Текст книги "По Декану"

Автор книги: Вячеслав Крашенинников

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 19 страниц)

– Вмешивается ли блок в отношения между крупными собственниками земли и мелкими крестьянами и батраками? – спросил я одного из сотрудников блока.

– Нет, никоим образом, – ответил тот. – Мы помогаем в деревне всем. Например, господин Малиаппа, крупный землевладелец Викарабада, очень охотно следует нашим советам. Благодаря нам он получает весьма хорошие результаты на своих полях и в садах. Но с крестьянами – дело делать трудней. Они недоверчиво относятся ко всем новшествам. Кроме того, у них нет сил и средств перенимать все лучшее, что мы несем в деревню. Поэтому результаты нашей работы довольно скромны.

Является ли Общинный проект тем рычагом, той кардинальной мерой, которая сможет существенно облегчить участь многострадального крестьянства Индии? Пока земля в руках помещиков, надеяться на это не приходится. Пусть даже крестьяне Викарабада станут сводить концы с концами. Но разве не «съест» их всех господин Малиаппа? Конечно, «съест»! Ведь законы капиталистического развития сельского хозяйства неумолимы для Индии, как, скажем, и для «передовой» Америки, где ежегодно разоряются миллионы фермеров, куда более сильных экономически, чем их индийские собратья.

Представление в Карпуле не кончилось спектаклем об Общинном проекте. За пьесой последовала бурра каттха.

* * *

В бурра каттхе, кроме главного действующего лица – сказителя, есть еще один непременный участник – мусхара, что значит шут или шутник. Сказитель ведет рассказ, а мусхара забавляет слушателей. Он то и дело прерывает сказителя, вставляя от себя острые словечки и шутки. Например, сказитель, ударив в барабан, заводит старую местную бывальщину:

«Случилось это, братцы, давным-давно в Варангале, во времена правления славного раджи Урма Дэви из рода Какитьев, когда…

Вот тут-то и вмешивается мусхара:

«…когда нашего такого-сякого заминдара и в помине не было!»

Сказитель не останавливается:

«…было это тогда, когда Какнтьи были еще сильны и когда…»

«…и когда животы у крестьян были набиты вкусной пищей и молоком, а не всякой дрянью, как в нынешние времена!» – дополняет мусхара.

Острые и едкие ремарки мусхары вызывают смех слушателей, разнообразят долгое эпическое повествование.

Бурра каттха необычно популярна в Тилингане. И сейчас не перевелись в ней замечательные сказители и острые на язык мусхары. Они пользуются в народе великим почетом. Но если раньше главными героями каттхи были персонажи из Рамаяны, Махабхарты и местных героических эпосов, то теперь ею пользуются все партии (включая коммунистов) для доведения до крестьянства своих политических идей. Для того чтобы крестьяне лучше поняли эти идеи, их облекают в привычные образы знакомых им с детства старинных религиозных сказаний.

Узнает крестьянин, что в таком-то месте собирается народ на бурра каттху, и как бы он ни устал, все равно не поленится отшагать за ночь десяток километров, чтобы не пропустить любимого развлечения, потолковать с друзьями, узнать, что творится на белом свете. На такие собрания сходятся иной раз тысяч двести-триста народу – куда больше, чем на знакомые нам мошаэры.

На сцене перед нами развертывалась именно-такая бурра каттха. Можно было лишь догадываться, что участники ее комментируют последние события в Карнуле и протаскивают отдельных его жителей. Только начинал мой толмач – учитель – переводить на язык урду, о чем вел речь сказитель, как мусхара ввертывал какую-то шутку. Кругом раздавался смех, и толмач, схватившись за живот, сгибался в хохоте. Без его помощи невозможно было понять, о чем говорилось на сцене, – я не знал телугу.

Закончилась каттха далеко за полночь.

В ГОСТЯХ У МИССИОНЕРОВ

Весь следующий день мы посвятили осмотру других окрестных деревень, которые как две капли воды похожи на виденные нами ранее. А вечером решено было осмотреть американскую миссию. Она была совсем недалеко от Карнула.

До этого я не раз бывал в баптистских, лютеранских и католических церквах Хайдарабада, но миссий мне посещать еще не приходилось. В Андхре их великое множество. Деньги на их содержание поступают в основном из Америки, Канады, Австралии, Западной Германии и Швейцарии. Наиболее старые миссии в Андхре были основаны англичанами, французами и итальянцами.

…Мы сели в джип и вскоре оказались перед дюжиной старых зданий барачного типа, расположенных в открытом поле. Было уже темно, и мы довольно долго стояли с фонарями около забора миссии, ожидая, пока чапраси сообщит хозяевам о нашем визите.

Наконец в темноте блеснул огонек. Чапраси доложил, что глава миссии уехал в гости к соседним миссионерам, но в доме есть две леди, и они приглашают нас к себе. Через минуту мы оказались у большого одноэтажного здания, в окнах которого горел тусклый огонек керосиновой лампы. Нас встретили две немолодые американки.

Они знали от чапраси, что приехали сахибы из риясат – так называют здешние крестьяне Англию и вообще все страны за пределами Индии, и тот факт, что мы оказались русскими, взволновал и перепугал их. Не зная, что говорить и как говорить, они перекидывались взглядами, выдававшими большую растерянность и смущение. К тому же вместе с нами был сам глава администрации района, его заместитель и акцизный чиновник!

Вскоре, однако, тревога их улеглась. Мало-помалу завязался разговор. Американки принесли чай, печенье, и состоялось небольшое чае-вае.

– Говорите ли вы по-украински? – спросила меня одна из них на украинском языке.

Честное слово, можно было ожидать чего угодно, но только не певучей украинской мовы в сердце Телинганы, да еще в устах американки!

– Нет, а откуда вы знаете этот язык?

– Я американка украинского происхождения, – ответила она.

– Вот что! А как вы попали сюда?

– Нас вербуют в Америке на работу в миссиях.

– И хорошо платят?

– Не очень. Средне. Но нам представляются оплачиваемые отпуска, и мы каждый год ездим отдыхать в Америку. Скоро подходит моя очередь.

Очевидно, мы расположили к себе хозяек и рассеяли их опасения, ибо они сами, без наших просьб, предложили осмотреть миссию. Взяв фонари, мы вышли из дома с его высокими потолками, керосиновой лампой и массивным холодильником.

– Пойдемте осмотрим сначала школу, – сказала старшая из американок. – У нас учится около сотни местных крестьянских детей. Мы обучаем только тех, кто принял христианство.

– Берете ли вы плату за учебу?

– Нет, наша школа бесплатная. Платят только состоятельные родители. Кроме того, у нас есть еще и приют, где дети живут и получают пищу. Сейчас мы зайдем в младшие классы, там как раз идет урок.

Мы вошли в просторное помещение, заполненное партами, столами и стульями. На передних партах, ближе к фонарю и доске с географическими картами, сидела группа девочек лет девяти-десяти. Старшая американка обратилась к ним на телугу с просьбой спеть в честь гостей такую-то строфу из Библии. Девочки спели, а потом с гордостью показали нам свои тетрадки. Как у всех детей мира, их тетрадки были заполнены каракулями, кляксами и потешными рисунками. Только каракули у них были не простые – они походили на длинные цепочки кружков, сердец, кренделей и репок с хвостиками. Так выглядит алфавит телугу для непосвященных людей.

Американки повели нас к соседней группе бараков – больнице миссии. Это был стационар со стандартным оборудованием, носилками и довольно большой аптекой. Топчаны были покрыты чистыми простынями. Лечили здесь тоже бесплатно.

В открытых больничных палатах находились в основном туберкулезные. Тяжелый надсадный кашель то и дело сотрясал скрюченные тела больных, которые, завернувшись в темные одеяла, лежали на верандах прямо на каменном полу.

– Много ли тут туберкулезных больных? – спросил я старшую из американок.

Та махнула рукой.

– И не спрашивайте – кажется, половина населения! Мы кладем в стационар только тех, у кого тяжелая форма туберкулеза, и выдерживаем по нескольку месяцев. Самое важное не лекарства, а покой и регулярная сносная пища. Лечить больных на дому, особенно женщин, – безнадежное дело. Люди здесь не понимают, что такое режим, не соблюдают, да и не в состоянии соблюдать его.

– Высок ли процент выздоравливающих?

– Да. Правда, бывают смертельные исходы, но это умирают больные с совершенно запущенной формой туберкулеза. Тут уж мы не в силах ничего сделать!

Распрощавшись с американками, мы поехали в Карпул. На обратном пути разговор долго не налаживался. В глазах у всех были распростертые на полу, молчаливые тощие фигуры, закутанные в черные старые одеяла.

Туберкулез – настоящий бич Андхры. В одной только туберкулезной клинике Хайдарабада, открытой здесь Всемирной Организацией здравоохранения при ООН, зарегистрировано свыше сорока пяти тысяч больных с открытой формой туберкулеза. Но в туберкулезных диспансерах регистрируются далеко не все хайдарабадцы. Много больных туберкулезом и в Телингане. Причина столь широкого распространения туберкулеза – тяжелые условия жизни, непосильный труд, плохое питание и полное отсутствие медицинской помощи.

– Индийское правительство вынуждено терпеть присутствие иностранных миссий в стране, – рассказывал после Хасн-уд-Дин Ахмед. – У нас острая нехватка учителей и врачей. Возьмите хотя бы Карнул: на всю здешнюю округу есть один-единственный доктор. За лечение у нас платят, а где возьмет деньги крестьянин? Он идет в миссию. В миссии лечат бесплатно. Не будь миссионерских клиник в деревнях Телинганы – положение было бы просто ужасным! Кстати, в миссии Карнула медицинское обслуживание поставлено неплохо. Они принимают людей, больных всеми болезнями. Бенедиктинцы же принимают только больных проказой.

– А между делом вербуют для себя паству?

– Да, конечно. Недавно крестьяне района Медак прислали жалобу правительству Андхры-Прадеш на тамошних миссионеров. Те ставили обязательным условием для получения медицинской помощи обращение в христианство. Произошел громкий скандал, миссионеров одернули.

Американки из миссии часто появляются в окрестных деревнях. Они читают в школах проповеди, вербуют среди крестьян и их детей перекрещенцев, и не без успеха: хинду довольно часто переходят в христианство, чего не скажешь о мусульманах.

– Что же заставляет людей менять религию?

– Их толкает на это надежда – надежда получить образование, надежда лучше устроить свою жизнь, пусть даже она чаще всего не сбывается. Каждый клерк, например, охотно перекрестится в любую веру, если он только будет уверен, что он или его дети получат хорошее образование.

– Ну это клерки. А крестьяне, простые люди?

– У них другая забота. Как правило, перекрещенцы – бывшие неприкасаемые. Хотя касты и отменены, но они силь «но чувствуют на себе этот пережиток. Переходя в христианство, неприкасаемые раз и навсегда разделываются с этим наследием прошлого.

– Только поэтому?

– Нет, почему же. Есть и другие причины. Люди надеются, что в трудную минуту миссия окажет им какую-нибудь помощь. Миссионеры иной раз дают работу – положим, должность сторожа при церкви. В миссиях иногда раздают горячую пищу. Не думайте, впрочем, что, приняв христианство, крестьяне в самом деле становятся ревностными христианами. Большинство их зажигают у себя дома лампады, ходят в церковь, но в душе остаются теми же хинду, особенно поначалу. Живут они так же, как и раньше, и Христос для них лишь еще одно божество в обширном пантеоне хиндуистской религии, не больше.

Все это были правильные рассуждения, но в них отсутствовало самое главное. Об этом главном пишут в Индии только наиболее прогрессивные газеты. Еще полтораста лет назад яростный враг колонизаторов-англичан Типу Султан отлично знал известную формулу: «Куда явился поп, туда непременно явится армия фергинов» (так звали здесь раньше англичан).

Времена сейчас переменились. Колониальным армиям не маршировать больше по просторам Индии, но миссионеры продолжают верой и правдой служить своим хозяевам – американским и прочим монополиям, которые через миссионерские общества запада, вербуя проповедников из числа местного населения, стремятся укрепить свое влияние в стране, иметь своих питомцев в государственном аппарате, армии и системе образования.

Индия – суверенная страна. Миссионеры ведут себя здесь осторожно, маскируясь благотворительной деятельностью. Но в слаборазвитых странах, правители которых идут в фарватере политики западных держав, миссионеры стесняются гораздо меньше.

УРС ПИРА НАРАНДЖАНД

Вернувшись из миссии, мы были весьма склонны хорошенько отдохнуть, но, как говорят в Индии, судьбе было угодно распорядиться по-другому. Ночью к нам зашел Хасн-уд-Дин Ахмед с весьма заманчивым приглашением.

Не хотите ли посетить урс? – спросил он. – Урс состоится в соседней деревне Рангапуре, миль за сорок от Кар-нула. Спешу предупредить, что спать вам в таком случае едва ли придется.

Что тут было делать! Не очень хотелось ехать в глухую ночь в такую даль, но мы решили пожертвовать сном ради урса. Позже мы нисколько не сожалели об этом, ибо виденное в ту ночь навсегда останется ярким впечатлением в нашей памяти.

Джип старательно пожирал те сорок километров, которые отделяли нас от Рангапуры. Здесь уже не было прекрасных бетонных дорог, которыми славится Хайдарабад. Он плавно катил по грунтовой дороге, скакал на кочках, медленно перелезал через неглубокие канавы с водой, и потом снова стремглав несся мимо темных лесов и кустарников. В свете его фар белесыми тенями то и дело мелькали кролики.

Было темно и довольно прохладно. Дебелая супруга акцизного чиновника, ехавшая с нами на урс, всю дорогу ворчала на тряску и куталась в широкую и теплую кашмирскую шаль. А Хасн-уд-Дин Ахмед рассказывал мне о Рангапуре. По его словам, это совсем небольшая деревенька у подножия высоких гор. Известность в Андхре она получила благодаря даргаху пира Наранджана, который жил пять или шесть веков тому назад.

– Наранджан, – рассказывал он. – Всю жизнь просидел на большом камне под огромным баньяном, которые по сей день можно найти в Рангапуре. Он был постоянно окружен почитателями и учениками – жителями окрестных деревень. Наранджан славился своей ученостью, знал персидский и арабский языки и оставил после себя ряд интересных книг. Он учил гуманности, добру и правде и еще при жизни завоевал в народе славу и доброе имя.

До Рангапуры была еще целая миля, но уже явственно видны были первые признаки урса. Вдали в кромешной темноте совершенно безлунной ночи появились тусклые отблески бесчисленных огней. Они тревожным багровым заревом вставали на горизонте. До нас долетел гул бесчисленных барабанов, приглушенные расстоянием человеческие голоса, непонятный шум, который все нарастал и нарастал, по мере того как джип, разрезая темень мощными фарами, приближался к месту урса.

Чем ближе мы подбирались к даргаху, тем больше было народу. Обе стороны дороги были запружены арбами. Рядом с дышлами арб, жуя солому, лежали выпряженные бычки. Фары автомобиля вырывали из темноты бесчисленные белые фигуры, сидевшие и лежавшие вокруг гаснущих костров. Люди были сломлены усталостью. Ведь они прибыли сюда за многие десятки миль! Шофер то и дело тормозил, чтобы не раздавить спящих.

– Тысяч двадцать-тридцать собралось, не больше, – со вздохом заметил акцизный чиновник. – А раньше сюда являлось тысяч до ста народу.

По живому сонному коридору мы медленно продвигались к даргаху, где все было в беспорядочном суматошном движении. Люди суетились, двигались по всем направлениям, освещая дорогу факелами и о чем-то разговаривая. Центр урса был впереди, откуда доносился громовой бой барабанов и гул бесчисленных людских голосов.

Однако весь этот таборный шум перекрывала усиленная микрофоном вдохновенная песня кавваля, славившего святого Наранджана. Мелодия вольно неслась над многотысячным табором. Она была полна экстаза, тоски и мольбы. Голько глубокая вера в чудо и во всесилие святого могла породить такую захватывающую мелодию, которая властно и неотразимо брала человека за сердце.

– Слепой кавваль поет, – пояснил Хасн-уд-Дин. – Из Хайдарабада пришел.

– Один?

– Что вы! Тут их собралось не меньше двух десятков. Будут петь до самого утра.

– А кто им платит?

– Кто что подаст, тем они и довольны. А вот и даргах! – сказал он, указывая рукой.

Мы вступили на тесную площадь, до отказа набитую народом. Посередине ее стоял даргах. На высоких белых стенах даргаха горели лампы, бросавшие яркий свет на новое вавилонское столпотворение, происходившее внизу.

Хасн-уд-Дин велел остановить машину в полусотне шагов от даргаха. Здесь, под могучими старыми деревьями, для нас было заблаговременно разбито несколько больших палаток. Палатки имели несколько отделений, полы в них были устланы ковриками и матрацами. Оставив в них имущество и припасы, мы пошли смотреть урс.

При мятущемся свете бесчисленных костров, факелов и керосиновых ламп можно было хорошо рассмотреть, что происходит кругом. От стен даргаха и баньяна, под которым пять веков назад сиживал Наранджан, шла на восток широкая просторная улица, сплошь заставленная легкими балаганами торговцев, явившихся сюда со своими товарами. Улица эта возникла всего два-три дня назад. По обе ее стороны тянулись бесчисленные чайные, кондитерские, харчевни. Возле балаганов чернели на таганах громадные котлы. Тут же крошили зелень, обдирали баранов и поджаривали на решетках мясо. Лоточники торговали ярко раскрашенными игрушками, воздушными шарами и отчаянно скрипящими надутыми воздухом резиновыми колбасками. То и дело над толпой раздавался громкий выстрел – это откупоривали бутылки с самодельными прохладительными напитками.

Вся эта широкая улица, заботливо устланная тростниковыми матами, была полна народа. Зеваки – в большинстве крестьяне – ходили вдоль балаганов, разглядывая привезенные из Хайдарабада и других городов товары. Купить что-нибудь, как правило, им было не на что. Расспросив хозяина скобяной лавки, мы узнали, что выручка его за два-три дня урса ничтожна: всего пять или десять рупий.

Мы медленно двигались вдоль импровизированной улицы. Впереди шел чапраси. Властно опуская тяжелую руку на плечи людей, он сдвигал их с дороги или говорил, что за ним идет сам администратор сахиб. Закутанные в одеяла крестьяне (было довольно холодно) поспешно отступали, давая дорогу. За чапраси шел слуга с фонарем, а затем мы.

– До этого я не навещал здешнего урса – не хотел подогревать религиозного фанатизма крестьян, – говорил Хасн-уд-Дин. – Они могут подумать, что я придаю урсу большое значение, а это непременно вызовет еще больший приток народа в будущем году.

Вы для начала пойдите и послушайте каввалей. Потом посмотрите сандаловые процессии. Зайдите в даргах, – продолжал он. – Только будьте осторожны – вас могут сильно помять.

Тем же «походным порядком» мы пробились сквозь толпу и группы сидящих женщин и детей к подножию баньяна. Как раз отсюда и разносились песни, тревожившие ночной покой. На каменной платформе среди мощных переплетенных корней баньяна собралось несколько сот любителей пения. В самой середине толпы перед микрофоном, который сверкал в свете ламп, подвешенных к ветвям, сидел молодой слепец.

Кавваль пел, аккомпанируя себе на двух небольших звучных барабанах. Это его слышали мы, подъезжая к даргаху. Пел и играл он мастерски. Голос у него был хриплый, но приятный. Казалось, слепец захлебывается песней, в которую он вкладывал всю свою душу. И слушатели были тоже доведены до экстаза: широко открытые блестящие глаза, восхищение на лицах, одобрительные возгласы, слезы.

Когда мы протолкались в середину, слепой уже кончил петь. Забрав деньги, положенные ему в шапку, он поднял свои барабаны и, вращая белками незрячих глаз, ушел нетвердой походкой. Вслед ему раздавались голоса ценителей:

– Душевно пел слепой!

– Как в былые времена!

Место слепого занял пожилой мужчина в серой фуфайке. Он не спеша расстелил платок для доброхотных деяний и поставил перед собой гармониум. Рядом с ним села девочка лет десяти.

И опять полилась песня в темени ночи. Кавваль заводил Куплет, а девочка – его дочь – изо всех сил подхватывала Припев. Она была бывалой артисткой и, не робея, аккомпанировала себе ударами в ладоши. Глаза у нее были полны вдохновения.

– Славно поет дочка! – со слезами умиления качал головой какой-то старик.

– Сорвет голос! Гляди, как у нее жилы на шее надуваются! – вторил ему древний сосед.

На певцов немо смотрели тысячи глаз, а они, сменив мотив, запели другую песню. Я с удивлением слушал слова – они никак не вязались с обстановкой. Это была песенка из популярного кинофильма, и смысл ее сводился к тому, что времена теперь пошли иные, и все норовят ездить на велосипедах. Отец и дочь с воодушевлением выводили припев:

«Фяшан ка хэ, замана!» (Нынче время моды).

Большинство людей, не уловив перемены, слушали новую песню с тем же восхищенным выражением на лицах. Но вскоре послышались негодующие возгласы:

– На урсе не место таким песням!

– Разве тут можно петь о людях?

– Бога бы побоялся!

Кавваль, слыша упреки, замолчал и начал оправдываться, говоря, что народ требует такие песни.

Выслушав еще несколько песен, все мы вернулись на импровизированную торговую улицу, и очень вовремя: там началось сильное движение, народ бежал навстречу массе факелов и ламп, медленно приближавшихся к даргаху. Побежали и мы.

– Сандал идет! Сандал!

– Откуда?

– Из Рангапуры!

Гром барабанов приближался. К нему примешивались резкие звуки труб, дудок, выкрики песни. Прямо по матам, устилавшим дорогу, к даргаху двигалась большая процессия. Две трети в ней были хинду. Это несли сандал из Рангапуры. Готовясь ко дню урса, самые почтенные старики деревни несколько дней старательно терли камнями сандаловые доски, накапливая в посудинах пахучие опилки. Верующие считают, что для души святого нет ничего приятнее, чем эти опилки, разбросанные вокруг его надгробия! Их-то и несли в большом блюде, прикрытом сверху расшитым зеленым покрывалом, под просторным зеленым же балдахином на высоких шестах, который окружала дюжина факельщиков.

Во главе процессии усердно, самозабвенно танцевали женщины банджара. Так и мелькали подолы широких красных юбок, малиновым звоном звенели бесчисленные браслеты.

За банджара следовал оркестр, подымавший дикий шум, потом сандал и, наконец, факельная процессия, которая по мере приближения к даргаху на глазах обрастала народом. Увязался со всеми и я.

У входа в даргах была бешеная суматоха. Люди словно обезумели. Охваченные религиозным экстазом, они жались к стенам, и кордон полицейских в мятых темно-зеленых шимелях с великим трудом сдерживал их напор. Латхи – бамбуковые палки – то и дело угрожающе подымались в руках служивых. Впрочем, их ни разу не пустили в ход. Все стены были облеплены белыми фигурами. Только вход, заваленный сотнями чувяк, сандалий и ботинок, был открыт для старейших и набожнейших почитателей старого Наранджана.

Я с великим трудом протискался в набитое людьми нутро даргаха. Там, посередине платформы, высилось надгробие, заботливо укрытое зеленым расшитым балдахином. Кругом лежали цветы. У края надгробия стояла глиняная кадильница, из которой подымался дым ароматических курений. Тут же лежал морчхал – род веера из павлиньих перьев, прикосновение которого, по общему мнению, равно прикосновению руки божьей.

Старики мусульмане благоговейно припадали к надгробию, низко сгибаясь перед ним в поклоне, целовали край покрывала. Сквозь узкие, забранные кирпичной решеткой окошки видны были приникшие к ним неподвижные белые силуэты. Это были женщины (женщин часто не пускают внутрь даргахов).

Когда наконец к даргаху прибыл сандал из Рангапуры, внутри него началось великое замешательство. Сквозь дверь, полощась над головами людей, просунулось широкое ярко-зеленое знамя на гибком бамбуковом древке. Люди трясущимися руками ловили его край, прижимали к губам.

Раздались возгласы:

– Свету, свету больше!

Высокий человек с головой, закутанной в платок, полез на стену и принялся накачивать воздух в баллоны ламп^[10]. В их ярком свете еще лучше стали видны возбужденные лица и горящие глаза молящихся.

Наконец чаша с сандалом появилась в даргахе. Человек пять пожилых людей в фесках, закрыв глаза, густыми низкими голосами запели газель, вторые строфы которой кончались словами: «Ас салам-ул-малек!» Общее смятение достигло предела. Люди, толкаясь, начали суматошно растягивать поверх надгробия гирлянду – четырехугольную нить с нанизанными на ней цветами. Кто-то из стариков, размахивая бутылкой с розовой водой, щедро кропил всех присутствующих, другие разбрасывали вокруг надгробия сандаловые опилки.

Прижатый в угол даргаха, потрясенный, я наблюдал это необыкновенное зрелище, в котором были фанатизм и какое-то коллективное сумасшествие.

Когда я кое-как протолкался к выходу, меня встретил обеспокоенный Хасн-уд-Дин Ахмед.

– А я боялся, что вас там задавят! – обрадованно сказал он.

– Этот сандал последний? – отдышавшись, спросил я.

– Что вы! Процессии с сандалом прибудут из всех окрестных деревень, а их тут немало!

Долго потом бродили мы по огромному табору урса. Всю ночь пылали огромные костры. Со всех сторон несся тревожный пульсирующий грохот самодельных крестьянских барабанов, похожих на опрокинутые лукошки. Два-три барабанщика шли впереди, за ними плелся нанявший их крестьянин. В руках он держал поднос с кокосовым орехом, монеткой или сладостями. Люди несли дары святому Наранджану, ожидая от него помощи – исцеления близкого, поддержки в хозяйстве и т. д.

А когда, отойдя от «главной улицы», мы вступали в густую тьму, где стояли возы и лежали бесчисленные неподвижные фигуры, то наблюдали житейские сценки. Какой-то парень, примостившийся у колеса арбы, обнимал девушку, пытаясь поцеловать ее. Девушка, смущаясь, отталкивала ухажера. Всюду шли тихие разговоры о хозяйстве, о делах и заботах, бедах и несчастьях, болезнях и смерти, о надеждах на будущее.

Утром, когда из-за гор выкатилось огромное пылающее солнце, молящимся был дан приказ администратора района и полицейского инспектора разъезжаться по домам.

– Обычно здешний урс празднуют дня два-три, – пояснил Хасн-уд-Дин. – Но тут образовалась такая скученность и антисанитария, что может вспыхнуть эпидемия. К тому же в округе сейчас мало воды.

И люди, повинуясь приказу, стали разъезжаться. Двинулись в обратный путь и мы. Но перед этим забрались на высокий склон горной гряды, возле которой ютится Рангапура, и с орлиной высоты долго любовались на безбрежную равнину, лежавшую у наших ног, и на синие дали, где плоские сизые горы смыкаются с такими же сизыми небесами.

* * *

Заканчивая главы, посвященные Хайдарабаду и Андхре, в целом мне хочется сказать, что я коснулся далеко не всех сторон их жизни. Они слишком многообразны, чтобы изложить их на полутора сотнях страниц.

Даже сами местные ученые и те недостаточно знают историю Андхры, историю государств, существовавших некогда на ее территории. Очень мало исследованы современная жизнь и культура народов и племен, населяющих страну.

В штате есть горные и лесные районы, населенные отсталыми племенами, где никогда не бывали даже вездесущие англичане и сборщики наваба. Никто не исследовал пока жизни, языка и богатейшего фольклора банджара, так напоминающих наших цыган.

Было бы неправильным думать, что в Хайдарабаде и в Андхре – до недавней поры настоящих заповедников феодализма – нет ростков нового.

В Хайдарабаде работает несколько довольно крупных предприятий, в том числе текстильная, табачная фабрика, выпускающая сигареты «Чарминар». К северу от Хайдарабада в Шакарнагаре работает сахарный завод, в Шахабаде – цементный завод, в Сирпуре – бумажная фабрика.

Андхру-Прадеш ждет большое будущее. На ее территории намечено строительство целого ряда промышленных предприятий, в том числе автомобильного завода, фармацевтической фабрики, в строительстве которой примут участие советские специалисты. К югу от Хайдарабада на капризной реке Кришне сооружается громадная гидроэлектростанция. Плотина не позволит реке выходить из берегов и наносить ущерб хозяйству страны, а вырабатываемая электроэнергия окажет большую помощь в преобразовании засушливых районов Андхры и Майсура. Под волнами моря, рожденного плотиной, будут навечно погребены развалины древнего буддийского университета, над изучением которых работают сейчас индийские и зарубежные археологи.

Однако обо всем этом расскажут другие люди, которым доведется посетить Андхру-Прадеш.

ГЛАВА II

ПО СЛЕДИМ АФАНАСИЯ НИКИТИНА

СТОЛЬНЫЙ ГОРОД БИДАР

Кто из советских людей не знает Афанасия Никита-, на? Кто не слыхал о его долгом и трудном путешествии «за три моря», в далекую чудесную Индию? На ладьях, пешком с попутными караванами и верхом, он преодолел многие тысячи длинных и трудных верст и достиг Западного побережья Индии. Он посетил древнюю Гулбаргу, город Бидар – столицу могущественного в то время султаната Бахманидов, знаменитую алмазами Голконду и великий храм Парват на берегу Кистны. А потом он совершил такой же богатырский переход на родную сторону и умер в безвестном монастыре, так и не дойдя до родной Твери.

НА ПОСЛЕДНЕМ ПРИВАЛЕ…

Образ отважного русского землепроходца занимал меня давно. Ведь некогда ему тоже привелось видеть чарующие пейзажи Декана. Он тоже ходил по этим дорогам и слышал певучую речь людей андхра! Когда, думая о нем, я закрывал глаза, то передо мною тотчас же возникал подстриженный под горшок, коренастый широкоплечий русак с окладистой бородой и голубыми глазами, который пытливо и зорко наблюдал за всем, что попадалось ему по дороге.

…Однажды, наверное, караван, с которым он шел к Бидару – столице Бахманидов, остановился на ночевку в одном перегоне от цели. Ночью, закинув руки за голову, лежал Афанасий возле походных костров и глядел на огромную медную индийскую луну, на перламутровые облака, плывущие по темному небу, и на звезды, не похожие на русские. Громко хрумкал сухую траву стоявший рядом на привязи статный конь. Во сне чмокали губами и бормотали на разных языках его разноплеменные спутники. Стрекотали цикады. Прохладный, напоенный чужими ароматами ветер приятно овевал усталое тело и ноющие ноги, шевелил волосы, раздувал яркие красные точки в серой золе погасшего костра. Вздыхая, Афанасий вспоминал о том, что видел в дороге, думал долгие бесконечные думы:

«За два года вон сколько верст отмахал. А все не везет мне. Мать честная! Видно, в недобрый час из Твери вышел, коли в дороге все потерял: и добро свое и товарищей. Загнала меня судьба на край света. Другие съездят до Хвалынском моря – глядь, везут короба денег да сундуки добра. А я, горемычный, одного коня и того никак не продам. Может, в Бидаре повезет. До него всего один переход остался. Говорят, тамошние бояре нужду крепкую в конях имеют. Сосну-ка я малость – путь завтра не короткий!»