Текст книги "За линией Габерландта"

Автор книги: Вячеслав Пальман

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 28 страниц)

Глава одиннадцатая

в которой рассказывается о переселении в дом и о первой весне. Ведакт Шахурдин. Оболенский подумывает сделать из него нового Пятницу.

Потребовалось несколько месяцев тяжелого труда, и посреди поляны вырос новый дом.

Выглядел он вполне прилично. Тесаные бревна лиственниц весело желтели на фоне темного леса. Мартовское солнце вытапливало из них капельки прозрачной смолы, в каждой капельке бился янтарный лучик света. Вскоре из трубы повалил дым (из дверей и окон, между прочим, тоже), и колонисты, взявшись за руки, совершили вокруг дома веселый танец, а Величко, встав на крыльце в позу Плевако, произнес возвышенную речь, начинающуюся со слов: «Милостивые государи и государыни!»

Новоселы перетащили часть муки, овса и соли к себе в дом, а остальной груз сложили в носовой трюм, забили люки, пришили оторванные листы обшивки и ушли в надежде, что все здесь будет в целости и сохранности.

В конце марта и в апреле, почуяв весну, из-под снега стал выбираться стланик и совсем упрятал баржу. Стволы стланика приобрели упругость. Они походили на свернутую пружину. Едва ослабилось давление снега, как в лесу то здесь, то там раздавался короткий шорох, из-под сугробов выхлестывалась смороженная хвоя, ветки распрямлялись, раскидывая во все стороны мокрый снег. Между прочим, не только снег.

– Занятная штука, – сказал как-то Зотову Корней Петрович, показывая у себя на лбу легкий синяк с мелкими царапинами.

– Белка? Или бурундук?

– Представьте, ни тот, ни другой. Это стланик так стреляет. Хотите посмотреть?

Стоит сказать несколько слов об этом вечнозеленом растении Севера.

Стлаником здесь называют кедр. Под влиянием суровой природы он изменился до неузнаваемости. Его ствол не превышает толщины руки, в высоту он не растет больше 3–4 метров, шишки и орехи у него мельче, чем у сибирского кедра. А самое главное, кедр приобрел способность ложиться на зиму под снег, чтобы уберечь от мороза свою нежную зеленую хвою. С приходом весны стланик приобретает упругость и выпрямляется.

Они выбрали в лесу стланиковую ветвь и осторожно помогли ей освободиться из-под снега. Ветка свечой взвилась вверх. Полетели комки снега, кусочки льда, старая, прилипшая хвоя. Но дальше всего полетели стланиковые шишки. Будто их выбросили из пращи.

– Вот такая и угодила мне в лоб, – сконфуженно сказал Оболенский. – Я стоял и размышлял в лесу, а тут…

Шишки разлетались далеко от материнской ветки и падали в снег, глубоко проминая его. Так дерево расселяло свое потомство. Солнце нагревало коричневую шишку, она с каждым днем все глубже втаивала в снег, влажнела, орешки в ней набухали, и когда снега оставалось совсем мало, шишка уже оказывалась на земле или на мху, готовая при первом тепле пустить в землю корни. Ни дня потери, ни часу промедления. Растение Севера использовало каждую минуту тепла.

История стланиковой шишки навела Зотова на мысль ускорить таяние снега на месте будущего огорода. Он набрал из печки золы и однажды утром густо посыпал ею десятину луга возле дома.

– Удобряешь? – спросил его Илья.

– Нет, лето догоняю.

Расчет оказался правильным. Темный снег стал таять значительно скорее, и к концу апреля поляна совсем оголилась, хотя кругом еще лежало снега не меньше чем на две четверти.

Федосов с любопытством посмотрел на Зотова.

– Это ты славно придумал, парень. Можно теперь корчевать и сдирать дернину, готовить пашню. Ну, а семена ты думаешь готовить?

Зотов и Величко хорошо помнили, как хозяин заимки Петров выращивал рассаду капусты, брюквы, свеклы и высаживал ее в мае, когда минуют на Енисее крепкие морозы. У него для этого был устроен парничок. У колонистов не было парника, не было навоза. Но у них имелось стекло, а дров кругом лежало, что называется, невпроворот. Вечером колонисты снова выслушали речь Величко, в которой он призвал «милостивых государей» начать строить оранжерею. Товарищи вежливо послушали его, а потом сели точить топоры и пилы.

Оранжерею, или теплицу, они построили недалеко от дома, спиной к лесу и крутым скатом к солнцу. Она получилась в пять аршин шириной и в три сажени длиной. Пока Зотов с Федосовым рубили сруб, Величко и Оболенский выпиливали из сухих бревен лиственницы тонкие бруски длиной в пять аршин. Эти бруски они уложили одним концом на низкую переднюю стенку, которая подымалась на три бревна от земли, а вторым – на высокую заднюю стену под углом в 45 градусов. Пространство между брусками застеклили, щели замазали глиной. Внутри теплицы из плоских камней сделали печь и длинный боров от нее из конца в конец. А над печью и боровом поставили два стеллажа, на которые насыпали мерзлую землю.

С понятным волнением затопил Корней Петрович тепличную печь. Он ушел в теплицу рано вечером и не приходил домой до утра. Утром в теплице стоял такой пар, как в русской бане. Было жарко, словно в парной. Оболенский возник из тумана, как добрый дух, которому удалась очередная проказа. Лицо его сияло.

– Земличка уже, как бы это сказать, тает. Извольте пощупать.

Да, мерзлые глыбы дерна растаяли! В теплице стоял дух настоящей весны. За потными стеклами синело морозное небо, термометр показывал утром минус 17 градусов, а тут разваливалась от пара земля и зеленые шильца пырея высовывались из жухлого прошлогоднего дерна.

Через неделю, разделав на стеллажах землю, в которую добавили единственное имеющееся у людей удобрение – печную золу, Зотов торжественно посеял семена капусты, свеклы и лука-чернушки. А чтобы стеллажи не пустовали, засеял на пробу овес. Хотелось убедиться, годен ли он для посева.

Весь апрель и половину мая они занимались только сельским хозяйством. Зотов и Оболенский пикировали всходы, поливали через веник растения, топили печь и как дети радовались каждому новому зеленому росточку. Величко с Федосовым корчевали на лугу редкие пни, рубили шиповник и сбивали ломами кочки.

Весна наступала. Она съела последний снег на полянах, сдула ледяные сосульки с деревьев, и оттаявшие лиственницы вольно и свежо зашумели под напористым, теплым ветром с юга. Запахло хвоей и прошлогодним листом, сквозь желтую осоку и вейник на кочках пробились молодые листочки пырея и черноголовника. Над колонией по целым дням летели дальше на север косяки гусей, лебедей и стаи уток. Неумолчный гомон стоял на реке, местами уже освободившейся ото льда. Ружье, людям до смерти хотелось иметь ружье! Но ружья не было, утки стаями подплывали по ручью к самому дому и нахально кричали на заре. В глубине леса шумели на глухариных токах петухи, трещали сойки, со всех сторон слышалась бесконечная дробь трудолюбивых дятлов. Все живое в тайге проснулось и спешило устроить свою жизнь.

Обливаясь потом, сняв рубахи, люди рыхлили податливую супесчаную почву, и острие лопаты то и дело скользило по не успевшей оттаять мерзлоте. Колонисты спешили скорее высадить картофель и рассаду.

В это время у них разгорелся спор.

– Как лучше копать? – спросил Илья и тут же добавил: – Мы переворачиваем землю дерном вниз и оставляем этот дерн в земле. Перепреет он или нет?

– Конечно, – сказал Зотов. – Весь расчет на природный перегной. Он даст пищу корням. Без него в земле пусто. Песок. Илья задумался. Что-то прикинув в уме, он ответил:

– А по-моему, ты не прав. И дерн не перепреет, и перегноя не будет. Холодно в земле. Это тебе не полтавский чернозем и даже не московский подзол. Вечная мерзлота. С ней шутки плохи.

– Что ты предлагаешь?

– Я предлагаю содрать с почвы и сжечь весь дерн. Если мы его перевернем и закроем, он сыграет роль тепловой прокладки между солнцем и мерзлотой. Мерзлота не уйдет глубоко, а будет постоянно выстуживать верхний слой и мешать растениям нормально развиваться.

– Слушай, Илья, – сказал Федосов раздумчиво. – А может, и лучше, если мерзлота подвинется ближе к поверхности? Как ни говори, хоть вода для корней близко будет. Может, эта прослойка и предохранит растения от холода снизу?

Они спорили долго, и каждый упорно отстаивал свою точку зрения. Истина, как это часто бывает, родилась в конце спора. Земледельцы приняли соломоново решение: половину огорода вскопать обычным способом, а со второй половины сорвать дерн или сжечь его на месте, а уж потом вскопать.

С этого дня поляна по вечерам окутывалась едким дымом. Люди жгли моходерн и расправлялись с корневищами трав, обнажая супески. Что из этого получится? Если бы у них был навоз или перегной!..

В одно весеннее утро, когда колонисты открыли глаза и еще потягивались, расправляя усталые руки, Федосов вдруг прислушался к звукам, доносившимся из леса, и сделал знак молчать. Все притихли. Отчетливо стучал дятел, кричали сороки, глухо шумели верхушки лиственниц. И тут они услышали плеск воды, звон металла и еще какие-то чуждые лесу звуки.

Бросились к окнам. Зотов глянул на ручей. Под крутым берегом, в десяти метрах от дома, он увидел парочку оленей; они грустными глазами меланхолически смотрели на стены новой постройки. Рядом с оленями стоял человек и не спеша делал что-то с большим вьюком.

– Человек! – испуганно вскрикнул Оболенский и торопливо перекрестился.

Уж не думал ли он, что ему снова явился нечистый дух с реки, теперь уже в образе человека? Остальные не разделяли его точки зрения и шумно вывалились из дома, в одно мгновение окружив пришельца.

Он приветствовал их слабой улыбкой и покачиванием головы, не выказав при этом ни испуга, ни удивления. По-видимому, он был подготовлен к встрече: раз в тайге есть дом, значит, есть и люди. Стащив с животных вьюки, человек положил их на высокий берег, достал откуда-то колокольчик, привязал на шею оленю, тихо сказал два раза: «Мо-од! Мод!» – и шлепнул животное по спине. Оба оленя сошли в воду, перебрались через ручей и скрылись в лесу. А пришелец обернулся к людям и сказал, по-своему коверкая русские слова:

– Здравствуй, лючи! <sup>[1]1
  Лючи – русский.


[Закрыть]</sup>

– Здравствуй! – ответил Федосов. – Ты кто такой будешь, парень?

– Я-то? Шахурдин. А звать меня Ведикт. И еще Никола. И Матвейка. – Он улыбнулся, развеселившись тем, что у него так много имен.

– Откуда пришел, Матвей? – опять спросил Федосов, ухватившись за одно из имен.

Улыбка медленно сошла с широкого и плоского лица пришельца. В маленьких глазах возникла печаль. Он снял ружье, облокотился на него и начал говорить, медленно подбирая слова:

– Орочель посетил большой беда. Наш стойбище стоит плач, маленькие обглодал всю старый кожа. Кушать совсем нет. Пришла скверный болезнь, олень подох. Мяса не кушал два месяца. Дорога нет, помогай некому. Совсем помирать орочель собрался и послал меня искать купец, просить еда. Ты – купец? – Он протянул руку к Федосову. – Бери, шкура привез тебе, давай кушать, я скорей-скорей пойду домой, пока детка живой. Ну?..

Только теперь колонисты заметили печать долгой голодовки на лице Шахурдина. Глаза его лихорадочно блестели. Под старенькой курткой из кожи оленя угадывалось исхудавшее, жалкое тело.

– Пошли, Матвей, в дом, – скомандовал Василий Антонович. – Отдохни, поешь. Поговорим с тобой.

– Шкура возьми. – Он хотел поднять вьюки.

– Потом, потом… Давай пошли, парень.

У колонистов не было ни мяса, ни рыбы для гостя. Но у них были лепешки, горячий шиповниковый чай и овсяной кисель. Шахурдин ел много и жадно. Наевшись, он отодвигал от себя блюдо с киселем и лепешками и продолжал сидеть, разговаривая с колонистами, но не спускал глаз с пищи. А потом снова подвигал к себе блюдо, брался за ложку и опять ел, словно стремился наесться на много дней вперед.

Вот что рассказал Ведикт Шахурдин.

Их стойбище находится в верховьях реки, на которой Оболенский ловит рыбу, верстах в восьмидесяти, уже среди сопок Колымского нагорья. Там они охотятся, пасут оленей и добывают рыбу. Орочи, как выяснилось из рассказа, полуоседлая народность, и они не очень-то любят кочевать с места на место. Зима шла своим чередом. Мужчины бродили по тайге, женщины ловили рыбу в озерах. Среди зимы неожиданно потеплело, а потом снова ударили морозы. Они и сами не знают, что случилось за эти дни. Несчастье поразило неожиданно: все олени пали за три дня. Какая-то болезнь сморила их и сразу поставила жителей стойбища перед катастрофой. Охота в тех местах была неважной, голод быстро подкосил людей. Надо было уходить на новое место, а как уйдешь без оленя? Всю зиму люди перебивались чем придется, съели старые шкуры, варили кору, отрывали из-под снега бруснику. Смерть посетила яранги несчастных. С приходом весны, когда появилась дичь и охотники стали более удачливыми, полегчало. Но без оленей люди жить не могли, а идти пешком через тайгу – это все равно что идти на смерть. К тому же кончились патроны, а с ними и надежда на лучшие времена. И вот тогда Шахурдин в одиночку решил пойти к морю. Он ушел за горы к якутам, добыл двух оленей, навьючил их шкурами и отправился вниз по реке, чтобы отыскать купцов, выменять шкуры на продовольствие и порох и вернуться к своим, дать возможность перекочевать в удобные места.

– Купец ходи сюда каждый лето. В месяц, когда начинает кричать кукушка, – сказал Шахурдин и добавил: —Между маем и июнем. Видал на тот берег палка? Его шалаш. Ты – другой человек, не тот, – сказал он, кивнув Федосову. – Ты бедна купец, у тебя даже водка нет. Верно говорю, а? – И он засмеялся, довольный своим открытием.

– Верно, парень, у нас водки нет. Мы не купцы. У вас беда, и у нас беда. Мы терпели крушение на море.

– Ехал через большая вода? Своей лодка ехал? Куда идти теперь будешь, кругом тайга и лючи близко нет?

– Здесь жить пока останемся. Видишь, дом построили.

– Хороший хата. А зачем тайга жечь собрался? Твой дым знаешь где слышал? Далеко-далеко! Думал, костер большой кто палит, лесной пожар весной не бывает. На дым пришел сюда. Бери теперь шкура, давай мука и патрон. Матвейка скорей идет в горы. Женщина помирай, ждать нельзя никак.

– Муки дадим и соли дадим. А патронов у нас нет.

– Как нет? И ружья нет, да? Ой-ой, как плоха! Чем жить будешь?

Он долго качал головой и рассматривал хозяев. Он так и не понял, что это за люди.

На другое утро колонисты помогли ему навьючить на оленей два мешка муки, насыпали в котомку соли и проводили гостя в обратный путь.

Тюки со шкурами Шахурдин взять отказался категорически. Гостеприимство и доброта колонистов и радовали его, и пугали. Он все еще силился определить, кто они такие. «Дурной купец», – бормотал он, имея в виду чернобородого Федосова, который сказал, что платы за муку и соль он не возьмет.

А через две недели Ведикт Шахурдин появился снова. Он открыл дверь и запросто вошел в комнату, улыбаясь своим старым знакомым.

– Здравствуй, лючи. Матвейка опять по свой тропа пришел, хороший весть принес. Орочель спасибо тебе прислал, детка на ноги поднял, смеяться стал. Кочуем на новый место, к вам близко-близко, два дня ходи по тайга. Сосед, а?

– Оленей где достал? – спросил его Федосов.

– Менял у якутов. Шкурка выдра отдал, белка много-много. Два десятка хороший олень взял. И патрон мало-мало добыл, уже три медведь повалил.

На этот раз Шахурдин приехал только из-за колонистов. Он беспокоился, как они живут без ружья и без мяса, и решил выучить их ловить рыбу и зверя. Хотел отплатить добром за добро.

Наговорившись, он лег на разостланную парку, долго ворочался с боку на бок, но так и не заснул.

– Пойду за дверь, – сказал он, подымаясь. – Там посплю.

Федосов видел в окно, как возле леса вспыхнул костер. Шахурдин нарубил веток стланика, сделал что-то вроде стенки из веток, подстелил хвою под себя и уселся лицом к костру, уставившись сонными глазами на огонь. Потом склонился на бок, прилег на ружье и уснул.

Утром его у костра не оказалось. Через час Шахурдин явился и принес десятка три мальмы, хариусов и двух глухарей.

– Стрелял? – спросил Величко.

– На глухарь патрон жалко. Силок поймал. Хочешь, покажу?

У Оболенского заинтересованно блеснули глаза. Он проявил отеческую заботу о Матвейке, накормил его и потом увел в лес. Корней Петрович решил пополнить свои охотничьи знания.

Вечером они пришли из тайги с богатой добычей. Оболенский нес четырех больших рябчиков-каряга, Щахурдин – еще одного глухаря и полинявшего зайца. Охотники были оживленны и выглядели большими друзьями.

– Верите ли, господа, без единого выстрела! – захлебываясь, рассказывал Оболенский. – Сплошная хитрость. Следопыт! Как он знает жизнь леса, как разбирается в следах, в звуках! Этих рябчиков я поймал сам. Оказывается, они настолько глупы, что подставляют голову под петлю, только бери их. Теперь мы будем с мясом!

Матвей-Ведикт улыбался, лицо его лоснилось, глаза весело моргали. Он снял с себя сумку, куртку, засучил штаны и пошел к ручью умываться. А потом подошел к Зотову с Федосовым, сел на корточки и долго смотрел, как они сажают капустную рассаду.

– Зачем трава втыкаешь? – спросил он, кивая на свежую посадку.

– Большая вырастет, кормить нас будет.

Он с сомнением покачал головой. Не верил. Осторожно, пальцем дотронулся до нежного листка, цокнул языком и сказал:

– Балдымакта [2]2
  Балдымакта – новорожденная, маленькая.


[Закрыть]трава. Ты ее сажаешь, как Эскери [3]3
  Эскери – бог.


[Закрыть]. Это очень хорошо.

Он прожил у колонистов неделю. И все дни проводил в обществе Оболенского. В доме появились мясо, рыба, ягоды – всего вволю. Ночи Матвей-Ведикт проводил у костра.

– Вот человек! – вздыхал Корней Петрович. – Куда там Пятница у Робинзона! Кладезь знаний у этого дитяти природы. И доброты исключительной. Давайте уговорим его остаться.

Словно угадав тайные намерения своего приятеля, Шахурдин на другой же день стал собираться в обратный путь. Он привел своих оленей, осмотрел и подремонтировал вьюки. Сказал:

– Домой нада. Корней дела научил, вас кормить будет. Охотник – у-у!

И засмеялся.

Колонисты нагрузили оленей мукой и солью. Оболенский взялся проводить Шахурдина до реки. Попрощавшись, Матвей потянул переднего оленя за повод, и маленький караван скрылся в лесу.

Оболенский вернулся через два часа. Бледный, взволнованный, он влетел в дом и, едва отдышавшись, сказал:

– Корабль! Там, возле устья…

Глава двенадцатая

из которой мы узнаем о решении колонии не выдавать своего присутствия купцу. Матвейка-Ведикт выступает в роли посредника. Важное приобретение.

Это известие каждый из колонистов воспринял по-своему. Зотов вскочил и радостно вскрикнул. Весь забытый мир возник перед глазами. Маша, Москва, университет… Первым его желанием было сейчас же идти на берег, сесть на корабль и плыть, плыть, пока не возникнет из синевы моря остров Аскольда, Золотой Рог, Владивосток и оттуда – прямая дорога в Россию. Он встал и начал собираться. Тут только он увидел глаза Ильи.

Величко спокойно смотрел на Зотова.

– Ты что? – спросил его Зотов.

– Ничего. Смотрю на тебя и думаю: а помнишь ли ты о десятилетнем сроке ссылки? Первый встреченный тобою жандарм будет означать ее начало. И конец нашей мечте, которую мы начали осуществлять. Посмотри в окно, Николай…

За окном на темной пашне доверчиво зеленели недавно высаженные растения.

– И это еще не все, товарищи, – сказал Федосов. – Ссылка ссылкой, но кто знает, как воспримут наше неожиданное появление в мире опекуны из жандармского управления. Удобнее всего в их положении будет сделать так, чтобы воскресшие из небытия снова отправились в потусторонний мир. Только уж всерьез, без хлопот и свидетелей. Мое предложение: не показываться купцам, кто бы они ни были.

Это было единственно правильное решение. Не показываться. Не подвергать себя новому риску. Не разрушать с таким трудом налаженную жизнь, в которой уже появился какой-то смысл, какие-то тайные надежды. Но Маша… Как же это все совместить и уладить?

– Где Шахурдин? – спросил Илья.

– Там… – Оболенский махнул рукой на запад. – У реки…

– Он встретит купцов?

– Нет. Я велел ждать в лесу.

– Тогда пошли!

Они быстро зашагали вдоль ручья. Скоро колонисты уже сидели на берегу и смотрели сквозь редкий лес на свою реку. На другой стороне, ниже по течению, где стоял остов старой яранги, копошились люди. Купцы приехали на выбранное место, они устанавливали палатку. Моря отсюда не было видно. Там стоял их корабль.

Колонисты не сразу отыскали Шахурдина, хотя старательно оглядывались по сторонам. Неужели ушел? Но вот чей-то осторожный кашель раздался совсем рядом. Матвей-Ведикт сидел под выворотом: большая лиственница упала и потянула за собой корни вместе с дерном и травой. Выворот поднялся как шалаш. Матвей удобно устроился среди корней, послушные олени стояли рядом с ним. Колокольчики он снял. Серая шерсть сливалась с серой землей выворота, и только черные глаза и влажные носы выделялись более рельефно.

Матвей-Ведикт ждал разъяснения: почему колонисты не бегут к приезжим лючи, не обнимаются с ними и почему у них таинственный вид?

– Слушай, Матвей, – сказал ему Федосов. – Слушай меня хорошо, парень. Нам нельзя показываться чужим людям, они посадят нас в тюрьму. Понял?

Шахурдин кивнул головой. Он понял. Орочель знает ссыльных и не любит человека с револьвером.

Все вместе пошли обратно к дому. Матвейка ночевал в колонии.

Утром колонисты навьючили на оленей тюки со шкурками и попросили Матвея ехать к купцам. Пусть скажет, что приехал прямо со стойбища.

– Что купить у приезжих лючи? – спросил он. – Шкура твой, мой только вози-вози.

Федосов засмеялся, сказал:

– Купи нам два хороших ружья, патронов, ножи и сахару. А на остальные купи себе и своим друзьям все, что хочешь.

– Ты не жадный, Василий, – сказал Матвей и ушел в тайгу, стараясь сделать крюк побольше.

Его ждали до самого вечера. Ничего не шло на ум. Кто эти купцы? Не найдут ли они колонию? От реки сюда больше трех верст, темный лес. До чего же хочется посмотреть на корабль, на приезжих людей!..

Матвей явился затемно. Он оказался крепко навеселе. Купцы угостили его водкой, ведь он первый приехал к ним, а первого они встречали всегда очень хорошо.

– Ведикт сегодня сытый, веселый и мало-мало пьяный, – шутил он, быстро развязывая свою поклажу. – На, Василий, бери товар.

В четыре пары рук схватились колонисты за два ружья. Их мечта – блестящий винчестер и тускло-матовая двустволка. Целая куча патронов к ним. Шесть ножей, порох, дробь, пыжи, гильзы… Вот радость!

– Сколько же ты за все это отдал, Матвейка? – голосом строгого хозяина спросил Федосов.

– Два тюка белка, три штук выдра, одиннадцать лисица, – ответил он и тут же показал товары для своих: табак, большая фляга со спиртом, патроны, сахар и мука в маленьких мешочках.

– Муку-то зачем купил? – спросил Федосов. – У нас же есть! Ты не хозяйственный, парень.

– А, совсем забыл! – блаженно сказал ороч.

– Как зовут купца? – спросил его Зотов и легонько тронул за плечо.

Матвейка открыл помутневшие глаза.

– Купец как зовут? Кин. Белый Кин…

Он начал раскачиваться и запел бесконечную песню. Постепенно голос его стихал, Матвей склонился на бок и так заснул: ноги калачиком, голова на покупках.

– Американец или японец этот купец, – заключил Илья. – Все товары оттуда.

Утром Федосов строго наказал Матвею-Ведикту:

– Никому ни слова. У себя в стойбище тоже не говори больше о нас. И дорогу никому не показывай, понял?

Шахурдин кивнул головой. Он сидел хмурый – наверное, болела голова. Часто посматривал на флягу. Федосов заставил его пить крепкий и сладкий чай из шиповника, корил за выпивку. Тот со вздохом соглашался. Когда прощались, Шахурдин сказал Оболенскому:

– Ты не надо «прощай». Одна луна туда-сюда, опять приду. Вместе на озеро пойдем, гуся ловить руками. Я выучу, Корней.

– Купец русский? – еще раз спросил его Федосов.

– Белый Кин? Однако, приехал не из Россия, япон – товары привез. А шкурка повезет за море далеко-далеко. Он сегодня добрый, ждет орочель и якут. Все приедут, водка пить будут, гулять будут.

Две недели колонисты тайно наблюдали за купцом. У Белого Кина дела шли, кажется, неплохо. По тропе вдоль того берега к нему ехали якуты и орочи. Слышались песни, выкрики, по ночам у яранги купца горели яркие костры. Торговля развернулась. Колонию никто не беспокоил. И хотя друзьям очень хотелось опробовать ружья, от выстрелов они воздержались. Вот уедет, тогда…

Через полмесяца неожиданно приехал Шахурдин. Он в новой парке, под ней чистая рубаха из полотна. Прямо франт.

– Дела хорошо, – доложил он. – Белый Кин собрался ехать. Был у купец. Теперь приехал к вам узнать, что надо.

Зотов заволновался. У него давно был приготовлен пакет с адресом Маши. В нем только несколько слов:

«Милая, я жив и здоров. Я не могу ничего написать больше, но я жив. Жди меня, мы встретимся. Сообщи матери».

– Слушай, Матвей, – решительно сказал он. – Отдай, пожалуйста, это письмо купцу. Пусть отправит, как только окажется на берегу. Скажи, зимой встретил в горах человека и он просил тебя… Сделаешь?

Товарищи смотрели на Зотова с укоризной. Но он ничего не мог поделать с собой.

– Друзья… – сказал он и виновато опустил глаза.

– Отдавай, чего там, – ответил Василий Антонович, Шахурдин ушел, положив письмо за пазуху.

Только бы дошло!

На другой день Зотов и Величко пошли к реке и осторожно выглянули из-за кустов. Яранги не было. Стояли только жерди. Ветерок играл клочками сухой травы и обрывками бумаги. На площадке, где трава была утоптана, хозяйничали бурундуки.

Уехали…

Они прошли берегом реки к морю. Далеко на юго-западе черной точкой маячил корабль. За ним тянулась жиденькая ленточка дыма, который быстро таял в морском тумане.

Только бы дошло!..

…Из более поздних писем Маши удалось узнать о событиях 1912–1913 годов.

К этому времени Мария Зотова-Лебедева жила в Москве одна. Отец ее умер. Судьба мужа оставалась неизвестной.

Она начала регулярно посещать чинов губернского жандармского управления с просьбой дать ей адрес сосланного мужа. Ее встречали вежливой фразой: «Ничего нового» или «Сделаем запрос, ждите». Возможно, настойчивость Зотовой заставила все-таки власти сделать запрос. Из Владивостока пришла депеша, подтверждающая ужасную весть. Сказать о ней Зотовой не спешили.

Судьба пощадила молодую женщину. В один ничем не приметный день ей принесли почтовый пакет, изрисованный штампами Японии, Китая и России. Дрожащими руками вскрыла она конверт и прочла две строчки:

«Милая, я жив и здоров. Я не могу ничего написать больше, но я жив. Жди меня, мы встретимся. Сообщи матери».

Подписи не было. Да и нужна ли она, когда так знаком этот почерк!..

Она еще не выплакалась от неожиданной радости, когда ее вызвали в жандармское управление. Бесстрастный чиновник вручил Зотовой извещение о гибели Николая Ивановича. «Мадам, я очень сожалею…» – сказал он. Посетительница отвернулась, вынула из сумочки какое-то письмо и, сличив числа, сдержанно вздохнула. Сказала: «Благодарю вас» – и чуть ли не бегом выскочила из комнаты.

Она в тот же день написала письмо матери Зотова, а немного подумав, послала известие родным Ильи Величко. Хоть о нем в письме не было сказано ни слова, она поняла, что друзья вместе!

И Мария стала ждать мужа.

Она не знала, что ей придется ждать еще очень долго. Но что означают годы для настоящей любви и привязанности!