Текст книги "За линией Габерландта"

Автор книги: Вячеслав Пальман

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 28 страниц)

Глава пятнадцатая

в которой автор рассказывает о последующих годах жизни Зотова и его товарищей.

Зотов пишет: «…в труде и путешествиях по нашей территории время шло так быстро, что мы не заметили как пролетели три года».

В дневнике записано, что они построили еще одну теплицу, на которую израсходовали остатки стекла с баржи. Огород разросся почти до трех десятин; большую часть земли Зотов и Величко заняли овсом. Овес заменил теперь колонистам хлеб. На краю пашни они развели питомник из ягодников, и Николаю Ивановичу удалось путем отбора вывести очень скороплодную и урожайную смородину, которую они назвали «Оболенской», отдав тем самым долг Корнею Петровичу, доставившему для питомника много диких кустов из тайги. Величко усердно занимался рябиной, пытаясь отобрать самые вкусные и крупные по ягодам экземпляры.

В новом орочельском стойбище, за двадцать пять верст от колонии, Федосов с Зотовым устроили такой огород, что по урожаю он оказался впереди их собственного: у Шахурдиных росла картошка, капуста, морковь, брюква, семена и рассаду поставляла колония.

Василий Антонович Федосов стал ярым пропагандистом разведения огородов у местного населения. В дневнике записано, что в 1915 году у Шахурдиных было более десятины пашни. Увлечение посевами овощей и картофеля перекинулось и в другие стойбища на побережье.

Впервые этот далекий край России, заселенный полуоседлыми и кочевыми народами, познал от русских прелесть и выгоду земледелия даже в условиях сурового климата и вечной мерзлоты.

Может быть, и не стоило бы останавливаться на таком эпизоде, как выращивание капусты, картошки и овса, тем более что он не мог тогда оказать серьезного влияния на жизнь людей, если бы не дальнейшая судьба целого поколения русских; в более поздние годы они остались на охотском берегу только потому, что с самого начала могли брать от земли необходимые для жизни продукты питания. В условиях Севера это немаловажно, а при заселении края часто оказывалось и решающим аргументом. Любовь российского народа к земле и к труду на ней воспитана веками.

Но вернемся к Зотову и его друзьям.

Федосов частенько отлучался из колонии на две-три недели, чтобы помочь малоопытным орочам освоить новое для них ремесло. Что он делал еще во время путешествий, остается неизвестным, Зотов пишет, что когда в устье реки приезжал купец, то якуты и орочи уже не брали у него всех товаров подряд, часто отказывались от продуктов и подолгу, со знанием цен, торговались с озадаченным торговцем. Без влияния Федосова тут не обходилось.

Заметим, что Белый Кин за эти годы почему-то ни разу не посетил устье реки. Или он перебрался в другое место, или заехал так далеко, что вернуться ко времени не смог, но только его шалаш занимали теперь другие купцы. Каково же было удивление Федосова, когда однажды Матвей-Ведикт сказал:

– Белый Кин не едет, зато брат родной послал.

– Этот новый купец – брат Кина?

– И новый, и прошлогодний, и тот, что ехал два года назад, – всё его брат.

– Сколько же у него братьев?

Шахурдин засмеялся:

– Ты не понял Матвейка. Семья разный, торговля один. Белый Кин и этот купец, и тот – другой, один хозяин служит. Большой хозяин у них есть, Никамура фамилия.

– Вот как! Стало быть, все эти купцы работают на японца?

– Никамура не поймешь кто такой. Япон не япон, американ – тоже не американ, русский похож, орочель тоже похож, язык наш знает, говорить бойко-шибко может. Скоро сам приедет, увидишь. У, большой голова!

– Ты думаешь, приедет? Зачем?

– Как зачем? Шкурка мало продаем, товар мало берем, хочет понимать, почему торговля захудал. Узнал, однако, хитрый человек, что новый лючи живут на берегу, чай пить приедет, знакомство будет.

Колонисты призадумались. А ку как действительно приедет этот купец к ним в гости? Ведь он сразу же догадается, кто они такие, разнесет весть по берегу, в Охотске болтнет – и пропали годы труда. Снова арест, дальняя ссылка. А может, все случится по-иному? Если он честный человек, то предложит ехать с ним, увезет за пределы государства Российского, и станут они политическими эмигрантами.

Обо всем этом следовало подумать. Конечно, рассчитывать на бескорыстие купцов не следовало, но в том, что Никамура может согласиться увезти их, Федосов, например, не сомневался. Русское поселение, русские люди на этом берегу для купцов помеха. И они не без удовольствия помогли бы колонистам уехать. Им нужен простор для беззастенчивой торговли на берегу. И лучше, если берег останется безлюдным.

Но прошло еще почти два года, прежде чем ссыльные встретились с коммерсантом Никамурой.

Зотов вел дневник с большой аккуратностью. День за днем он заносил в толстые тетради события, писал о встречах с новыми людьми, отмечал происшествия в тайге. Я не могу удержаться, чтобы не передать одно такое происшествие, которое имело свои последствия.

Утром 18 августа 1916 года прибежал Оболенский:

– Огород обокрали!

Колонисты сразу представили себе шайку злоумышленников, которые вырыли и увезли ночью овощи. Они бросились из дому, прихватив оружие.

Грядки с овощами были серьезно повреждены. Особенно заметный урон понесли брюква и турнепс. Кто-то довольно неловко выкопал сотню или больше корнеплодов и унес добычу вместе с ботвой. Следы отпечатались плохо. На оленьи они не походили – круглые, маленькие. Стало ясно, что набедокурили не люди и не медведи.

Решили по очереди сторожить огород. Первым отправился в засаду Зотов.

Наступил вечер, тени сгустились в лесу. Стояла тишина, чуть слышно звенели комары, где-то далеко стучал запоздалый дятел.

Зотов долго сидел, всматриваясь в очертания кустов, – потом что-то отвлекся, а когда глянул на огород, то увидел среди грядок смешное животное, очень похожее на только что родившегося жеребенка. Грабитель стоял на высоких ногах, смешно раздвинув, как циркуль, передние ноги. Ухватив зубами ботву, воришка с азартом тряс головой, выдергивая брюкву, и принимался есть ее с таким аппетитом, что только хруст стоял.

Лосенок!.. Зотов стал всматриваться в лесной сумрак. На опушке леса совершенно неподвижно стояла лосиха и, вытянув шею, напряженно смотрела в сторону дома.

Сторож ползком стал двигаться вдоль грядок навстречу ночному гостю. Едва он поднял голову, как лосиха издала тихий звук, ее сынок вздрогнул и повернулся к лесу. Но, видно, лакомство было так вкусно, что он тут же забыл о предупреждении, снова схватил брюкву и-стал ее дергать.

Зотов вскочил и бросился к нему. Сзади послышался треск кустарника и топот. Лосиха бежала. Воришка сделал отчаянный прыжок в сторону, но поскользнулся и упал. Зотов навалился на него и набросил на шею веревку. Лосенок вскочил, рванулся, закричал. Кусты затрещали, лосиха выскочила на поляну, но, испуганно шарахнувшись, снова скрылась в лесу.

Николай Иванович повел упирающегося, дрожащего и вконец испуганного лосенка к дому.

Чудесный, грациозный малыш! Он стоял на неправдоподобно высоких ножках и смотрел на всех огромными дикими глазами. Мягкие нежные губы его мелко дрожали, а из носа капало, как у неряшливого мальчишки. Он не сводил глаз с лампы, и огонек, отражаясь, горел в черном зрачке животного.

Его привязали в углу комнаты, постелили на пол мох, Лосенок покричал, повозился и затих. У леса мелькнула большая молчаливая тень: мать…

Утром колонисты увидели, как сладко спит их пленник. Далеко откинув свои длинные ноги и забросив головку, лосенок смешно жевал губами, будто сосал материнское вымя. На закрытых веках подергивались ресницы.

Он проснулся как ни в чем не бывало. Когда Величко подошел ближе, лосенок дико отпрыгнул в сторону, но стоило подать ему кусок брюквы, как он доверчиво взял пищу с ладони и сочно и быстро захрустел.

– Что с ним делать? – спросил Илья. – Он такой милый…

Колонисты привязали его у леса. Лосенок скакал, звал мать, с жадностью ел турнепс и молодые веточки лозы. Живой, упругий, озорной, он просто очаровал людей. У него была коричневато-серая шерстка такой густоты и плотности, что добраться до кожи рукой никак не удавалось.

На следующий вечер, презирая опасности снова явилась мать. Она пристроилась боком к дереву и затихла. Большие уши ее все время вздрагивали. Пленник изловчился, вытянув шею, достал вымя и сладко зачмокал…

Через две недели лосиха стала приходить к сыну днем, выбирая момент, когда люди уходили из усадьбы. Колонисты начали подкармливать ее свежим камышом из озер и ветками лозины. Она осторожно оглядывалась, но ела. А маленький озорник, напившись молока, начинал выделывать такие коленца на длинных ножках, что только держись! Он стал совсем ручным. Зотов решил попробовать его зимой в упряжке. Им так не хватало лошади!

К зиме лосиха вовсе осмелела. Завидев людей, она не спеша отступала к лесу и стояла там, большая, осторожная, низко склонив крупную безрогую голову с добрыми глазами. Может быть, и она привыкнет?..

Когда выпал снег, Василий Антонович смастерил легкие санки, сделал ременную сбрую и недели две таскал за собой лосенка, надев на него ремни. Бека, как назвали колонисты пленника, вытянулся к этому времени до двух аршин ростом, ножки его окрепли, голова потяжелела. Постепенно Бека привык ходить за Федосовым, особенно если у него в кармане лежала репа. А когда снег устоялся, была сделана попытка возить на Беке дрова. Первый раз он чего-то испугался, рванулся в лес, сбил с ног Федосова, поломал санки и сам запутался в кустах. Потом привык, покорился неизбежному и стал трудиться, как полноправный член коллектива: возил небольшие охапки дров, воду и даже перегной с того берега реки.

Мать приходила к сыну все реже. Она останавливалась у опушки леса, грустно и задумчиво смотрела на свое повзрослевшее чадо. А он с бесшабашностью юнца возился в это время с кем-нибудь из людей, прыгал, щекотал мягкими губами руки и только изредка удостаивал мать удивленным и быстрым взглядом. Колонисты отпускали его. Тогда Бека бежал к лосихе, по привычке совался к вымени, а не обнаружив молока, рассерженно отворачивался и с досадой вертел коротким хвостиком. Лосиха отходила в глубь леса, все время оборачиваясь. Он бежал за ней, останавливался, смотрел на свой дом, потом опять на лосиху, а она отступала все дальше, маня его за собой. Кто-нибудь кричал:

– Бека, Бека!

И он, озорно подскочив на всех четырех ногах, летел к дому, даже не простившись с матерью.

Лосиху они так и не приручили.

Малыш оказал колонистам огромную услугу. В последние два года на нем боронили огород, даже пахали, приспособив в упряжку самодельную соху. А однажды Федосов рискнул поехать на Беке к орочам и произвел неслыханную сенсацию, появившись на нартах, запряженных лосем.

Только в начале 1917 года колонисты через Шахурдина узнали, что Россия давно ведет войну с немцами. Страшно захотелось увидеть своими глазами газету. Как живет мир? Что нового свершилось за эти пять лет? Зотов не переставал думать о Маше. Где она, что с ней, дошло ли его письмо? Он решил: как только придет купец, пойти к нему, узнать все новости, передать письма – и будь что будет!..

Василий Антонович стал часто задумываться. Величко нервничал, все валилось у него из рук. Зотов прямо спросил Федосова:

– Тянет в Россию?

Тот быстро ответил:

– Очень. Нет сил выжидать событий из нашего далека. У меня такое впечатление, что война породит революцию. Не могу и не хочу быть в стороне.

– А ты, Илья?

Величко, должно быть, не ожидал такого вопроса и ответил не сразу. А Зотов стал думать, как поступит Илья, если представится возможность уехать.

Они уже многое с ним сделали. У них появился свой сорт брюквы, которая могла быть двухлетней и однолетней культурой. Они вывели хороший картофель для высоких широт, выяснили зависимость урожая от вечной мерзлоты. В питомниках росла крупноплодная смородина, сладкая рябина, они приучали бруснику к грядковой культуре. Решится ли Величко оставить все эти многообещающие работы – успешное начало давней мечты – или посвятит ей свою жизнь? Зотова беспокоили суждения Величко о политике. Илья все чаще и чаще соглашался с Федосовым.

Величко наконец ответил на вопрос. Сказал твердо и решительно:

– Уеду.

– А наши опыты? – с грустью и надеждой спросил Зотов.

– Мы вернемся к ним. Только это будет уже в другое время, при других обстоятельствах. Поверь мне, наука выиграет от перемены общественного порядка.

Зотов задумался над словами друга. Но сам он твердо хотел продолжать работу. Если все они уедут, что станет с их колонией? Многолетний труд пропадет. Когда они вернутся? Не лучше ли будет кому-то остаться? Но кому? И как быть с Машей?..

Колония жила в эту зиму в молчаливом напряжении. Все ждали весны, сообщений из России и перемен.

Глава шестнадцатая

в которой рассказывается о событиях, связанных с приездом купца. Новая личность – гражданин вселенной Джон Никамура. Проводы друзей.

В середине июня 1917 года в колонии снова гостил Матвей Шахурдин. В подарок Оболенскому он привез двух молодых собак – северных лаек, пушистых, злых и очень сметливых. Последующие дни колонисты потратили на то, чтобы хоть мало-мальски подружить Беку с Байдой и Буруном, как они назвали мохнатых беломордых собак. Это удалось лишь отчасти. Собаки начисто отклонили дружбу с лосем, ограничившись строгим нейтралитетом по отношению к нему.

Через неделю после отъезда Шахурдина Корней Петрович пошел зачем-то на берег моря и там, далеко на горизонте, увидел дымок корабля.

Получив известие, колонисты в полном составе вышли на берег реки. Маленький корабль подошел ближе. Бека, увязавшийся за людьми, тряс ушами и фыркал, вдыхая запах моря. Байда и Бурун носились по берегу, выхватывая из воды крабью шелуху и остатки рыбы.

Пароход бросил якорь в полуверсте от берега. Это был маленький, явно нерусский однотрубный корабль каботажного плавания. Вблизи он не казался таким романтическим, как издали. Борта пароходика пестрели ржавыми пятнами, на трубе виднелась большая вмятина, палуба беспорядочно завалена мотками веревок, ящиками, какими-то железками, с корабля несло мазутом, угольной пылью и несвежей рыбой.

От парохода отвалила шлюпка. В ней сидели четыре гребца и два пассажира.

Шлюпка с шуршанием прорезала гальку, гребцы налегли на весла и выбросились на берег. В ту же минуту с носа шлюпки соскочил первый пассажир, за ним – другой. Байда и Бурун оскалили зубы. Оболенский прикрикнул на них. Один из гостей приветливо улыбнулся и еще издалека, отчетливо выговаривая каждое слово, спросил:

– Не укусят ваши собаки?

Федосов ответил в шутливом тоне:

– Кто с добрым сердцем к нам, хлебом-солью встречаем… – и шагнул навстречу приезжим.

От группы людей отделился один. Он сказал:

– Рад увидеть на этом далеком берегу цивилизованных людей. Здравствуйте, господа! Поверьте, прибыли мы к вам с добрым сердцем, чтобы помочь в беде своим единомышленникам. Позвольте представиться: Джон Никамура, глава фирмы «Никамура», промышленник, купец и мореходец.

Говорил он быстро, четко, отделяя слово от слова твердой паузой и старательно выговаривая окончания слов, как это делают иностранцы даже из тех, кто давно и в полной мере владеет русским языком. Молодое лицо его, небольшое, круглое, со свежей кожей, улыбчивое, излучало приветливость, редкие приглаженные волосы лежали на голове безукоризненно, а вся ладная фигура с маленькими руками, которыми он грациозно жестикулировал, источала такую непритворную радость по поводу этой встречи, что колонисты тоже заулыбались, покоренные вежливостью гостя.

Общим поклоном Никамура окончил церемонию встречи. Оборвав любезный разговор, гость обернулся и крикнул гребцам:

– Быстро по реке вверх!.. Кин, вы покажите сами.

Последнее замечание относилось к его спутнику. Все с любопытством взглянули на него. Так вот откуда эта кличка: Белый Кин! Высокий и сильный молодой мужчина поражал зрителя не только своей фигурой и орлиным профилем с узкой бородкой Дон-Кихота Ламанчского, но и цветом кожи. Лицо, оголенные руки и открытая шея Кина были настолько белыми, что сделали бы честь самой изысканной даме света. Белая кожа никак не подходила к серьезным и мужественным чертам лица Кина, его сутуловатой фигуре, к могучим рукам и крепкой поступи сильного мужчины. Несоответствие поражало, бросалось в глаза. Местные жители, впервые увидев купца, сразу дали ему прозвище «Белый». Лучше и не придумаешь!

Никамура перехватил любопытные взгляды, разъяснил:

– Это Кин, мой помощник и доверенное лицо. Он не раз бывал на этом берегу и первым привез мне известие о русских, то есть о вас, господа.

Белый Кин поклонился издали и, не навязываясь со знакомством, отправился выполнять распоряжение. Так и остался он в памяти как Кин, человек со странным именем и неизвестной национальностью.

Колонисты пригласили Никамуру к себе. Он охотно согласился, взял из лодки небольшой саквояж, и группа тронулась через лес домой. Всю дорогу Никамура говорил, не давая никому рта раскрыть, и, что самое главное, не расспрашивал. Гость был, видно, не из любопытных или просто умел держать себя. Скоро колонисты уже знали, с кем имеют дело. Глава фирмы не хотел скрывать ничего.

Джон Никамура принадлежал к той категории людей, для которых родина – вся планета. Отец его, полурусский, полуяпонец, уроженец маленького острова восточнее Хоккайдо, в свое время женился на девушке-орочельке с побережья где-то у Пенжинской губы, куда Никамуру-старшего забросила судьба охотника за котиками. Он жил со своей женой среди орочей, потом уехал на Командоры и дальше, на Алеутские острова. Там, среди алеутов и американцев, Никамура ассимилировался, там у него родился сын Джон. Никамура-старший погиб во время шторма в Японском море, а жена и сын после этого несколько лет жили в Путятине, недалеко от Владивостока. Джон знал русский, английский, японский, орочельский языки, наречие алеутов, удэге и луоравентланский язык далекой Чукотки. Где его дом сейчас? На это Никамура ответил со смехом:

– На корабле, среди моря.

Посерьезнев, добавил:

– Контора нашей фирмы находится близ города Сьюард на Аляске. Оттуда мы ходим по всем северным морям. У нас много кораблей, еще больше деловых и предприимчивых агентов. Что мы делаем? Торгуем, конечно. Привозим хлеб, табак, порох, ружья, ситец, спирт, овощи, свечи, покупаем шкурки… – Он засмеялся, дотронулся до руки Федосова. – Да что я вам рассказываю! Вы прекрасно знаете сами, не один год живем рядом… О! – изумленно воскликнул Никамура, увидев дом. – Дворец Робинзона! Но куда ему до вас! Чудесно! Однако где вам удалось раздобыть железо, стекло, гвозди? Моя фирма не продавала этих товаров.

Он заметил, что его вопрос не вызвал у колонистов желания отвечать, и быстро переменил тему.

– Даже огород, овощи! Браво, браво. Ну, вы меня удивляете, господа.

Когда все уселись за стол и Корней Петрович готовился подать свое коронное блюдо – тушеную картошку с медвежатиной, Никамура вдруг хлопнул себя по лбу:

– Экая память! Господа, прошу покорнейше простить меня… Моя говорливость, или, как в России скажут, болтливость, помешала сказать вам сразу о главном. В России произошла революция, царь свергнут и назначено Временное правительство.

У печки грохнулась какая-то посуда. Корней Петрович вздрогнул и застыл на месте. Несколько секунд все стояли как каменные, не в силах вымолвить ни слова. И вдруг Федосов, большой, чернобородый и мужественный Федосов, схватил Зотова за плечи, прижал к себе и заплакал. Илья обхватил голову руками и медленно поворачивался вокруг, не видя ничего. Слезы стояли у него в глазах. Корней Петрович, обессилев от волнения, сел у печки.

– Господа, что с вами? – нерешительно спросил Никамура. – Вы рады или?.. Я не понимаю…

Василий Антонович вместо ответа вдруг схватил ружье, сунул Зотову другое и бросился в дверь. На крыльце грянули выстрелы. Байда и Бурун подпрыгнули и понеслись в лес, Бека прижал уши и уткнулся мордой в стог сена. А колонисты стреляли и стреляли, пока не осталось патронов, и тогда опять стиснули друг друга в объятиях, схватили вышедших к ним Оболенского, Величко и Никамуру и затряслись в радостной пляске.

Никамура весело смеялся. Теперь-то и он понял, что значило его известие для этих бородатых отшельников.

Успокоившись, колонисты потребовали подробностей и подтверждения. Джон Никамура достал газету «Русское слово», датированную апрелем 1917 года. Федосов вслух прочел заголовки: «Временное правительство объявляет народу…», «Сообщение о заседании кабинета министров», «Вести с фронта», «Сибиряки приветствуют Временное правительство», «Керенский, Родзянко, Милюков, Гучков…», «Война до победного конца!»

Хозяева забыли об обеде, о госте, тушеная картошка остывала, красивая бутылка виски сиротливо стояла на столе. Федосов читал статью за статьей, и постепенно картина революции становилась ясней, а положение в стране и на фронте обрисовывалось более или менее подробно. Что там делается сейчас?!

Зотов взглянул на гостя. Никамура сидел отрешенный, усталый и грустный. Он тихонько, не открывая рта, зевал. Революция его не касалась. Поймав беглый взгляд Зотова, он виновато улыбнулся:

– Простите меня… То, что вам в новинку, мне уже порядком надоело. И вообще я очень и очень далек от политики. – И сразу, без перехода, спросил: – Господа, вы есть политические ссыльные?

– Да, – ответил Федосов. – Были ими. Революция для нас – это не только давняя мечта, начавшая сбываться, но и освобождение из ссылки. Вот почему мы так рады известию, господин Никамура. Вы должны нас понять. И простить нашу невнимательность к гостю.

Джон Никамура тихо сказал:

– Из Охотска, из Олы, со всего берега сейчас едут на юг политические. Это я видел сам. – Рука его выразительно погладила бутылку. – Ну-с, господа, по этому поводу надо, если вы не дали зарок…

Оболенский снова разогрел коронное блюдо. Открыли бутылку, и Джон Никамура утолил наконец голод раскраснелся и, довольный собой, теплом и сытным обедом, развалился на лавке, предоставив колонистам совещаться, строить догадки, спорить и философствовать о революции и о своем будущем.

Он уснул, а хозяева, чтобы не беспокоить гостя, вышли во двор и принялись мечтать вслух.

Величко сказал:

– Надо ехать, Николай.

– А это?.. – Зотов показал на огород, на теплицы.

Величко не нашелся что ответить. И Зотов вдруг остро почувствовал, что уехать он не может. Нельзя. Все погибнет. Они ведь пионеры на этом берегу. Первые ростки земледелия, Шахурдины, опыты с растениями… Жить в ожидании столько лет!.. Можно и еще полгода. Ведь это мечта его жизни, мечта, в какой-то степени уже осуществившаяся. Как же все это бросить? Зачем тогда жить, если цель жизни – большая наука – погибнет? И в то же время долг перед женой, любовь, беспокойство о Марии. С ума можно сойти!

Он обхватил голову руками, нагнулся и застонал. И вдруг, как озарение, возник ответ – единственно возможный, единственно верный. Он поднял голову.

– Я останусь, – сказал Зотов. – Ты поедешь прямо в Москву?

– Да.

– А потом, когда все кончится?

– Вернусь к тебе с приборами, с людьми, средствами.

– А Маша?..

– Я сообщу ей в первый же день, как только высажусь у телеграфа. Она приедет сюда. Ты встретишься с нею раньше, чем со мной. Веришь?

– Верю. Так и сделаем, Илья.

– Я тоже останусь, – сказал вдруг Оболенский.

– Ты?.. – Зотов посмотрел в глаза Корнею Петровичу и крепко обнял его.

Джон Никамура вышел из дома во двор, когда колонисты, уже решившие все дела, умиротворенные и грустные сидели плечом к плечу и молчали. Он беззастенчиво, как среди своих, потянулся после сна и спросил:

– Что решили, господа? Едете со мной? Через неделю, если вы поможете мне быстрее поторговать, я пойду на юг, в Николаевск, а оттуда на Хоккайдо, Курилы и Алеутские острова. Могу завезти вас в Николаевск, откуда нетрудно уже попасть в Хабаровск и Владивосток. Итак?..

– Принимаем ваше дружеское предложение, господин Никамура, – сказал Федосов. – Только как с оплатой… Ведь мы без денег.

– Вот как? – Он быстро оглядел дом, постройки и прищурился. – Все ваше хозяйство останется здесь, не так ли? Посчитаем постройки собственностью фирмы, и мы в расчете.

– Уедут не все. Двое останутся, – сказал Зотов.

– Зачем? – Вот этого купец никак не ожидал.

– Русский форпост на этом берегу. Мы не покинем его, потому что он нужен здесь.

– Форпост? – В тоне Никамуры теперь послышалась неприязнь. Он явно хотел избавиться от русских, а они… Федосов стал объяснять ему. Никамура слушал, вставлял свои «О!», «Ах!», «Вот как!», улыбался, но в глазах у него появилось что-то недоброе.

– Хорошо, хорошо, – сказал он, подняв руки. – Вы можете жить здесь. Мы только будем считать дом и все остальное, – он обвел рукой вокруг, – как бы в аренде для фирмы. Ну, скажем, лет на пять.

– Зачем? – в свою очередь спросил Зотов.

– Мы устроим здесь базу. Сгрузим товары, сюда будут приезжать якуты, орочи. Наш человек жить будет.

И вы тоже. Не помешаете друг другу, правда? Даже веселее так жить.

Колонисты молчали. Им очень не хотелось устраивать подобную сделку с Никамурой. Все почувствовали хватку гражданина вселенной, дальний прицел его казался темным. Будет ли здесь опытная станция, которая откроет огромные возможности для целого края, или торговая база чужеземной фирмы «Джон Никамура»?

Однако выхода не было. В аренду? Пусть это будет платой за проезд товарищей. Зотов и Оболенский все равно не позволят распоряжаться их собственностью.

– Мы согласны, – сказал Зотов.

Через десять дней, а именно 26 июля 1917 года, в ясное теплое утро, когда даже Охотское море подобрело и улыбнулось свежей голубизной, Зотов и Оболенский прощались с товарищами. Грустным и в то же время теплым было это прощание.

Никамура и Белый Кин давно сидели в шлюпке и нервничали, а друзья никак не могли оторваться друг от друга, и плакали, и смеялись, снова и снова вспоминая, все ли записано, поручено и взято с собой. Уже солнце поднялось над прибрежным лесом и вспыхнуло на мокрой гальке, на свежей хвое стланика и на концах поднятых весел, когда товарищи в последний раз поцеловались. Взмах весла, шлюпка качнулась на волне и пошла все дальше и дальше от берега.

Двое стояли и смотрели на пароход. Кто-то махал им с палубы. В глазах у Зотова стояли слезы, и трудно было разобрать, кто это машет. Задымила труба, корабль развернулся и пошел прямо на солнце, на юг.

Когда корабль превратился в маленькую черточку на блестящей, как ртуть, воде, ониповернулись и молча пошли домой. Бека устало вышагивал впереди. Уши у него висели. Байда и Бурун шли сзади, вывалив языки.

Столько лет вместе – и вот ….

Грустно.