык, родившийся на базарах Северной Индии, снова получит свое самое точное название – хиндустани, а термины урду и хинди окажутся историческими понятиями. Именно к этому и идет сейчас дело.

* * *

Первым, кто начертал стихотворные строки на урду (так мы будем называть в дальнейшем народный язык Северной Индии), был известный делийский поэт Эмир Хусроу, который жил в XIII–XIV веках.

В средние века урду получил широкое распространение и на Декане. Занесли его туда воины северяне, пришедшие на Декан вместе с делийским падишахом Туглаком. Под названием дакхни (южный язык) урду был весьма популярен в Биджапуре и Голконде.

В то время как в Дели при дворе Великих Моголов процветали персидский язык и персидская поэзия, в Биджапуре и Голконде пышно развилась традиция стихотворчества на языке дакхни.

Способствуя процветанию языка дакхни, правители Биджапура и Голконды стремились с его помощью привлечь к себе широкие массы своих подданных для более успешной борьбы с агрессивными Моголами.

После гибели Голконды (Биджапур был разгромлен Аурангзебом несколько раньше) центром языка дакхни и поэзии на нем стал город Аурангабад. Там они достигли высшего развития в трудах большого поэта Вали Аурангабади (1668–1744). Вали долгое время считался первым большим поэтом урду, так как он первым в Индии оставил после себя диван – объемистый сборник стихов в различных канонических жанрах, заимствованных у персов.

Будучи уже знаменитым поэтом, Вали ездил в Дели. Он сумел заинтересовать тамошних поэтов, писавших на персидском, своим опытом сочинения стихов на дакхни. Очарованные красотой стихов Вали, делийские поэты последовали его примеру. Поначалу они даже считали дакхни стандартным языком для своего стихотворчества, но позже, чувствуя, что урду Дели успел уже значительно отойти в своем развитии от дакхни, начали творить на своем северном диалекте.

Последние несколько веков дакхни и северный урду – две ветви одного языка – развивались своими путями. На севере урду постепенно вытеснил персидский и стал языком двора и поэтов. В разные времена на нем творили такие большие мастера художественного слова, как поэты Мир Таки Мир, Сауда, Назир Акбарабади, Галиб и Икбаль. (Эти знаменитые поэты, к сожалению, пока мало известны за пределами Индии.) С разгромом империи Моголов, и в особенности после восстания 1857 года (известного под именем сипайского восстания), поэты урду, оставшиеся не у дел, во множестве устремились в Хайдарабад ко двору низама. С их приходом северный урду занял в Хайдарабаде первенствующее положение, сильно потеснив дакхни.

В своем развитии дакхни далеко отстал от стандартного урду. Сдавая свои позиции, он постепенно сделался языком простонародья. Его называют сейчас «деревенским языком». В Хайдарабаде дакхни понимают все, но относятся к нему с усмешкой, ибо дакхни грубоват и примитивен по сравнению с развитым и красивым урду. Но дакхни не умер. В Хайдарабаде, Гулбарге, Бидаре и других окрестных городах и поселках на нем и по сей день говорят многие тысячи людей. На нем пишут стихи народные крестьянские поэты и читают их под аплодисменты аудитории.

АГА ХАЙДАР ХАСАН

Главными хранителями старины в Хайдарабаде являются старики. Они бережно лелеют в памяти «дела давно минувших дней» и любезные их сердцам воспоминания о том, как и чем жил народ в многолюдных мохалла старинных индийских городов.

В Хайдарабаде я встретился однажды с одним таким стариком, которого можно было бы с полным правом назвать осколком Индии восемнадцатого или девятнадцатого столетия. Зовут этого человека Ага Хайдар Хасан или просто Ага сахиб.

Агу сахиба в Хайдарабаде знают решительно все. Он ревностный хранитель старины. Принадлежа всецело эпохе, в которую был построен Тадж Махал и жил и творил великий поэт Галиб, он словно живет в башне из слоновой кости, бережно храня воспоминания о своеобразной и очень интересной культуре старого Дели. Им собраны удивительные коллекции редчайших рукописных книг на урду, образцы старинной утвари, старые картины и множество таких вещей, каких не найдешь ни в одном музее мира.