Текст книги "Голуби в траве. Теплица. Смерть в Риме"

Автор книги: Вольфганг Кеппен

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 39 страниц)

Но раз уж он впутался в это дело, он обязан довести его до конца. Он спросил: «Десять долларов с вами?» Эзра кивнул. Он подумал: «Сейчас начнется, надо победить». Он сказал: «Позовете ли вы собаку, если я покажу вам десять долларов?» Хейнц кивнул. Он чуть-чуть отступил к краю стены.

Отсюда легко будет спрыгнуть вниз. Выхватить деньги и спрыгнуть. Спрыгнуть на стену пониже – и бегом через развалины на Беккергассе. Американский мальчишка не догонит его. Он провалится в развалины. Упустит время. На Беккергассе Хейнца ему не поймать. Эзра сказал: «Можно мне будет взять щенка в пивной зал и показать его моему отцу?» Он подумал: «Как только щенок окажется у меня в руках, надо бежать к машине, главное, чтоб Кристофер сразу же отъехал». Хейнц сказал: «Сперва прошу вас дать мне десять долларов». Он подумал: «Ты мне их только покажи, уж я тебе потом покажу». Эзра сказал: «Сначала пусть мой отец посмотрит собаку». «Да у вас просто нет денег!» – закричал Хейнц. «Деньги у меня есть, – сказал Эзра, – но я дам их вам не раньше, чем мой отец посмотрит собаку». «Осторожничает, собака», – подумал Хейнц. Враг был хитер. Красная Змея оказался хитрее, чем предполагал Хейнц. «Вы получите собаку лишь в том случае, если дадите мне деньги». «Тогда ничем не могу вам помочь», – сказал Эзра. Его голос дрожал. Хейнц снова закричал: «У вас нет денег!» Он почти плакал. «Деньги есть!» – закричал Эзра. Его голос захлебнулся. «Тогда покажите! А ну, покажи, собака, гад паршивый, покажи, если есть!» Хейнц не выдержал напряжения. Он сорвался с учтиво-светского тона. Он бросился на Эзру. Эзра дал ему сдачи. Началась драка. Они дрались на обломках рухнувшей стены, которая от яростных движений и ожесточенных толчков начала осыпаться.

Ссохшаяся во время пожара известка, скреплявшая камни, высыпалась из пазов, и стена обвалилась вместе с дерущимися мальчишками. Они закричали.

Они звали на помощь. Они звали на помощь по-немецки и по-английски.

Полицейские на площади услышали крики. Немецкая полиция услышала крики, и американская военная полиция услышала крики. Негры-полицейские тоже услышали крики. Пронзительно завизжала сирена американского полицейского джипа. Ей ответили сирены немецких патрульных машин.

Визг сирен проник в пивной зал и всколыхнул разгоряченные пивом души.

Всесильная молва, ткущая несчастья, снова подняла голову и огласила весть.

Негры совершили новое преступление. Они заманили ребенка в развалины и там убили. На место преступления прибыла полиция. Найден изувеченный труп ребенка. Голос толпы вторил молве. Молва и голос толпы произносили хором:

«Как долго еще мы будем это терпеть? Как долго еще мы будем с этим мириться?» Негритянское кафе раздражало многих. Раздражали девушки и женщины, которые сходились с неграми. Негры в военной форме, их собственное кафе, их девушки – вот он, черный символ поражения и бесчестия, свидетельство унижения и позора! Несколько секунд толпа медлила. Не хватало фюрера. Первыми рванулись к выходу несколько парней.

За ними ринулись остальные, с красными лицами, возбужденные, тяжело дыша.

Кристофер как раз собирался идти к машине. Он спросил: «Что случилось?

Куда все помчались?» Сосед, с которым Кристофер ел редьку, сказал: «Негры убили ребенка. Ваши негры!» Он встал и вызывающе посмотрел на Кристофера.

Кристофер закричал: «Эзра!» Он выбежал на площадь вместе с толпой, крича:

«Эзра!» Его голос потонул в реве возбужденных голосов. Он не мог пробиться к своей машине. Он подумал: «Почему на площади нет полиции?» Вход в негритянское кафе не охранялся. За огромными стеклами окон полыхали красные занавески. Слышалась музыка. Музыка господина Беренда, исполнявшего «Аллилуйя». «Долой черномазых! Долой их музыку!» – послышался голос толпы. «Долой, долой!» – кричала фрау Беренд. Оба лысых торговца поддержали ее. Фрау Беренд слегка качало, но взгляды ее были безупречны.

Ее нельзя было не поддержать. Правильные взгляды всегда надо поддерживать.

В толчее никогда не знаешь, кто швырнул камень первым. Тот, кто швыряет камень первым, сам не знает, зачем он это делает, если только ему за это не заплатили. Но кто-то всегда швыряет первый камень. Остальные камни летят за ним легко и быстро. Окна негритянского кафе разлетелись вдребезги.

«Все летит к черту, – думал Филипп, – мы уже не способны понимать друг друга, говорит не Эдвин, а громкоговоритель, Эдвин тоже пользуется языком звукоусилителей, точнее, громкоговорителей, эти опасные роботы держат Эдвина, как и всех, в плену: каждое его слово, втиснутое в их жестяной зев, начинает звучать на другом языке – языке звукоусилителей, становится избитым оборотом речи, знакомым каждому и никому не понятным».

Всякий раз, когда Филипп слушал чей-либо доклад, он невольно вспоминал Чаплина. Каждый оратор напоминал ему Чаплина. Каждый из них был своего рода Чаплином. Слушая очень серьезные и очень печальные доклады, Филипп думал о Чаплине и не мог удержаться от смеха. Чаплин честно пытался изложить свои мысли, поделиться знаниями, сказать в микрофон дружеские и проникновенные слова, однако не дружеские и проникновенные слова вылетали из рупоров, а сплошь фанфарные звуки, чистая неправда и демагогические лозунги. Добрый Чаплин, говоря в микрофон, слышал лишь собственные слова, проникновенные и мудрые слова, которые он ронял в звуковое решето, он слышал собственные мысли, крик собственной души, но не слышал рева громкоговорителей, не понимал, что речь его благодаря им звучит упрощенно, как набор бессмысленных императивов. Он надеялся, что своим выступлением заставит людей призадуматься или вызовет у них улыбку. И неприятно поражен был Чаплин, когда люди вскочили, закричали «хайль» и начали тузить друг друга. Слушатели Эдвина не станут тузить друг друга. Они спят. Они, пожалуй, могли бы подраться, но они спят. А те, что не спят, не будут драться. Они вежливые, те, что не спят. Если бы выступал другой Чаплин, то не спали бы буйные, а вежливые мирно дремали бы. Буйные будили бы мирно дремлющих, причем далеко не самым вежливым образом. Но на докладе Эдвина не будет пробудившихся. Доклад не произведет ни малейшего эффекта. Первым заснул Шнакенбах. Бехуде отвел его от микрофона. Он посадил Шнакенбаха между собой и философским отделением духовной семинарии. Он думал: «Они, как и я, бессильны ему помочь, до его души не добраться». Да и была ли у Шнакенбаха душа? Зал, писатель у микрофона, его слушатели были для Шнакенбаха лишь смешением физических и химических составов, не вступающих в нужную реакцию. В картине мира, им созданной, не было ничего человеческого. Она была совершенно абстрактна. Картина мира, которую Шнакенбах, бывший школьный учитель, вынес из своего образования, еще выглядела внешне целостной и была заимствована им из классической физики, где все без труда сводилось к законам причинности, а бог жил где-то за печкой. Над ними потешались, но его терпели. В том мире и Шнакенбах смог бы найти свое место. Нашли же свое место его однокашники. Они гибли на войне, оставив дома жен и детей. Шнакенбах не захотел идти на войну. Он был холост. Он стал думать и пришел к выводу, что усвоенная им традиционная картина мира уже непригодна. Прежде всего Шнакенбах обнаружил, что были и до него ученые, которые это знали. И убеждали других, что традиционная картина мира уже непригодна. Желая избежать казармы, Шнакенбах глотал разгоняющие сон таблетки и штудировал Эйнштейна, Планка, де Бройля, Джинза, Шредингера и Жордана. И он увидел мир, в котором уже не было запечного бога. Либо его вообще не было, либо он умер, как утверждал Ницше, либо – что было также возможно и не звучало ново – он был повсюду, но лишенный облика, непохожий на бога-отца с бородой, а весь отцовский комплекс человечества от первопророков до Фрейда представлялся мучительным заблуждением того, кто именовал себя homo sapiens, бог был формулой, абстракцией, и вполне вероятно, что богом Эйнштейна была общая теория тяготения, хитроумный способ сохранить равновесие в непрерывно расширяющемся мире. Где бы Шнакенбах ни находился, он был кругом и центром круга, концом и началом, но он не был исключением, любой человек был кругом и центром круга, концом и началом, любая точка была песчинкой в зрачке Шнакенбаха, щедрым даром сказочного гномика, который, насыпая в глаза песок, погружает в сон, и в то же время она дробилась, как каждая вещь – микрокосм в себе, с атомом-солнцем и планетами-спутниками, Шнакенбах видел физический микромир, до отказа заполненный мельчайшими частицами, готовый дать трещину и, разумеется, трещавший по швам, треща, он изливался наружу и источался в неописуемое, предельно беспредельное пространство. Спящий Шнакенбах находился в непрерывном движении и подвергался превращениям; он воспринимал и источал силовые токи; они неслись к нему из отдаленнейших частей Вселенной и мчались прочь; они перемещались со скоростью, превышавшей скорость света, и путь их был длиною в миллиарды световых лет, это был интуитивно постижимый процесс, не поддающийся объяснению, его, возможно, удалось бы запечатлеть в виде двух-трех чисел, возможно, записать на смятой коробке из-под таблеток, а возможно, что даже для приблизительного результата потребовался бы электронный мозг, и никогда не узнать, какова настоящая сумма, человек, возможно, давно уже не шел в расчет. Эдвин говорил о summa theologiae* схоластов. Veni creator spiritus, снизойди, дух-создатель, творящий дух, снизойди и пребудь, лишь духом мы живы. Эдвин выкрикивал громкие имена:

Гомер, Вергилий, Данте, Гете. Он воскрешал из забвений дворцы и развалины, храмы и школы. Он говорил об Августине, Ансельме, Фоме Аквинском, Паскале.

Он вспомнил слова Кьеркегора о том, что христианство – лишь видимость, обманчивый луч, и все-таки, сказал Эдвин, этот, быть может, последний луч устало заходящего солнца, имя которому Европа, – единственный в мире свет, согревающий землю. Создатели моды спали. Их куколки спали. Спал Александр, исполнитель роли эрцгерцога. Его рот раскрылся; пустота вливалась и выливалась обратно. Мессалина боролась со сном. Она думала о Филиппе и очаровательной зеленоглазой малютке и все еще выискивала способ заманить Эдвина к себе на вечеринку. Мисс Уэскот записывала то, чего не понимала, но считала существенным. Мисс Бернет думала: «Страшно хочется есть, мне всегда на докладах хочется есть, со мной, видно, творится что-то неладное: я далека от возвышенных чувств, испытываю лишь голод». Альфредо, нежная стареющая лесбиянка, мечтала о чем-то ужасно непристойном, прижимаясь щекой к голубому костюму Крошки Ганса. Крошка Ганс думал: «Есть ли у нее деньги?» Он был словно маленькая счетная машина, но ему еще недоставало опыта, иначе он догадался бы, что у бедной Альфредо нет ни гроша. Он убрал руку, к которой припала Альфредо. Крошка Ганс бывал груб. Джек пытался запомнить все, что говорил Эдвин. Джек был как попугай. Он охотно повторял чужие слова. Но речь Эдвина была чересчур длинна. Она была утомительной и сбивала с толку. Джеку удавалось сосредоточиться лишь на несколько минут.

Он нервничал. Он думал о Крошке Гансе. Крошке опять понадобились деньги.

Но денег у Джека тоже не было. Кэй все еще не могла прийти в себя после виски, выпитого вместе с Эмилией. Она не понимала, что говорит ее любимый писатель. Он говорил красиво и мудро, но, видимо, слишком возвышенно. Кэй ничего не понимала. Доктор Кайзер, конечно, понял бы. Место пожарного, которое она занимала, было неудобным, и она, откинувшись, прижалась к Филиппу, ерзавшему на сиденье полицейского. Она думала: «Немецкого поэта, наверно, легче понять, пусть он не такой умный, как Эдвин, но, может быть, он добрее и сердечнее, немецкие поэты – мечтатели, они воспевают любовь и лес». Филипп думал: «Они спят, но доклад его все равно не лишен величия.

Разве не был прав этот помешанный, когда пытался разбудить нас? Он один из пациентов Бехуде; как старается Эдвин, я растроган, я чту его, теперь я его воистину чту, его доклад – лишь тщетные заклинания, да и сам он, конечно, чувствует, насколько тщетны все его заклинания, это, наверно, меня и трогает, Эдвин – один из самых трогательных, беспомощных, измученных ясновидцев, но он не говорит нам, что он провидит, ибо то, что он провидит, ужасно, Эдвин пытается накинуть на свое лицо покрывало, лишь иногда он приподнимает его от ужаса, а что, если нет никакого ужаса и ничего не таится за покрывалом? Он говорит для себя одного, может быть, еще для меня, может быть, для священников, идет разговор авгуров, остальные спят». Он крепко обхватил Кэй. Она не спала. Она его согревала.

Она была теплой и свежей, как сама жизнь. Уже в который раз Филипп почувствовал, что Кэй свободней, чем он. Не девушка, а свобода сводила его с ума. Он рассматривал ее украшение, бледное, как луна, украшение из жемчуга, эмали и алмазных роз. «Оно к ней идет, – думал он, – откуда она его только взяла, оно, наверно, досталось ей по наследству, ей лучше бы совсем не носить украшений, это старое украшение скрадывает ее свежесть, пожалуй, ей подошли бы кораллы». Украшение показалось ему знакомым, но он не узнал в нем украшения, принадлежавшего Эмилии. Филипп не разбирался в драгоценных камнях и не мог запомнить их вид и форму, а кроме того, он избегал смотреть на драгоценности Эмилии; он знал, что камни, жемчуг и золото способны вызвать слезы – слезы, которые его так угнетали; Эмилии приходится продавать украшения, и она каждый раз плачет, отправляясь к ювелиру; Филипп же существовал на деньги, вырученные за ее драгоценности и слезы. В его жизни была и такая невзгода. Один, без Эмилии, он мог бы содержать себя и жить много проще, но, любя Эмилию и живя вместе с ней, деля с ней стол и ложе, он обирал ее и был, словно птица к палке, привязан к роскошной богеме советника коммерции, перешедшей по наследству к Эмилии, и уже не мог по-настоящему расправить крылья, чтобы, совершая небольшие, подобающие ему вылеты, добывать себе свой собственный корм. Это походило на оковы, оковы любви, узы эроса, однако жизнь поставила его в зависимость от состояния, пришедшего в упадок без хозяйского глаза, и потому другие, нежелательные оковы отягощали чувство любви. «Мне уже никогда не освободиться, – думал Филипп, – всю свою жизнь я искал свободу, но зашел в тупик». Эдвин упомянул о свободе. «Будущее свободы, – сказал Эдвин, – это европейский дух, или же у свободы вообще нет будущего». Здесь Эдвин неодобрительно отозвался об изречении американской писательницы Гертруды Стайн, чье имя было совершенно неизвестно его слушателям. Рассказывали, что именно у нее учился писать Хемингуэй. Гертруда Стайн и Хемингуэй в равной мере не отвечали вкусу Эдвина, он считал их писания второразрядными и грошовыми, а они щедро платили ему той же монетой, ни в грош не ставя сочинения Эдвина, называя его эпигоном и утонченным снобом, слепо подражающим великой мертвой поэзии великих мертвых столетий. «Как голуби в траве», – сказал Эдвин, цитируя писательницу Стайн, кое-что из написанного ею все же застряло у него в памяти, но при этом он думал не столько о голубях в траве, сколько о голубях на площади св. Марка в Венеции, как голуби в траве, выглядят люди, по мнению некоторых просвещенных особ, пытающихся обнажить бессмысленность и мнимую случайность человеческого бытия и доказать, что человек свободен от бога и, следовательно, может свободно порхать в пустоте, бесцельно, бессмысленно и свободно, подвергаясь опасности угодить в силки птицелова и попасть к мяснику, но зато гордясь своей вымышленной, ничего не дающей ему, кроме нищеты, свободой – свободой от бога и богоподобия. «А ведь любой голубь, – сказал Эдвин, – знает свою голубятню и, как любая птица, существует лишь в божьей руке». Священники навострили уши. Кажется, Эдвин, льет воду на их мельницу? Неужто он – проповедник, хоть и без духовного звания? Мисс Уэскот перестала записывать. Она уже, кажется, однажды слышала то, что сказал сейчас Эдвин. Ведь точно такие же мысли высказала мисс Бернет на площади национал-социалистов, она точно так же сравнила людей с голубями или птицами, сказав, что их существование случайно и подвержено опасностям. Мисс Уэскот изумленно посмотрела на мисс Бернет. Неужели мысль о том, что человек подвержен опасностям и зависит от случайностей, настолько обща, что ее почти одновременно могли сформулировать известный писатель и гораздо менее известная школьная учительница? Мисс Уэскот была сбита с толку. Она ведь не голубь и вообще не птица. Она – человек, учительница, у нее есть занятие, к которому она себя готовила и продолжает готовить. У нее есть свои обязанности, и она пытается выполнять их как можно лучше. Мисс Уэскот нашла, что у мисс Бернет – изголодавшийся вид; какое-то странное, голодное выражение появилось на лице мисс Бернет; похоже, что мир и озарения Эдвина пробудили в ней страшный голод. Филипп думал: «А теперь он обратится к Гете, это чисто по-немецки, он хочет под конец сослаться на Гете, на тот-закон-который-всех-нас-создал, и, подобно Гете, Эдвин ищет в этом законе свободу: он ее не нашел». Эдвин произнес заключительные слова. Громкоговорители хрипели и трещали. Даже после того, как Эдвин закончил свое выступление, они продолжали хрипеть и трещать, и бессловесный хрип и треск в их беззубых ртах пробудил слушателей, оторвав их от грез и посторонних мыслей.

____________________

* Сумма теологии (лат.).

Камни, камни, которые они швыряли, звон стекла и падающие осколки перепугали толпу. В памяти тех, кто был постарше, ожили кое-какие воспоминания; ожили воспоминания об ослеплении, о событиях недавнего прошлого, о других осколках. С осколков тогда началось и осколками кончилось. Осколки, которыми это кончилось, были осколки их собственных окон. «Прекратите! Нам же платить придется, – сказали те, кто был постарше. – Нам всегда приходится платить, когда что-то ломается».

Кристофер протиснулся вперед. Еще не совсем уяснив себе, что происходит, он протиснулся вперед. Он встал на камень и крикнул: «Люди, будьте благоразумны!» Люди его не поняли. А когда он ограждающим жестом вытянул руки, они засмеялись и сказали, что это святой Христофор. Ричард Кирш выбежал вместе с другими. Он выбежал, хотя девушка увещевала его: «Не лезь куда не надо, не вмешивайся, тебя это совсем не касается». Он был готов вместе с Кристофером защищать Америку, черную Америку, которая лежала за ним, темную Америку, притаившуюся за разбитыми стеклами и развевающимися красными занавесками. Музыка прекратилась. Девушки визжали. Они звали на помощь, хотя их никто не трогал. Сквозняк, возникший в помещении, как только стекла разлетелись вдребезги, казалось, парализовал черных солдат.

Они боялись не немцев. Судьба, которая неотступно преследовала их от рождения до смерти, гонения, не прекратившиеся даже в Германии, – вот что их омрачало и сковывало, как паралич. Они были полны решимости защищаться.

Полны решимости защищаться на полу кафе. Они будут драться, они будут драться в своем кафе, но оцепенение мешало им броситься в море, в море белых людей, в этот грохочущий белый океан, на много миль обступивший их маленький черный остров. Приближались полицейские машины. Слышался пронзительный вой их сирен. Слышались возгласы, свистки и смех. «Идем», – сказала Сюзанна. Она знала, что делать. Она взяла Одиссея за руку. Она повела его темной подворотней, через двор, заставленный мусорными баками, к невысокой обвалившейся стене. Сюзанна и Одиссей перелезли через стену.

Ощупью они пробрались через развалины и вышли на заброшенную улочку.

«Быстрей!» – сказала Сюзанна. Они побежали по улице. Топот их ног заглушался непрерывным воем сирен. Полиция оттеснила толпу. Кордон военной полиции загородил вход в кафе. У каждого, кто хотел выйти, спрашивали документы. Чья-то маленькая рука потянула Кристофера за рукав и стащила с камня. Перед ним стоял Эзра. Костюм его был изорван, лицо и руки исцарапаны до крови. Позади Эзры стоял незнакомый мальчишка; его одежда тоже была порвана, а лицо и руки окровавлены. Эзра и Хейнц упали на камни обвалившейся стены. Они больно ушиблись. В первый момент они испугались, закричали от страха и стали звать на помощь. Но потом, заслышав полицейские сирены, они помогли друг другу выкарабкаться из-под камней и вместе убежали на Беккергассе. Оттуда они возвратились на площадь. Они уже ничего не хотели друг от друга. Они старались не встречаться взглядами. Из сказок и историй про индейцев они вернулись к яви; им было стыдно. «Не спрашивай, – сказал Эзра Кристоферу, – не спрашивай, я хочу домой. Ничего страшного. Я просто упал». Кристофер стал пробираться сквозь толпу к машине. Из кафе вышли Вашингтон и Карла. Они направились к машине. «Вот он!» – закричала фрау Беренд. «Кто он?» – закричали лысоголовые торговцы.

Фрау Беренд молчала. Стоит ли оповещать мир о своем позоре? «Не тот ли, что убил шофера такси?» – спросил один из лысоголовых. Он облизнулся. «Вон идет убийца!» – закричал второй. «Женщина говорит, что это он убил шофера.

Она его опознала!» На лбу у второго лысоголового выступил пот. Толпу вновь захлестнула волна ярости. Разбитые окна ее несколько отрезвили, но едва они увидели человеческую дичь, как в них опять проснулись стадные, владеющие толпой инстинкты, ярость преследования и жажда крови. Раздался пронзительный свист, послышались выкрики: «Убийца и его шлюха!» – и вновь полетели камни. Камни летели в небесно-голубой лимузин. Они попадали в Вашингтона и Карлу, они попадали в Ричарда Кирша, который бросился им на помощь, защищая Америку, черную братскую Америку, злодейски брошенные камни попадали в Америку и в Европу, наносили бесчестие прославленному европейскому духу, унижали все человечество, камни настигли мечту о Париже, мечту о гостинице «Washington's Inn», мечту под названием вход открыт для всех, но они не могли сразить мечту, мечта была сильней, чем каждый брошенный камень, и они сразили маленького мальчика, который с криком «Мама!» бежал к небесно-голубой машине.

Щенок жался к Эмилии. Он все еще боялся. Он боялся других собак, живших в особняке на Фуксштрассе, боялся кошек и крикуна-попугая, боялся холодной и мертвой атмосферы, которая царила в доме. Но звери его не тронули. Они успокоились. Они порычали, повыли, повизжали, обнюхали его и затем успокоились. Она знала, что щенок приживется. Он будет новым спутником, новым товарищем, пусть остается. В этом доме часто не хватает еды для людей, но для зверей всегда что-нибудь да найдется. Щенок привыкнет к холодной и мертвой атмосфере, а залогом теплоты и дружбы ему будет служить Эмилия. Но сама Эмилия мерзла. Она надеялась, что Филипп уже дома и ожидает ее. Она была еще доктором Джекилем. Она выпила еще совсем немного, желая остаться доктором Джекилем. Доктор Джекиль хотел быть ласковым с Филиппом. Но Филиппа не было. Он не вернулся к ней. Он разлюбил милого доктора Джекиля. О, как она ненавидела этот дом, из которого она никогда не сможет уйти, уйти раз и навсегда! Дом был могилой, но в этой могиле лежала живая Эмилия и не могла ее оставить. Как она ненавидела картины, которые понавесил Филипп! Кентавр с обнаженной женщиной на спине, копия с помпеянской фрески, пристально смотрел на нее и насмешливо улыбался. В действительности лицо кентавра ничего не выражало. Оно ничего не выражало, как и все лица на помпеянских росписях, но Эмилии почему-то казалось, что кентавр насмехается над ней. Филипп ведь тоже ее похитил, правда, не на спине, но обнаженную и юную, он вырвал ее из прекрасной и наивной веры, в которой она пребывала, веры в собственность и незыблемое право собственности, и умчал ее в свое интеллектуальное царство, царство бедности, сомнений и угрызений совести. В темной рамке висела гравюра Пиранези, изображавшая развалины древнеримского акведука, напоминание о гибели и упадке. Сплошной тлен окружал Эмилию, вещи из наследства советника коммерции, мертвые книги, мертвый дух, мертвое искусство. Этот дом невыносим. Разве у нее нет друзей? Друзей среди живых? Не пойти ли к Мессалине и Александру? У Мессалины будет вино и музыка, у Мессалины будут танцы, у Мессалины она найдет забвение. «Если я туда пойду, – сказала себе Эмилия, – я вернусь домой в образе мистера Хайда. Ну и ладно, – сказала она себе, – ведь Филипп не пришел. Он пришел бы, если бы хотел, чтоб этого не было. Почему я должна его ждать? Я еще не вдова. Почему я должна жить отшельницей? А если бы он пришел? Что изменилось бы? Ничего! Не было бы ни музыки, ни танцев. Мы мрачно сидели бы друг против друга. Нам осталась лишь любовь, эротическое отчаяние. Так почему бы мне не напиться, почему не стать мистером Хайдом?»

Филипп вел Кэй к выходу. Он успел увидеть, как раскланивается Эдвин, как медленно наклоняет голову и, стыдясь, закрывает глаза, словно выпавшие ему на долю почести и успех (все то, из-за чего он втайне завидовал актерам и исполнителям главных ролей на сцене времени) достались ему по чистому недоразумению и были чем-то явным и отвратительным, нечестным выпадом, последовавшим за непониманием, облегчением для слушателей, которые, ничего не поняв из слов Эдвина, теперь аплодисментами очищали себя, словно от липкой паутины, от налета его духа, сперва тончайшего и нежного, но огрубевшего в зеве громкоговорителей и уже мертвого, ставшего тленом и прахом, едва он достиг публики; это было стыдно, и, как бы сознавая, что это стыдно, воспринимая это как издевку, как торжество предприимчивости, сплошных условностей, антидуховности и бесславного домогательства славы, писатель, стыдясь, закрывал глаза. Филипп понял его.

Он думал: «Мой несчастный брат, мой дорогой брат, мой великий брат».

Эмилия сказала бы: «И мой бедный брат. Почему не добавишь?» – «Конечно. И мой бедный брат, – возразил бы Филипп, – но это несущественно. То, что ты зовешь бедностью, – это сердце писателя, счастье, любовь и величие писательской жизни облепляют его, точно снежные массы ядро лавины. Пусть это мерзлота, Эмилия, но Эдвин, его слова, его дух, его миссия, которые, как видишь, не потрясли этот зал и не оказали на него заметного воздействия, принадлежат к великим лавинам, что низвергаются в долину нашего времени». – «Все разрушая вокруг, – добавила бы Эмилия, – и распространяя холод». Но Эмилии не было рядом, она скорее всего сидит дома, сотворяя вином и водкой мерзкого мистера Хайда, который оплакивает разрушение собственности, и, став из-за разрушения собственности заправским пьянчужкой, пытается мелкими разрушениями, пьяным, неудержимым буйством бороться с великими разрушениями времени. Филипп вел Кэй к выходу. Они ускользнули от учительниц; они спаслись от Александра и Мессалины. Американские учительницы, в меру напомаженные, со вкусом одетые и сравнительно хорошо обеспеченные, стояли в актовом зале бедные и запуганные, словно немецкие учительницы. Они записали в свои блокноты мертвые слова, перечень мертвых слов, эпитафии духа; слова, не способные им что-либо прояснить, не говоря уже о том, чтобы пробудить их к жизни. Их ждал автобус, чтобы отвезти в гостиницу, их ждал в гостинице холодный ужин, потом письма, которые они будут писать в Массачусетс, «мы-осмотрели-немецкий-город, мы-слышали-выступление-Эдвина-и-оно-нам-очень-понравилось», их ждала гостиничная кровать, точно такая же, как кровати в других городах, где они побывали. Что же оставалось? Оставалась мечта. И постигшее их разочарование с Кэй; прелестная, бесстыжая, она убежала с немецким поэтом, о котором они толком не знали, ни кто он, ни как его зовут, пришлось им всерьез призадуматься, не сообщить ли в полицию, но мисс Бернет высказалась против и напугала мисс Уэскот скандалом, который наверняка произойдет, если военная полиция на машинах с сиренами пустится на розыски маленькой вероломной Кэй. Американский клуб, некогда главный штаб национал-социализма, был уже позади Филиппа и Кэй. Окна клуба, расположенные симметричными рядами, светились в ночи, отчего здание напоминало музей, гигантский мавзолей античности, административный центр по изучению античного наследия – духа, мифологии и богов. Кэй не хотела идти с Филиппом, но какая-то частичка ее существа не противилась тому, чтобы все же пойти с ним, и именно эта частичка заставила Кэй, не желавшую идти с Филиппом, решиться на этот шаг, что-то в ней оказалось сильней, чем ее нежелание, и этим «что-то» была жажда переживаний, романтических и необычных, жажда опыта, невероятных приключений, жажда стать взрослее, жажда падения и перерождения, жажда принести себя, как Ифигения, в жертву, отдать себя на заклание, это был вызов, это было отвращение к опостылевшей группе учительниц, возбуждение, вызванное незнакомой обстановкой, поспешность, свойственная юности, и виски, выпитое с Эмилией, усталость от сентиментальной и назойливой любви двух дам, мисс Уэскот и мисс Бернет.

Кэй думала: «Он поведет меня к себе, я увижу, как живет немецкий поэт, доктору Кайзеру это будет интересно, наверно, немецкий поэт обольстит меня у себя в квартире, а Эдвин не захотел меня обольстить, я бы, конечно, скорей согласилась, чтобы это сделал Эдвин, но доклад его был, говоря по совести, скучен, он был скучен и холоден, я буду единственная в нашей группе, кто сможет, вернувшись домой, рассказать, как немецкие поэты обольщают девушек». Она оперлась на руку Филиппа. В городе стоял вой полицейских сирен. Кэй думала: «Здесь словно в джунглях, наверно, в этом городе совершается множество преступлений». А Филипп думал: «Куда я с ней денусь? Я мог бы повести ее на Фуксштрассе, но там Эмилия, она уже, наверно, напилась и стала мистером Хайдом, она не в состоянии принимать гостей, когда становится мистером Хайдом, не пойти ли мне с американкой в гостиницу «Агнец»? Но гостиница такая убогая, в ней гнетущая обстановка, получится, что я привел овечку к агнцу, что мне от нее надо? Хочу ли я спать с ней? Наверно, я мог бы с ней переспать, для нее это романтика путешествий, а я для нее что-то вроде престарелого любовника, не брезгающего уличными знакомствами, у Георге есть стихотворение про Порта Нигра: неужели я высокомерен, как старый любовник? Кэй очаровательна, но вовсе не это сводит меня с ума, и не ее я хочу, я хочу другую страну, хочу простора, бескрайней дали, хочу иных горизонтов, я хочу юности, хочу юной страны, хочу будущего, беззаботности, хочу непостоянства, ветра хочу я, и так как я хочу лишь этого и ничего другого, то все другое преступно».