Текст книги "Люди на дороге жизни. Журнальный вариант"
Автор книги: Вячеслав Щепоткин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 18 страниц)
Скажем, Том Фетисов не имел никогда машины, но был заядлым охотником. И оставить его без выезда было просто невозможно. Надеин забирал его из дома, вёз на базу, а потом отвозил домой.
Он был крупного размера, с немного нависшими над серыми глазами веками, с небольшими чёрными усами. В тот период он чаще был человеком добрым, смеющимся, хохмачом, ну, и спорщиком. А Игорь Карпенко, ум которого тоже был забит множеством знаний, выглядел иным. Он был ниже среднего роста, широкоплечий, плотный, как спортсмен, который оставил спорт. Я ему дал кличку Домкрат, ибо сила у него была большая. Спокойный, невозмутимый. Даже когда мы вместе с ним работали, я никогда не слышал какого-то всплеска эмоций. И, наблюдая за ними обоими, я выявил, скажем так, формулу умов. У Карпенко был ум, я его назвал ум-сундук. Спроси его о чём-нибудь – он откроет сундук памяти, пороется в своих слоях, тут же достаёт и говорит. Но дальше эти сведения никак не работают. А у Надеина был ум, который я назвал ум-котёл. Это что-то вроде того, когда варит хозяйка борщ, и уже варево имеет определённый вкус. Вдруг добавляется что-то немногое, что сразу меняет вкус всего варева. Вот также Надеин. Он быстро находил нужные сведения, загорался от них, и всё начинало светиться по-новому.
Игорь был красив, хотя уже не первой молодости. Ярко-голубые большие глаза. Говорят, когда был молодым, в него влюбилась известная актриса Ия Савина, которая снималась в фильмах “Дама с собачкой”, “Гараж” и другие. И, самое главное, что я хотел бы отметить, он был очень порядочный человек.
С нами в компании одно время ездил бывший главный редактор “Комсомольской правды”, а потом заместитель главного редактора “Известий” Лев Константинович Корнешов. Затем он подтянул своего сына Сашу. Надо сказать, что Саша работал в КГБ. И, насколько нам известно, курировал творческую интеллигенцию. То есть ему надо было как раз среди нас быть. Но, я думаю, он нас не закладывал.
Следующим я бы назвал Володю Лапского. Лапский не всё время с нами ездил, от случая к случаю. Но это был парень, как бы сказать, своеобразный. Он закончил сначала Московский институт иностранных языков, потом учился в Военном институте иностранных языков, знал немецкий, французский, испанский. И готовился ехать, по-моему, в Германию. Но где-то на каком-то приёме, в каком-то посольстве какое-то неосторожное слово сказал. И кто-то донёс “куда надо”. Лапский оказался невыездным. На 20 лет!
Когда мы начали ездить в 1968-1969 годах в Ярославскую область на охоту, его с нами не было. Он в это время работал в журнале “За рубежом”. В “Известия” пришёл в 1973 году, в 1987 году поехал за границу, в ФРГ. В 1992 году вернулся.
Когда я его увидел первый раз, отметил: большой лоб, рыжие усы, лицо удлинённое. Я бы сказал, привлекательное, но по-мужски. Хотя, может быть, привлекает и некоторых женщин. Взгляд ироничный, чуть-чуть надменный. Как оказалось, эта надменность относилась не к нам, а к той системе, которая его 20 лет не выпускала за границу. А наши поездки он считал райскими отдушинами, глотком воздуха.
Действительно, мы все были близки, у нас были интересные разговоры. Он мне рассказал, почему Надеин возненавидел его и стал считать плохим журналистом-международником, хотя раньше было иначе. Якобы одна женщина, которая нравилась Володьке, сказала ему, что Лапа её добивался. После этого произошёл обрыв. Страдая от того, что он невыездной, Лапский, по его словам, находил отраду в любовницах и охоте.
Ущербность от статуса “невыездной” сказывалась на его характере и поведении. Он жёлчно юморил, как-то вызывающе острил. Но в целом он был интересный парень, довольно умный, тоже, кстати, пишущий. Сейчас уже, по-моему, несколько книжек издал.
Был ещё Том Иосифович Фетисов. Маленький, щупленький добрый человек, с вечно слезящимися глазками. Особенно когда выпьет, глазки слезятся, блестят. Такой благодушный. Никогда не кричал, никого не перебивал. Я всех их хорошо описал в “Крике совы...”, кроме Лапского, – его, по-моему, у меня там нет.
Следующим я бы назвал Страхова Владимира Александровича, – нашего госплановца. Подтянутый, худощавый, стройный, собранный. Самый настоящий человек из Госплана. Он нередко приезжал на охоту прямо с работы – в костюме, галстуке, в туфлях. Приезжал на своей “Волге”. И уже на базе переодевался во всё охотничье. У него была светлая куртка короткая. А зимой, в морозы, надевал белый тулуп. Кстати говоря, в морозные охоты надевали тулупы Лапский и я – мне когда-то отец подарил его, поскольку командовал каким-то складом. Остальные тоже одевались по погоде: в дублёнки, в тёплые куртки, ибо попробуй постоять минут 40-60 на морозе в 25 градусов в лёгкой одежонке! И ведь не сойдёшь с номера без команды – дисциплина была жёсткая. Однажды Ашраф Ахметзянов не услышал сигнала отбоя и стоял в лесу, пока за ним не приехал егерь. А у Ашрафа от мороза лопнули стёкла очков.
Кстати, об Ашрафе. Он влился в нашу компанию несколько позднее. Собранный, волевой, с твёрдым характером татарин, видно было, что он не давал спуску “лесным братьям” в Прибалтике, когда воевал против них. А вообще-то – хороший, весёлый мужик. Мог где-то посмеяться, но не шутник.
Это так немного о нашей компании. Ну, естественно, и обо мне. Как я себя могу охарактеризовать? Говорят, я был и острый, и хваткий. В “Крике совы...” я описал себя в двух ипостасях: и Волков, и журналист Савельев, когда речь зашла об “Известиях”. И чтобы закончить об охоте, расскажу один случай. Приехали в Переславский район. Это самый южный район Ярославской области. Нас расставили на большой просеке. За спиной – лес, и метрах в тридцати – тоже такая широкая просека для высоковольтной ЛЭП. Столбы уходят влево, теряясь где-то вдали, и вправо. Справа, метрах в двухстах просеку пересекает дорога и уходит в низину с густым лесом. В эту низину уехали наши загонщики. А перед тем, когда мы подъезжали к просеке, туда, в низину, в большой лесной массив, по той же дороге проехала легковая машина. Я увидел на полке, позади задних сидений лежит похоронный венок. Машина скрылась, а нас егеря стали расставлять на номера. Слева от меня, метрах в двадцати, оказался Лапский. Стоим, ждём.
Мороз за двадцать, а голосов загонщиков всё не слышно. Наконец далекодалеко в лесу послышались крики. Когда наступает такой момент, мгновенно собираешься, весь превращаешься вслух и, не поворачивая головы, шаришь глазами по лесу за просекой. Голоса сначала были громкие, потом стали тише и вдруг совсем смолкли. Я понял, почему. По югу Ярославской области, то есть именно в этих местах, проходит левая часть так называемой Клинско-Дмитровской гряды. А это холмы, крутые овраги, мелкие и глубокие впадины, снова возвышенности. Видимо, загонщики двинулись в нашу сторону с возвышенности, а потом углубились во впадину. Кричать, наверняка, продолжали, однако голоса их тонули в глубине леса. Не понимая, в чём дело, как я потом выяснил у ребят, все ждали продолжения. Стояли и мы с Лапским, застывшие на морозе.
Вдруг с той стороны, откуда поначалу раздавались голоса загонщиков, донеслись звуки известного похоронного марша Шопена. Я вспомнил легковую машину, венок в ней и понял, что кого-то хоронят в невидимом населённом пункте. И внезапно, скосив глаз, увидел, как Лапский, подняв голову к небу, держа ружьё наперевес, зашагал вперёд. Изумлённый я зашипел: “Лапа, ты куда? Вернись на место!” Кричать было нельзя, зверь мог стоять уже у края противоположного леса. Но и оставлять шагающего, устремившего взор к небу Лапского, тоже было недопустимо. Я снова, теперь уже громче, окликнул словно потерявшего ощущение реальности Лапского. Он вдруг встал, опустил взгляд на лес, повернул лицо ко мне, и, словно лунатик, пошёл по своим следам назад.
Едва он вернулся на место, слева от нас, метрах в ста, выбежал на просеку лось. Кто-то из наших выстрелил, и лось упал.
Я потом спросил его: “Что произошло?” Володя как-то странно посмотрел на меня и сказал: “Я думал, это голос неба меня позвал. Представляешь, почему в морозной тишине, из глубины глухих лесов зазвучала похоронная музыка?”
Много лет я собирался написать рассказ об этом. Но так и не случилось.
Рыбацкие колориты
Постепенно в наши охотничьи поездки стала вклиниваться рыбалка. Сначала мы ездили ловить рыбу в Подмосковье, а потом перешли на Астрахань.
Страсть к рыбалке стала проявляться, как говорят, с ранья. После войны жизнь в Сталинграде была далека от сытой. Бабушка варила щи из лебеды. Помогал огород. А летом стала все чаще добавляться в рацион рыба. Ну, какая рыба? Мелочь, которую называли чехондой. Сходив в первые разы с пацанами на берег Волги, я потом уже больше себе не представлял, что можно как-то без этого обходиться. Снасти были у нас примитивные до неприличия: прут – удилище, нитка катушечная и какой-то крючок. Но рыбы мелкой – чехонды – были тучи. Поэтому мы возвращались к концу дня по домам, увешанные крест-накрест, как пулемётными лентами, снизками этой чехонды. Она была маленькая, но жирная. Из неё делали котлеты, её жарили, с ней варили уху.
Постепенно я стал ездить за Волгу, переезжать на пароходике и ловить рыбу уже там. Кстати говоря, об этих рыбалках у меня есть два рассказа: “Казнь С. Разина” и “Лучше бы не было того табора”. Оттуда я уже приезжал чуть-чуть с более крупной рыбой, допустим, с сазанчиками с ладошку, с плотвой, краснопёрками. Но вообще, скажем так, с детства я больше любил ловить, чем есть. Меня волновала эта страсть, когда поплавок вдруг качнётся, дёрнется и потом – раз! – уходит в глубину. Свой этот прут поднимаешь рывком, а там что-то в глубине бьётся...
В конце 50-х годов вдруг на Волге появилось большое количество судака. Мы стали ездить за судаком. Каждое утро чуть свет, даже ещё по темноте, вставали, кто-то друг за другом заходил, шли пешком торопливо на Волгу. Переезжали на полуостров Крит, проходили через местную деревню, потом дальше по берегу и располагались рыбачить. Но сначала надо было наловить малька. А вода ещё холодная, только-только рассветает. Тем не менее мы брали кусок марли, заходили в воду и вытаскивали мальков большое количество. Они трепыхались, бились в этой марле. Мы их в котелки. И готовились ловить.
А ловили так. У каждого было бамбуковое удилище с небольшой длины леской – метров пятнадцать: судак рано утром подходил близко к берегу, поскольку тут было много малька. На конце лески – грузило и крючок, на который за спинку цепляли малька. Ох, сколько же мы ловили этого судака! Ловили страстно, ловили охотно. Каждый выкладывал из своей камышовой кошёлки всё, что там было, и укладывал плотно рыбу, которую перед тем мы закапывали в прохладный, влажный песок.
Наконец, наступало время уходить домой. Кошёлки плотно забиты судаком, всё, что в них было: одежда, обувь, котелки – или надевалось, или привязывалось к поясу, а то и к жерди, которую продевали через ручки двух кошёлок. И начинался тяжкий путь. Раскалённый песок обжигал голые ступни – обуться было нельзя: сотрёшь ноги. Жара, тяжесть двух кошёлок – несём вдвоём. Идёшь и мысленно говоришь: ну, всё, чтобы я ещё завтра пошёл, да плевать я хотел на этого судака, пошёл он к чёрту! Так мы доходили до пристани, переезжали Волгу. Сначала раздавали лишнюю рыбу соседям. Потом начали торговать на рынке этим судаком. А поскольку я жил в центре, у матери было много знакомых, и мне уже лет 15-16, то приходилось вроде как маскироваться. Надвину соломенную шляпу на глаза и торгую.
Астраханскую рыбалку мы в какой-то мере открыли случайно. Страхов, который в Госплане курировал авиационную отрасль, иногда ездил на охоту со своими госплановскими людьми и с оборонщиками. Конечно, с нами ему было во сто крат интереснее, чем там стоять всё время навытяжку. Однажды он увидел в буклете Министерства обороны какое-то упоминание о рыболовной базе в Камызякском районе Астраханской области. Собравшись туда ехать, он пригласил Игоря Карпенко. Вдвоём они поехали на эту базу. Когда вернулись в Москву, Игорь начал рассказывать о рыбалке. Вообще что-то было необычное, там какие-то страшные рыбы, леску рвут в два счёта. Спиннингом они там ловили жерехов, судака. А на донку поставили, схватил кто– то, и они только потянули – раз! – и оборвалось всё.
Слушая эти рассказы, я догадался, в чём дело. Я же ведь сталинградец. Понял, что это сомы.
В следующий раз поехали на эту базу всей компанией. Её директор Георгий Васильевич Бочарников был любопытный мужик. Вообще все эти люди, они, как правило, очень умные, очень находчивые, пластичные, умеют разговаривать с людьми. Могут быть строгими, когда нужно – податливыми, способны многое рассказать, потому что знают тьму всяких историй. Впоследствии после его смерти эту базу унаследовал и стал ей владеть его сын Саша Бочарников. Мы ездили и к нему.
Сначала надо сказать, какой мы увидели дельту Волги. Волга разбивалась на несколько крупных рукавов, каждый из которых, в свою очередь, растекался несколькими речками. А эти речки, в свою очередь, разливались на ещё более мелкие речушки. И вся эта водная сеть уходила в море, образуя безграничные просторы. По-местному – “раскаты”. Вообще говоря, местные названия интересные. Например, лодка-плоскодонка – это кулас. Лысуха, или водяная курочка, называется там кашкалдак. Небольшая, заросшая, как правило, камышом часть водной глади – култук. Омуты на речках – котлы.
И вот мы приехали на эту базу. Она стояла на стыке двух речек. Более крупная шириной, может быть, метров 8-10, и рядом в неё же впадала речушка где-то метра три, четыре, пять, но тоже быстрая, тоже глубокая. Место поразило нас обилием рыбы с первого раза. Пока мы ждали егерей, которые заправляли бензином моторки, Игорь стоял на краю помоста и забрасывал удочку. Я подошёл. Он выдёргивает большую, граммов на 300-400 краснопёрку. Вполголоса говорит: “Шестьдесят восемь...” Снова забрасывает удочку и через пару секунд вытаскивает следующую, такую же краснопёрку: “Шестьдесят девять...” Увидев меня, с удивлённой улыбкой говорит: “Это не Подмосковье наше. Здесь рыбацкий рай”.
Надо сказать, как мы вообще ездили туда. Перед началом подписки все газеты и журналы проводили встречи с читателями. Это чтобы привлечь людей к своему изданию. “Известия” не отличались от других. Только журналисты ездили в разные места. А мы застолбили себе Астрахань. Мы встречались там с первым секретарём обкома партии, но в основном контактировали с председателем облисполкома. Нам подбирали коллективы, где мы должны выступать с рассказом о газете. Должен заметить, что встречи эти были интересные.
Выступали в основном мы с Надеиным, как самые говорливые. Игорь Карпенко был сдержан, Том Фетисов – не оратор, Страхов не имел к газете никакого отношения. Правда, был ещё один интересный рассказчик – Ашраф Ахметзянов. И, если Надеин говорил о газете в целом, я как собкор – о Казахстане, то тема Ашрафа в это время волновала многих. Он приехал из Ирана, где свершилась “исламская революция”, и всё происходящее там очень интересовало астраханцев – ведь Иран был на другой стороне Каспийского моря, в ту пору внутреннего советского “озера”. А события у южного соседа происходили драматические. Ашраф рассказывал, как в стране громили всё, связанное с американцами, ибо шах Реза Пехлеви был поклонником США. Весь образ жизни менялся в соответствии с воинствующим исламом и шариатскими судами. Ашраф говорил, что даже туалеты перестраивали на другой манер: нельзя было задом сидеть к Мекке.
Особенно бурно реагировали люди в коллективах, куда мы приходили, на рассказы Ашрафа о бесправии женщин в соответствии с новыми мусульманскими законами. “Теперь, – говорил Ахметзянов, – мужчина может очень легко развестись с женой. Он должен повернуться три раза (Ашраф показывал, как это сделать) и сказать: “Я свободен. Я свободен. Я свободен”, – после чего женщину выгоняли из дома. С собой она могла взять только-то, что на ней было надето. Поэтому женщины ходили, обвешанные бусами, с кольцами и перстнями на всех пальцах, поскольку никто из них не знал, когда муж повернётся три раза”.
Я не помню ни одного случая, чтобы слушатели не реагировали бурно. Особенно запомнилась мне встреча на каком-то рыбокомбинате. В большом зале “красного уголка” сидели одни женщины. Они пришли прямо от рабочих мест: в оранжевых прорезиненных куртках, таких же штанах. Женщины были как на подбор: здоровенные, могучие. Пока Ашраф рассказывал про шаха и даже реконструкцию туалетов, работницы слушали настороженно, но молча. Но когда он заговорил об исламском разводе, “красный уголок” яростно загудел: “Это что такое?! Куда бабы-то смотрят? Порвать надо эти законы! Мы бы им дали!” Ия подумал: “До чего же раскрепостилась у нас женщина!”
После встреч мы возвращались в гостиницу, где предварительно заказывали небольшой номер для Игоря Карпенко. Не потому, что мы не любили нашего друга, а ради его и нашего спокойствия. Он храпел так, что мы не могли заснуть всю ночь. Причём он интересно храпел: начинал рычать, потом завывал, потом как будто запевал, потом вроде затихал – было такое впечатление, что он помирал. Затем опять начинал потихоньку похрапывать, быстро набирал обороты, и опять начинался весь этот концерт.
Утром нас отвозили. Сначала мы ездили на самоходке, а это, должен вам сказать, часов семь-восемь из Астрахани в дельту. Это уже потом мы доезжали на машинах до ближайшего к базе посёлка, где пересаживались в моторные лодки и плыли на базу. Оттуда к месту рыбалки наш караван вёз кто-нибудь из егерей. Каждый сидел в своём куласе и, пока плыл, готовил снасти. Мне запомнилась первая рыбалка. Нас привезли на речку, где был большой и глубокий “котёл”. Позднее мы узнали, что в таких “котлах” по краям держится сазан, а в глубине жирует сом.
Встали по разным берегам, привязав куласы за камыш и кустарник. Забросили донки. А у меня тогда была снасть простая – алюминиевый двухколенный спиннинг, и “киевская” катушка, обычная, с двумя ручками. Понимая, что могут быть сомы, взял толстую, миллиметровую леску, тройники с палец величиной. Я забросил две донки: ближе к берегу – на сазана, а вторую – в омут.
По пути подстрелили утку и чайку – сом клюёт на кишки. Сижу. Вдруг кончик удилища тихо нагнулся к воде. Я схватил спиннинг, дёрнул его, катушка затрещала, но то, что было в глубине, не тронулось с места. Кричу: “Ребята, по-моему, я поймал какое-то дерево!” А там иногда река тащит по дну подмытые и поваленные деревья. Думаю, наверное, за дерево зацепился. Вдруг затрещала катушка и что-то сильно потянуло вниз. “Чёрт возьми, подводную лодку, что ли, поймал?” – насмешливо подумал я. А неведомая сила продолжает тянуть вниз, катушка с треском крутится, ручки бьют по пальцам. Начинаю подтягивать. Подтягивается-подтягивается, потом опять тащит в глубину. Понимаю: это рыба.
И что потом началось... Она тянет, катушка с визгом разматывается, ручки бьют мне по пальцам, они уже в крови. Я заматываю быстрее. Мне кричит Карпенко: “Ты её мучай!” Короче говоря, когда подтащил рыбу к лодке, понял: это сом. Огромный, в лодку втащить невозможно. Кое-как продел через жабры толстый капроновый шнур и привязал его за корму. Мы половили ещё какое-то время. За нами приехал егерь. Снова связали куласы, и он с уловами повёз нас на базу. Там мы решили замерить моего сома. Положили на траву, я лёг рядом. Свой рост знаю: метр, семьдесят три сантиметра. Разницу стали измерять спичечными коробками. Оказалась длина сома два метра восемнадцать сантиметров. Затем были меньше. Совсем маленьких я отпускал и говорил: скажи родителям, чтобы не выпускали вас из дома без пригляда.
Первые разы за нами приезжали ребята на моторке, егеря. Мы опять цеплялись друг за друга и плыли на базу. Потом нам предоставили полную возможность самостоятельно добираться до базы. А это против течения и толкаться шестами. Ну, и мы, конечно, часа по полтора, по два пихались. Зато, приехав в Москву, глядели на себя, как на культуристов.
Сомовые рыбалки были, конечно, великолепны. Но и сазаньи – не хуже. Егеря знали все места и привозили нас на сазаньи реки. И что тут начиналось! Забрасываешь донку, через короткое время удилище дугой сгибается к воде, хватаешь его, а на том конце какой-то зверь. Сильный, как боров, прёт то против течения, то поперёк реки, то снова от твоего берега к противоположному – это сазан.
Мы привозили в Москву сазанов, нос которых был у пупка, а хвост лежал на земле. Вот такие были сазаны.
Не раз мы выезжали на раскаты. Кстати говоря, проезжали через поля лотоса. У меня есть фотографии, где мы в лотосе. Накрылись его листами – они довольно большие, стоим голые в куласах: на многие километры никого и ничего нет. Раза два-три мы останавливались у раскатов на ночёвку, чтобы утром поехать на рыбалку. Наша компания, два-три егеря на двух крымах (крым – это большая моторная лодка) выбирали продуваемое ветерком место, чтобы не доставали комары. Да и комаров-то было мало: конец сентября ведь!
На каждом крыму лежало по куласу. На них мы собирали стреляных уток и лысух. На мелководье выключали моторы, и лодки потихоньку двигались вперёд. Вода прозрачная, видно, как в траве идут сазаны, большие щуки, не говоря о разной мелочи. А перед ночёвкой надо было сделать ужин. Мы проплывали островки камыша. Около них тучи кашкалдака, то есть лысух. На скорости мчимся туда, они взлетают, гремят выстрелы. Набьём, ребята подбирают. Возвращаемся на выбранное место. Моторки соединяются. Ребята втыкают шесты в ил – это по-ихнему “закалываются”. На корме зажигают небольшие паяльные лампы, и начинают варить шулюм.
И вот наступает вечер. Поперёк одного из крымов вверх дном кладётся кулас. Он становится как бы столом. Второй кулас спускаем на воду, потому что в крыму надо будет потом спать. С двух сторон садимся мы с егерями, и начинается пиршество. Господи, какие же это были благословенные времена! Яркая луна освещает бескрайнюю гладь раскатов. В камышах крякают и ворочаются утки. Где-то слышно – падают на воду гуси. Разговоры – это само собой, мы ребят расспрашиваем. Но главное – еда. Из прекрасного мяса водяной курочки – сытный шулюм.
Мы из Москвы привозили редкие продукты, потому что в провинции с ними стало уже плоховато. К этому времени появились так называемые “кормушки”, то есть спецраспределители для определённого круга работников, где по заказам покупались разные продукты, которых не было в магазинах. Страхов имел доступ к такой “кормушке” в Госплане. В “Известиях” Игорь Карпенко был прикреплён. Потом туда попал и Володя Надеин. Они там брали колбасы копчёные, сервелат, датскую свинину в баночках, исландскую селёдку в различных соусах. Конечно, ребята-егеря набрасывались на это. А мы – на шулюм и, естественно, на помидоры. А помидоры какие... И, конечно, на арбузы. Ой, какие же это прекрасные астраханские арбузы. Я описал астраханский арбуз в своей повести “Билет на поезд к вечной мерзлоте”.
Вот так мы и ездили. Летом и ранней осенью – рыбалка с утиной охотой. Поздней осенью и зимой – охота на копытных: лося, оленя, кабана. Эти охоты я описал в романе “Крик совы перед концом сезона”.
Дело подходило к перестройке.
Глава 10
От объятий до баррикад
Приход Горбачёва и начало перестройки мало кто в стране встретил без одобрения и без энтузиазма. Вязкий застой тормозил, и сильно, развитие государства. Когда я впервые услыхал слова Брежнева о бережном отношении к кадрам, то сказал коллегам: “Ну, ребята, это будет загнивание”. Ибо уже чувствовал, как снижается требовательность, на смену ей идёт всепрощение. За этим призывом вставало правило никого не трогать, многое прощать, словом, беречь кадры.
Особенно негативно эта политика стала проявляться в национальных республиках. Прикрываясь национальными особенностями кадровой политики, здесь начала бурно расти мафиозность, партийные и государственные чиновники срастались с организованной преступностью. Я это видел на примере Казахстана, а он тогда был в этом смысле ещё не самой метастазно-раковой республикой. Мафия взращивала национализм, национализм разрушал государство. Я на эту тему опубликовал в “Известиях” ряд материалов. Особенно бурную реакцию вызвала статья “Паутина”. Я о ней упоминал в главе “Дом в деревне с землёй”.
Ректор одного вуза в Южном Казахстане, сам представитель Старшего жуза – их у казахов три: Старший, Средний и Младший (это роды) – принимал за взятки в студенты молодёжь своего жуза. Причём брал с уровнем образования за 7-8 класс. Писем пришло полтора мешка. Возмущение было большое. Но взяточник отделался выговором. Я назвал это явление “национал-протекционизмом”, и, как мне сказали, этот термин вошёл в документы Политбюро ЦК КПСС.
Вместе с тем я считал, что предыдущая политика Брежнева была довольно плодотворной, и говорил друзьям-коллегам по охотничье-рыбацкой компании, что, если бы не застой, мы будем вспоминать брежневское время, как одно из благодатных. Так оно и вышло, но до той поры оказалось и далеко, и болезненно.
Разлом начинается с трещин
В критике застоя наша компания не была исключением. Тем более что мы находились на острие всех проблем и перемен. Газета стала резко меняться. В это время главным редактором уже был Иван Дмитриевич Лаптев. Он пришёл из “Правды”, сменив Льва Николаевича Толкунова. И вот эти перемены, этот ветер освежающий стал всё сильнее чувствоваться на страницах газеты. Публикации становились всё раскованней и острее. Газета заговорила о проблемах, о которых раньше старались молчать. Именно в “Известиях” был напечатан материал о человеке без определённого места жительства, и в обиход вошёл термин “бомж”. Впрочем, были и другие прорывные публикации.
В 1988 году у меня вышла публицистическая книга “Пласты сдвигаются” с подзаголовком “Канун и начало перестройки”. Уже само название этой книги говорило о том, что в стране началось движение огромных пластов. Это геологический термин, за которым стоит, как правило, большое потрясение, сильные изменения в коре Земли со всеми вытекающими последствиями. В книгу вошли материалы, в основном опубликованные в “Известиях”, которые рассказывали о положении в тогдашней Калининской области (Тверская область ныне), в Осташковском районе.
Надо сказать, я много чего узнал интересного об этих местах. Сам город Осташков, который находится на Селигере, распланирован, как Петербург. Улицы у него прямые, как в Ленинграде, проспекты пересекаются линиями, так и там то же самое. Городок был до революции достаточно культурным. Промышленность там была. Сейчас район больше сельскохозяйственный. Я ездил по колхозам, говорил со многими людьми. Их мнения о том, как должна меняться жизнь, были изложены в этой книге.
“Известия” становились чем дальше, тем более драчливыми. Конечно, до той отвязности, которую набирали яковлевские “Московские новости” или журнал “Огонёк” недавно правоверного слуги партаппаратчиков Коротича, дело не доходило. Но и у нас многие, ещё вчера холуйствующие перед партийной властью журналисты, причём почему-то особенно женщины, готовы были разорвать попустительствующих хозяев.
Ветер свободы не только продувал страницы, но и задирал уже подолы; о той нормальной осторожности, к которой я призывал в книге, они и слышать не хотели. Об осторожности в ремонте здания страны, чтобы не сносить всё дотла, а убрать ненужное, мешающее, тормозящее развитие, оставив лучшее. А оно было. Было в здравоохранении, науке, культуре, человеческих отношениях. Да и в промышленности тоже.
Недавно по интернету в очередной раз прокатилась волна изумления от пренебрежительных слов Путина в адрес советской промышленности. Говорил он это несколько лет назад, но народ снова и снова их показывает, удивляясь, негодуя, издеваясь. “Всё, что мы производили, – сказал он, – было никому не нужно, потому что наши галоши никто не покупал, кроме африканцев, которым надо по горячему песку ходить”.
Путин сказал это о товарах народного потребления, найдя между тем добрые слова об оборонной промышленности, но и с товарами народного потребления, прямо скажем, загнул. Почти 290 миллионов человек ходили, что ль, в набедренных повязках, как в Африке? Или в лаптях по асфальту? Ничего подобного! И одеты были, и обуты. Работала швейная промышленность. Обувная. Выпускалось множество товаров народного потребления. Не все на уровне западных аналогов, но были и такие, за которыми там, на Западе, гонялись. Цена ниже, а качество порой выше.
Я не говорю про советский эксклюзив: чёрная икра, лучшая водка. Было и промышленное производство. Зеркальные фотоаппараты, лучшие марки часов, которые, по отзывам иностранцев, котировались выше швейцарских. А советский вездеход “Нива”! За ним – невиданное дело для свободного рынка! – записывались в очередь. Преимущество “Нивы” перед хвалёными западными вседорожниками мы сами видели на наших просторах. Холодильники до последнего горбачёвского времени, когда мафия специально не пускала в Москву и крупные города составы с продовольствием, не пустовали. Выбор был не обильный, зато продукты – самые здоровые в мире: советские ГОСТы строго следили за этим. Не то, что сейчас: то и дело отравления. Да и холодильники выпускались, их было несколько наименований. Некоторые марки служили по 20-30 лет. У меня самого был такой, “Орск” назывался.
При этом я совсем не в восторге от организации дел с товарами народного потребления. Ведь могли же большинство соцстран наладить их выпуск. Правда, им не пришлось биться в таких тисках трудностей, как нам. Сразу после войны недавние союзники приняли так называемую программу “Коком”. Цель её была в том, чтобы запретить поставки Советскому Союзу тех товаров, которые могли бы помочь нашей экономике сделать технологический рывок.
И нашей стране, разорённой и сожжённой от западных границ до Волги, пришлось рассчитывать только на себя, создавать всё самой: от иголок до ракет. Мы создали. И стали второй экономикой мира. Чтобы перечислить только названия товаров, которые выпускал Советский Союз, потребуется много книжных страниц. В том числе такую продукцию, которую с удовольствием покупали экономически развитые страны. В СССР было отличное станкостроение, эффективное машиностроение, атомная отрасль, ракетостроение.
В этом отношении характерно признание американского президента Джона Кеннеди. В специальном послании конгрессу США в январе 1963 года он сказал: “Советское образование – лучшее в мире. Мы должны многое из него взять. СССР выиграл космическую гонку за школьной партой”. Советский Союз входил в число 5 стран мира, которые могли строить самолёты от чертежа до готовой машины. То есть в самолётостроении был полный цикл. Авиапарк СССР занимал 40 процентов от всего количества самолётов в мире. Страна была исчерчена авиалиниями вдоль и поперёк: от маленьких посёлков до больших городов.
