Текст книги "За линией Габерландта"

Автор книги: Вячеслав Пальман

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 28 страниц)

Глава девятая

рассказывающая о дальнейших событиях после спасения четырех ссыльных. Эту часть своего дневника Зотов назвал «Тайга и люди».

Зотов проснулся утром следующего дня, проспав не Менее двадцати двух часов кряду. Его товарищи еще спали, сжавшись под одеялами и разной рухлядью, раскиданной по кубрику. Растопив печку, он вышел наружу, чтобы осмотреться.

Было уже позднее утро. Низкие облака скрывали солнце, но рассеянный свет прорывался сквозь их завесу и скупо озарял огромную прибрежную долину, раскинувшуюся вокруг. Довольно далеко вправо виднелись полускрытые облаками горы. Сбоку все еще ревело море, хотя ветер стал заметно тише. Насколько хватал глаз, берег был покрыт серо-черным лиственничным лесом, очень хмурым в это время года. Рядом с баржей лиственницы стояли по-старушечьи согнутые, обветшалые, покрытые мхом. Кроны их под воздействием свирепых морских ветров сильно сбочились в одну сторону. Несколько дальше деревья распрямлялись, становились заметно выше и крепче. По самому краю леса на земле лежали зеленые ветки стланика, покрытые ледяным бисером замерзшей воды. Стланик обрамлял в зеленую рамку черный лес и являлся как бы передним краем в защите леса от воды и ветра. В каких-нибудь двадцати пяти саженях плескались и гулко падали на берег мутные волны. Черная галька сердито шуршала под напором воды.

Лес, низкое серое небо и гневное темное море – вот все, что он увидел. И вломленная в лес баржа. И четыре живых существа на ней.

Железное тело судна плотно село на землю более тяжелой кормой. Покато округлый нос баржи с оторванным листом обшивки оказался вздернутым к небу. Баржа напоминала необычайно большой снаряд, нацеленный из темного леса на одно из небесных светил. Баржу развернуло боком к морю и слегка повалило набок. Вокруг нее валялись поломанные деревья и ветки.

Сзади послышался глухой кашель. Из кубрика вышел чернобородый спутник Зотова.

– С днем рождения вас, товарищ, – сказал он и весело сощурился, одним взглядом окинув задумчивого Зотова и хмурый ландшафт вокруг. – Теперь смерть за нами не скоро придет.

– Вы настроены бодро. А ведь эта местность никак не располагает к хорошему настроению.

– Ну что вы! Экая ширь да красотища! Заживем здесь, как Робинзоны. И что самое важное, нас никто искать не будет, теперь наверняка считают покойниками.

– Куда же мы попали? – спросил Зотов, все еще не разделяя оптимизма чернобородого. На сердце у него было тревожно и тоскливо.

– Ветер дул с юга или юго-запада. Значит, нас снесло на север или северо-восток. Трое суток. Мы где-то между Охотском и Олой. А они разделены берегом верст на четыреста, если не больше. И ни одного поселения, это я точно знаю.

– Вам знакомы здешние места?

– Шесть лет проживал в Верхоянске, трижды пришлось быть в Охотске – всё проездом и с надежными провожатыми.

– Политический?

– Социал-демократ. Впрочем, это не так уж важно. Раз попал сюда, значит, опасен для властей.

Они помолчали. Сбоку ревело море. Ветер свистел меж веток. Шалая чайка с любопытством посмотрела на них и, сверкнув крылом, сгинула над морем.

– Хорошо, что лес, – сказал чернобородый. – Веселей жить в лесу. Дрова есть, дичь будет, от ветра укрыться можно. Это не тундра. И не голый камень.

Зотов вспомнил Петрову заимку на Енисее, темные и величавые кедровые леса, шелестящее море вейника на лугах. Как не похож здешний лес на красноярскую тайгу! Жалкие замшелые лиственницы, приземленный, выродившийся кедровник, который здесь называют стлаником, сумрачные, безмолвные долины… Трудно жить на краю земли. Он вздохнул. Собеседник будто подслушал чужую тоску. Положив руку на плечо Зотова, сказал:

– Нечего унывать, молодой человек! Мы не в пустыне, кругом земля обетованная. Русская земля, наша! Согласитесь, что здесь лучше, чем где-нибудь на Яне, да еще когда под боком недреманное око местного пристава. Здесь мы свободны и располагаем собой. Руки, здоровье, рассудок – все у нас есть. И вдобавок целая баржа с грузом.

Пассажиры баржи наконец пробудились ото сна. Илья вышел с припухшим лицом и, не глядя по сторонам, сразу спрыгнул вниз, зашагал к морю. С носовой части было видно, как он на берегу снял пальто и рубашку и стал играть с волнами в догонялки, пытаясь умыться и обтереться ледяной водой, как, наигравшись, отступил от коварного прибоя и стал добросовестно проделывать курс утренней гимнастики. Вернулся он свежий и повеселевший.

Все торжественно и официально познакомились друг с другом. Чернобородого звали Василием Антоновичем Федосовым, а тихий и застенчивый член коллектива отрекомендовался Корнеем Петровичем Оболенским. Ни о чем другом на первый раз не спрашивали. Этого было пока достаточно.

– Что ж, друзья, – сказал Федосов после того, как они позавтракали возле печки. – Запомним этот день, как первый в своем календаре. Сегодня 11 ноября 1911 года. Наша ссылка началась, хотя и не так и не там, как это определено приговором. Тем хуже для приговора и для тех, кто его сочинял. Мы сами себе хозяева. Давайте устраивать жизнь. Прежде всего, мне кажется, надо осмотреть баржу и установить наличное богатство. Ведь мы вправе сказать, что баржа наша, не так ли? Хозяева считают ее погибшей и, вероятно, смирились с потерей.

В носовом трюме лежала соль, очень много соли. В кормовом стояла вода. Общими усилиями удалось оторвать снаружи у самого днища лист обшивки, пробить доски. Вода хлынула из трюма на землю. Через час можно было осмотреть грузы. Здесь лежало много мешков с овсом и мукой. Овес подмок, мука только заклеилась сверху, а внутри мешков оставалась сухой. Нашлись ящики со стеклом, железо, гвозди, лопаты, ломы, кое-какой столярный инструмент, несколько пар сапог и два тюка с одеждой. В отдельном ящике, к удивлению всех, оказалось полное оборудование метеорологической станции – флюгер, термометры, барометр, гигрометр. В сопроводительном письме, почти расползшемся от воды, прочли слова о том, что «эти предметы науки посылаются охотскому поселенцу, господину учителю Окантову по его просьбе для производства наблюдений над местным климатом с целью изучения такового, в чем глубоко заинтересовано дальневосточное пароходство». Пароходство обращалось к господину Окантову с просьбой «сообщать капитанам судов, заходящим в Охотск, все интересные для них наблюдения за погодой».

– Вот мы и богачи! – воскликнул Василий Антонович. Его практический ум и дельные советы с первого же часа совместной жизни были оценены, и он негласно стал вожаком и командиром. – Итак, за дело! Просушим одежду, разберем инструменты и вытащим овес. Нельзя, чтобы добро пропало.

Они высыпали зерно на палубу, расстелили его тонким слоем. Морозный ветер обвеял зерно, но просушивалось оно плохо. Зато огородные семена и картофель, которые Зотов купил во Владивостоке, находились в отличном состоянии, благодаря тому что лежали в кубрике. В теперешнем положении это обстоятельство было немаловажным.

Покончив с хозяйственными делами, все задумались: что же дальше? Федосов предложил:

– Сделаем разведку, друзья. Отдохнем, а завтра рано утром тронемся в путь. Надо же узнать, каковы границы нашего собственного государства и нет ли на подвластной нам территории каких-либо поселений или колоний. Эх, жаль, нет ружьишка!

– Вот она, человеческая натура! – насмешливо сказал Величко. – Он уже мечтает прибрать к рукам колонии и местное население. И это в то время, когда у нашего чернобородого вождя нет даже плохонького револьвера. Представляю, что он наделает, если ему вручить хотя бы двуствольное ружье! Объявит себя императором, генералиссимусом…

Рано утром Федосов и Оболенский пошли вдоль берега на запад, Зотов и Величко – на восток. Вооружением у них служили не очень умело отточенные топоры.

Море глухо ворчало. Наигравшись за дни небывалого шторма, волны лениво накатывались на пологий берег, перебирали скользкую гальку и с шипением уползали назад. Едко пахло высыхающей солью. По берегу, у самой кромки леса, валялись дары моря: черные корни, пни, бревна. Свежий просоленный ветер свободно носился над водой и затухал в первом ряду деревьев, словно ленился бежать дальше, в глубь материка. Стоял морозный бодрый день осени, когда в человеке с новой силой возникает желание жить, что-то делать. Люди почувствовали себя уверенно и готовились к любой работе. Серое небо поднялось выше, но облака не расходились, а кучились на горизонте где-то далеко в море и темнели там, грозя берегу и набираясь сил для очередной атаки.

Зотов и Величко долго шли вдоль моря, сторожко вглядываясь в горизонт.

Даль открывалась все шире. И всюду был ровный пологий берег, черта леса справа и горы за ним. Кажется, горы в этом месте подобрались ближе к морю.

Потом на их пути встала река. Неширокая, спокойная, но глубокая, она несла в море коричневатую, лесного настоя, воду и образовала возле устья длинные мели, довольно далеко выдающиеся в море.

На песчаных отмелях грелись черные туши морских зверей.

– Тюлени, что ли? – спросил Илья, хватаясь за топор, как будто он мог выстрелить из него по этим занятным зверям.

– Нет, тюлени крупнее. Это, пожалуй, нерпа.

Черные туши забеспокоились и через минуту нырнули в воду, показав на прощание свои лошадиные головы.

Поднявшись выше по реке, где деревья росли прямо на берегу, исследователи срубили три сухостойные лиственницы, связали бревна хворостом кустовой березки и благополучно переправились на плотике на другой берег. Вытянув плот повыше, тронулись дальше.

Скоро берег стал заметно круче. Появились скалы. Горы подошли вплотную к морю, элегическое спокойствие волн сменилось яростным прибоем среди скал. Зотов с товарищем вскарабкались на высокую, остроребрую горушку, осмотрелись. Море вдавалось в материк широким полукружьем и дальше, верст за двадцать, снова отступало перед грудастой сопкой, которая круто обрывалась отвесной стеной в воду. Какое счастье, что баржа миновала этот угрюмый берег! Здесь ее разнесло бы в щепки.

В общем, дальше хода не было, разве только по сопкам. Сколько ни всматривались они в раскинувшиеся просторы, ничто не указывало на человеческое жилье. Пустынные берега, нигде ни лодки, ни дымка, ни строения. Глухой, необитаемый край. А ведь они прошли и осмотрели не меньше сорока верст береговой линии!

– Итак, – подытожил Величко, – на восток мы отодвинули границу нашей земли примерно на сорок верст. Весьма просторное место. Жаль, маловато живых существ. Пока двое, если каждого из нас принимать за полноценную единицу… – Он оборвал свою речь и напряженно стал смотреть вперед.

В полуверсте от них неожиданно появились какие-то фигуры. Друзья присели. Из леса вышли два небольших медведя. Они лениво походили около выброшенных морем камышей и ракушек, что-то разыскали там, поели, лежа на животах, как обленившиеся собаки, и так же неторопливо, хозяйской походкой пошли в лес.

– Еще двое. Итого четыре, – сказал Зотов, подтрунивая над Ильей.

– Они сейчас жирные, – вздохнул тот. – Какие окорока, ты только подумай.

– В чем же дело? Поди познакомься.

Он вздохнул. Да, ружье им очень необходимо.

Путники возвратились домой затемно. Федосов и Оболенский уже сидели возле печки. Василий Антонович принес большого глухаря.

– Палкой сшиб, – пояснил он. – Страшно любопытная птица. Если подходишь к ней из-за дерева так, чтобы она видела только руки да ноги, обязательно будет сидеть и высматривать, что это такое. Ну и подпускает на пять сажен. А я в городки неплохо играю. Вот и наказал за любопытство.

– Никого не встретили?

– Нет. Версты за три отсюда есть лесная речушка. Там, на берегу, стоит пустой балаган, от него в тайгу уходит оленья тропа. Где-то в верховьях реки, должно быть, есть стойбище. Я думаю, по той тропе к морю выходят якуты. Возможно, к устью речки летом приходит судно с купцами. Освоимся покрепче – выясним.

Федосов мастерски ощипал и разделал глухаря, а потом преподнес товарищам такое заманчивое кушанье, что они забыли на некоторое время все свои невзгоды и Целиком отдались позднему ужину.

Когда Зотов предложил к глухарю несколько картофелин, Федосов сначала обрадованно взял их, но потом подумал и отложил в сторону.

– Это расточительство, – сказал он. – Спрячьте пока.

Василий Антонович смотрел далеко вперед.

Глава десятая

В ней читатель более подробно знакомится с Оболенским и узнает о дальнейших делах маленькой колонии на берегу моря.

В один из вечеров, когда все собрались в кубрике, Величко долго прислушивался к вою ветра за стенами и так скептически оглядывал невзрачное жилье, будто попал сюда впервые. Зотов писал свой дневник и исподтишка наблюдал за ним.

Величко пошевелил усами. У него явно зрела какая-то дерзкая мысль. Наконец он спросил, обращаясь ко всем сразу:

– Зимовать будем здесь?

– Угу, – односложно ответил Федосов: во рту он держал дратву, чинил свой сапог.

Оболенский вздохнул. Зотов промолчал. Тогда Илья высказал свою мысль в более конкретной форме:

– Вот что скажите: неужели в этом курятнике мы проведем зиму? Мне что-то скучно здесь. Простора нет. И зябко. Все-таки море рядом.

Василий Антонович заинтересованно посмотрел на Илью и вынул изо рта дратву.

– Выкладывай, – сказал он.

– Извольте. – Величко встал в позу оратора, посмотрел на черный от копоти потолок и, не опуская глаз, начал: – Милостивые государи! Обстоятельства заставляют меня быть кратким, и в своей программной речи я ограничусь лишь фактами. Итак, факты. Люди города, все мы привыкли к некоторому комфорту, и даже пребывание в казенных домах не умертвило в нас чувство прекрасного. Как же мы можем мириться с жизнью в тесном кубрике с нарами, без бани и сносного отопления, без русской печи и погребов для хранения запасов? Или мы настолько ленивы, что будем довольствоваться имеющимся? Я не верю в это и уже сейчас вижу в глазах Василия Антоновича веселые искорки задора, а мой друг Николай еле сдерживает желание закричать «ура». И только Корней Петрович, как видно, еще не определил отношения к моему далеко идущему предложению, потому что…

– …потому что он не умеет владеть топором и вообще ничего не умеет, – с печальной улыбкой вставил Оболенский.

– …хотя неплохо умел в свое время подрывать основы царствующего трона, – в том же адвокатском тоне сказал Величко и жестом руки остановил Оболенского.

– Я еще не кончил, господа. Итак, я взываю к вашему уснувшему сознанию и предлагаю начать постройку дома и других подсобных заведений, чтобы не быть в долгу как перед самим собой, так и перед общественными задачами, которые все еще не решены нами.

– Я – за! – просто сказал Федосов и тут же спросил – А какие общественные задачи ты имеешь в виду, Илья?

В тот же вечер Величко, торопясь и перебивая Зотова, рассказал о мечте, с которой жили они почти десять лет, – о том, что решили создать новые растения, которые превратили бы человека в настоящего властелина Вселенной.

– Десять лет! – ахнул Федосов. – Так много прошло!

Что-нибудь удалось вам сделать?

– Увы! – сказал Илья. – Нам постоянно мешали. Мы только учились или… сидели. Таковы факты.

– Жаль. Очень жаль, что вам мешали. А может быть, вы не с того конца начали? Сперва бы организовали борьбу с помехами на своем пути.

Величко блеснул глазами. Он понимал, куда клонит этот социал-демократ, видно, Илья готовился согласиться с ним.

– Тогда не останется времени на главное – на опыты по физиологии, на эксперимент, на науку, – спокойно сказал Зотов. – Жизнь ведь очень коротка.

– Ну что ж, вы не успеете, другие вслед за вами сделают. По расчищенной дороге, так сказать.

– Верно, – заметил Илья, с вызовом поглядывая на Зотова.

Зотов не ответил. Он не знал, что ответить. И потому сказал после паузы:

– Кажется, мы отвлеклись. Величко предлагает начать постройку. Я согласен с ним. Давайте строить дом. Зиму нам здесь зимовать. Это всем ясно. А уж весной…

– И не только дом. Раз появилась хорошая идея, сделаем так, чтобы дать этой идее полный ход, – сказал Василий Антонович.

Автор проекта строительства Илья Ильич Величко, получив поддержку всей колонии, готовился начать постройку дома немедленно. Он бросился точить свой топор, как заправский плотник, обчистил топорище куском стекла и, покончив с инструментом, встал в дверях, приглашая всех двинуться на новый ратный подвиг. Василий Антонович с улыбкой следил за ним.

– Ну? – нетерпеливо, с вызовом спросил Величко.

– Место выбрал? – спросил Федосов.

– На любой поляне в лесу. Хотя бы рядом с баржей.

– А за водой для бани будешь на речку бегать? Всего-то отсюда версты три, не больше.

– Ну, тогда на берегу реки.

– А за дровами в лес топать не надоест?

– Выберем, где лес поближе к реке…

– Нет, Илья, так просто это не делается. Место надо выбирать с толком, чтобы потом не каяться. Неизвестно, сколько жить придется. Умерь, парень, свою горячность хотя бы на одну ночь.

Рано утром они пошли в лес. Василий Антонович шагал впереди, хмурил брови, присматривался к местности, к деревьям, что-то соображал.

– Видишь, – сказал он Зотову, – какие разные лиственницы. Чем дальше от моря, тем выше и крупнее. А почему? Ветра меньше, климат мягче. Для ваших грядущих опытов это учесть надобно. И потом, будем же мы огород себе делать? Значит, и о земле подумать надо… А вот и тополя появились, почва лучше стала, наносов больше. Это мы тоже учтем. Смотри, тут и смородина растет, и малина. Считай, где-то ручей близко или речка.

Верстах в четырех от берега колонисты нашли наконец подходящее место. В лесу протекал ручей. Он, видно, впадал в ту самую речку, которую встретил Федосов во время своей первой экспедиции. Возле берега ручья лес отступал, образуя две большие поляны, на которых редко стояли одиночные тополя и крупные, с сильной кроной лиственницы. Слегка кочковатый луг был покрыт густым шелестящим вейником. Куртинами рос шиповник весь в сморщенных красных ягодах,

– Копнем земличку, посмотрим, какова она, – сказал Федосов.

Корней Петрович поплевал на ладони и первым взялся за лопату. Рыл он неумело, очень нервными рывками и сразу весь вспотел, но его желание не отставать от других в труде было столь велико, что он никому не уступил чести сделать первый шурф.

Сверху на штык шла темная супесь, а дальше начался чуть ли не чистый песок, в котором переплеталась целая сетка корней. На глубине в аршин встретилась галька с песком, а дальше лопата уткнулась во что-то жесткое, с блестками льда. Оболенский вытер пот и с удивлением посмотрел на Федосова.

– Вечная мерзлота, – сказал вожак. – Она везде тут есть. Хорошо, что глубоко, а то, бывает, копнешь на полтора штыка – и вот она… Ну как, подходящее место, братцы?

Все еще раз окинули взглядом лес, ручей, веселые поляны и в знак согласия дружно подняли руки.

Так была основана колония на Охотском берегу.

На другой день море опять зашумело, тучи сели чуть ли не на вершины деревьев, и к вечеру повалил такой снег, что люди не рискнули носа высунуть из своего кубрика. Началась зима. На море опять разыгрался шторм. Волны яростно кидались на берег, в воздухе стоял страшный гул. До самой баржи летели клочья пены и длинные брызги воды, но отяжелевшее от снега море уже не могло залить лес. Среди ночи почувствовалось легкое содрогание баржи, а потом короткое падение и жесткий удар.

– Не волнуйтесь, – тихо сказал догадливый Оболенский. – Наша баржа села на землю. Только и всего.

Он оказался прав. До этого ветра баржа полулежала, задрав нос и опираясь дном на сломанные деревья. Ветер раскачал ее, она соскользнула и выровнялась. Теперь ее трудно было увидеть с берега – лес стоял выше кубрика.

Днем поселенцы мастерили лыжи. Спустившись в трюм, они оторвали несколько досок, сделали верстак, достали и наладили рубанки и под руководством Величко, который еще в гимназии увлекался лыжами, смастерили несколько широких, неуклюжих, но прочных лыж. Они очень пригодились: снег все валил, на земле его лежало больше аршина.

А когда буран кончился, они проторили в мягком снегу дорожку до своей поляны, и скоро в лесу раздался «топор дровосека».

Не стоит описывать тяжелый труд по заготовке и особенно по перевозке бревен к месту постройки. Не будем говорить о затруднении, с которым они встретились, когда искали и возили от реки камень, копали глину и мастерили из железа большую ванну. Скажем только, что к концу года у поселенцев уже стояла баня и наградой им за тяжкий труд была возможность распарить и вымыть с березовым веником настывшее, измученное тело. Зотов написал, что он не помнил еще такого сладкого сна и всей прелести обновления, испытанного после этой ночи. Все помолодели: усы у Величко задорно заострились, борода у Зотова и Федосова распушилась и даже постное лицо Корнея Петровича несколько оживилось и покрылось здоровым румянцем.

После пробы сил на постройке бани поселенцы могли начинать основное строительство – дом.

Зима установилась тихая, мягкая. Дни стояли пасмурные, но ласковые, море замерзало все дальше и дальше от берегов и уже не шумело, а только глухо и далеко ворчало по вечерам, обиженно вспыхивая холодными зеркальными бликами на горизонте. Тайга дремуче молчала, засыпанная снегом, и лишь многочисленные следы мелких зверей, грызунов и птиц, разукрасившие свежий снег на другой же день после бурана, говорили о том, что лес живет своей, никогда не угасающей жизнью. Колонисты пекли по утрам лепешки, пили чай из шиповника, вздыхали по мясу и рыбе и, позавтракав, шли на постройку, засунув за поясной ремень топоры. Шествие неизменно замыкал Оболенский. Он очень стеснялся своей беспомощности и старался быть как можно незаметней.

Был он высок, сухощав, нескладен, богобоязнен и всегда удручен. Одежда на нем висела немощными складками, под тяжестью полушубка он сгибался; редкие прямые волосы падали куда попало и всегда у него из-под шапки торчали наивные прядки. Тонкий и длинный нос составлял самую заметную деталь на его белом худощавом лице с испуганными глазами скорбящей божьей матери. Он часто моргал, еще чаще вздыхал, все время потирал руки и производил впечатление навсегда продрогшего и сильно испуганного человека, который если и может чем расположить к себе, то только жалким видом своим.

Товарищи его жалели, а он от этого стеснялся еще больше. Душа у него была честная и добрая.

Редактор небольшой провинциальной газеты, Корней Петрович Оболенский сам не знал, как угодил в ссылку. Все получилось очень странно. В течение некоторого времени к нему в редакцию приходил какой-то господин и приносил печатать объявления о предстоящем открытии в городе синерамы. В объявлении указывался адрес будущей занимательной картины. Адрес, правда, почему-то менялся каждый раз, но никто на это не обратил внимания. Редактор завел знакомство с приезжим господином, тот в свою очередь познакомил Оболенского со своими друзьями, а когда знакомство окрепло, новые друзья попросили редактора разрешить им воспользоваться типографией для печатания афиш и программы. Позже, когда Оболенского арестовали, выяснилось, что в его типографии напечатано много тысяч листовок и прокламаций, а объявления в газете являлись просто-напросто адресами очередной явки для хорошо организованной нелегальной группы социал-демократов.

Корней Петрович мучительно переживал свое горе.

– Подумайте только, господа, как это ужасно! – говорил он, заламывая руки. – Я жил тихой жизнью одинокого человека и вдруг подвергнулся таким мукам и издевательствам. И за что? Ну какой из меня революционер! Нет же, не посмотрели ни на что, дали пять лет ссылки. Пять лет! Это с моим-то здоровьем!

Он скорбно оглядывал свои тонкие бледные руки с синими жилками вспухших вен и брался за топор, как за горячее железо. Но все же тянулся за остальными. Он был добросовестным человеком.

Колонисты срубили и перенесли на себе много деревьев. Вырыли ямы, оттаяли мерзлоту кострами и поставили столбы, на которые положили венцы будущего дома. Потом стали тесать бревна. Корней Петрович всякий раз усиленно плевал на ладони, но топор только сушил ему руки, то и дело отскакивая в сторону. Федосов что-то бурчал себе под нос. Он сам учил Оболенского сперва на ошкуровке бревен, потом на затесе. Но плотник из Оболенского так и не вышел. Тогда ему поручили готовить мох для подкладки, глину и песок для печей.

Вскоре товарищи заметили, что Корней Петрович стал исчезать после работы. Заподозрив неладное, они решили выследить его. Однажды вечером Зотов встал на лыжи и пошел по следу. Лыжня привела его к устью реки. Выглянув из-за деревьев, Зотов увидел, что Оболенский бьет на льду лунку. Когда Корней Петрович лег на живот и уткнулся головой в лунку, Зотов не выдержал и сделал шаг вперед. Но в это время тот поднялся. По лицу его расплывалась хитрая улыбка. Уж не русалку ли увидел он в воде? Корней Петрович вынул из кармана лесу с самодельным крючком, наживил крючок куском лепешки и сел на лед, как заправский рыбак. Он долго сидел, Зотов уже замерз и хотел уходить, как вдруг раздался радостный возглас, и в руках, рыбака забился скользкий налим. Оболенский вскочил и, будучи уверен, что ближе трех верст людей нет, с воодушевлением исполнил вокруг лунки неистовый танец.

Завтракали колонисты, разумеется, рыбой. Оболенский сидел за столом с розовыми от волнения щеками и сам ел гораздо меньше обычного. Он наконец нашел, чем может быть полезен. С этого дня Корней Петрович медленно и верно стал превращаться в заправского рыболова, поставщика вкусной продукции для общего стола колонии.

Но однажды он явился без улова, бледный и растерянный. На вопросы отвечал односложно и неохотно, все время прижимался ближе к печке и смотрел на дверь испуганными глазами. Когда товарищи пристали к нему, как говорится, с ножом к горлу, Корней Петрович задвигал побелевшими губами, показал на дверь и признался:

– Там нечистая сила…

Дальше выяснилось, что, когда он уже в сумерках сделал новую большую лунку и сидел рядом с ней, задумчиво налаживая крючок, вода в лунке вдруг вскипела и оттуда выглянула черная рожа с усами и рогами. По его клятвенному утверждению, рожа многозначительно усмехнулась, произнесла что-то вроде «гм…», а когда он очнулся от обморока, вокруг по-прежнему стояла таинственная тишина, лунка уже затянулась ледком, а изо всех углов притаившегося, потемневшего к вечеру леса на Оболенского смотрели черные морды с блестящими глазами и отовсюду чудилось многозначительное «гм…».

После этого случая Корней Петрович прямо-таки заболел. Он стал бояться одиночества, перестал ходить на рыбалку. Федосов взялся вылечить Оболенского.

– Мы этого черта поймаем, – сказал он.

Многознающий Федосов сделал из каната тонкую пеньковую веревку, натер ее рыбьим жиром, и четверо колонистов под вечер тронулись к злополучной реке. Через двадцать минут была сделана новая широкая лунка, вокруг нее Федосов аккуратно уложил скользкую петлю на самого «черта» и уселся за торосом с концом петли в руках. Оболенский лежал возле Зотова и вполголоса шептал: «Да воскреснет бог и расточатся врази его…» Сумерки сгущались, все слегка дрожали от холода и ожидания чего-то необычайного и уже стали скучать и позевывать, как вдруг вода в лунке булькнула и над ней выросла темно-коричневая голова с усами и блестящими глазами. Оболенский в ужасе уткнулся носом в лед. Василий Антонович что есть силы дернул за конец, голова тут же юркнула в воду, и веревка отчаянно натянулась.

– Держи! – крикнул Илья и, оттопырив свои драгунские усы, бросился с ломом в атаку.

Вода в лунке кипела, «черт» явно попался, все дружно били лед, расширяя лунку, и лишь Корней Петрович застыл в испуге на месте, не в силах сделать ни одного движения. Изловчившись, Илья ударил ломом по черной башке, неосторожно высунувшейся из воды, веревка ослабла, и Федосов не без труда вытащил на лед добычу.

Это была мелкая акиба, одна из многочисленных пород тюленей, – жирный, гладкошерстный, коричневато-черный морской зверь, охотник за рыбой. Что привлекло его к лунке Оболенского, сказать трудно, но именно он и напугал уважаемого рыболова.

– Иди пощупай, – сказал Федосов.

Оболенский подошел, осторожно и жалко улыбаясь. Не утерпев, он осенил зверя мелким крестом. Акиба не исчезла. Оболенский дотронулся одним пальцем до головы зверя и ощупал ее в поисках рогов. Их не оказалось. Тогда он посмотрел на товарищей и тихо засмеялся.

Мясо акибы оказалось не очень вкусным, с каким-то душком, но сало пришлось кстати. Рыба, поджаренная на этом сале, была просто превосходной.

Как товарищи ни уговаривали Корнея Петровича есть мясо акибы, он отказался наотрез. Не мог пересилить себя. Но на речку ходить начал.